Странствующий оруженосец

Причудливы нашей судьбы пути:Мать должна отца нам найти,Прежде чем нам появиться на свет.Еще найдет ли, а вдруг и нет?..»6Мари де Франс

Весь день Мишель пролежал в постели. Это обстоятельство невероятно злило его: первый настоящий поединок, не игрушечные турниры с соседскими баронетами, а честный бой… и на тебе, по нужде без посторонней помощи не сходить! Позор! Но как не распекал он себя за немощность, все попытки самостоятельно передвигаться заканчивались приступами головокружения, а иногда и рвотой. После таких неудач Мишель впадал в злобную раздражительность, рявкал на Жака и отказывался пить отвары Мари, один противнее другого, которыми она его добросовестно пичкала. К концу следующего дня он уже мог вставать сам и решительно отказывался от услуг Жака – перебирая руками по стенке, выходил во двор самостоятельно.

Постепенно прояснялась память, словно облака с неба после грозы, сходили с прошлого темные пятна. Всплыла из забвения и небывалая ночь снов наяву. Обнаружив это воспоминание, Мишель по-прежнему не знал, было это на самом деле или являлось лишь отражением мыслей Мари в его воображении. Да и вообще такие сны бывают от длительного воздержания, чего в жизни Мишеля отнюдь не наблюдалось. Он хорошо помнил яркую нравоучительную проповедь отца Фелота, которую он сам же позже назвал «нраворастлительной» – реакцию на первое признание Мишеля в грехе прелюбодеяния. В ней, в числе прочего, рассказывалось об искушениях, являющихся молодым монахам во снах, и Мишель только ухмылялся – конечно, будет тебе сниться, если годами плоть усмирять…

Нет, без сомнения, все было на самом деле, просто Мари опять скрылась под одной из своих личин – была сдержанно заботлива и холодна. Зачем? Разве он обидел ее? Или Жака смущается… Мишель твердо решил все прояснить.

Был теплый солнечный вечер, легкий ветер приносил запах холодной влажной земли и смолистый дух раскрывшихся почек. Деревья и кусты покрылись нежной зеленой дымкой проклюнувшихся листков, между корней, как белые островки снега, виднелись подснежники, выросшие естественно, без колдовства… Мишель долго сидел у порога, прислонившись к дверному косяку, вдыхая свежий воздух и слушая возбужденный птичий гомон. Мимо него прошел в сторону сарая Жак со скребницей в руке, не забыв справиться о самочувствии и спросить, не надо ли чего. Подходящий момент… Мишель медленно поднялся, переждав головокружение, поплелся к постели. Когда, спустя некоторое время Мари вошла к нему с очередной порцией пахучей травяной смеси, Мишель протянул руку и положил ладонь на талию девушки. Та вздрогнула, резко отстранилась, расплескав питье, и глухо проговорила:

– Сир, я вижу, вы совсем поправились…

– А что такое? – невозмутимо спросил Мишель, поймав Мари за руку, попытался подтянуть ее к себе, но она вновь вырвалась, со стуком поставила кружку на табурет и убежала.

Вот змеюка! Мишель со злостью ударил кулаком по перине. «Ишь ты – пальцем тронуть ее нельзя. Да кто она вообще такая, чтобы ломаться тут передо мной, баронским сыном? Вот сейчас встану, схвачу в охапку да в постель, и пусть пикнуть попробует! Строит из себя сказочную принцессу, а сама в хлеву живет… Ух, ведьма, одно слово – ведьма!»

Немного поостыв и сделав пару глотков из кружки, Мишель направил свои мысли в иное русло. А что если Мари… стыдится, что ли, себя самой? Она необычна, не такая, как все, и, сознавая это, не хочет показаться обыкновенной деревенской девицей. Вот и обращаться с ней нужно иначе. Вдруг она сама – дочь благородного?

Мишель с интересом ухватился за эту неожиданную догадку. Такое вполне возможно – проезжал через лес какой-нибудь рыцарь, раненый или просто уставший, набрел на лесную избушку, где жила мать Мари, остановился у нее. Потом отправился дальше, а спустя положенный срок появилась на свет Мари. Вот откуда у нее такой независимый нрав, гордость, разумная речь – благородная кровь дает о себе знать. А я ее – в постель…

Мишель допил отвар, некоторое время полежал, прислушиваясь к шагам Мари за занавеской, и, наконец, решился позвать ее. Она сразу же вошла и остановилась, не приближаясь к постели.

– Мари, прости меня, – Мишель заговорил первым, потому что девушка сохраняла каменное молчание, ожидая его приказаний. – Я опять ошибся, ты ведь меняешься каждый миг…

– Не понимаю, о чем вы говорите, – пожала плечами Мари, наматывая на указательный палец кончик косы и не поднимая на Мишеля глаз. – Я простая крестьянская девушка…

– Да нет, – перебил ее Мишель. – Меня не обманешь. Думаешь, я ничего не помню? Как ты «рассказала» мне про свою мать – усыпила и приснила все, что не могла поведать словами; как пришла ко мне ночью, и что было потом. Или ты надеялась, что я забуду такое? Зачем ты это сделала?

– Не знаю, – совсем тихо сказала Мари.

– Ну вот, – с легкой обидой в голосе сказал Мишель. – Ты же не безумная, в конце концов…

– Не знаю, – повторила Мари.

– Сядь сюда, ко мне, – Мишель положил ладонь на постель. – Не бойся, я ведь обещал тебе, еще тогда.

Мари послушалась, присела на краешек ложа. «Опять она замкнулась в себе, будто улитка в раковине», – подумал Мишель, – «Опять придется вытягивать из нее по слову… Не хочет она довериться мне».

– Ты что-нибудь знаешь о своем отце? – спросил он, не надеясь получить ответ, разве что в каком-нибудь увлекательном сне, но Мари неожиданно начала рассказывать:

– Мама никогда не говорила мне о нем, даже когда я настойчиво выпытывала. Тогда я придумывала о нем разные истории, одну необыкновеннее другой. Я всегда чувствовала себя отличной от других детей, иногда в чем-то ущербной, иногда – наоборот, одаренной, и потому мне хотелось думать, будто мой отец был благородным, ведь так часто бывает, когда отец неизвестен. Как-то раз я рассказала маме одну из своих сказок о нем – про прекрасного рыцаря, отправившегося в Святую Землю и погибшего там в схватке с сарацинами, и она глубоко задумалась, весь вечер почти не говорила со мной, а ночью я слышала, как она тихо плачет. Однажды, уже после ее исчезновения, я нашла несколько досок с вырезанными на ней рисунками…

– Да, я видел, – Мишель вспомнил две длинные доски, висевшие над окном. На черненой поверхности тонким резаком были выведены белые рисунки: на одной доске – черноволосый рыцарь по пояс, со шлемом в руке, а на другой – могильный холм с воткнутым в него мечом, а над могилой склонилась женщина… Поначалу сюжеты показались странными, но теперь угадывалась связь. К тому же, у девушки были длинные белые волосы.

– Есть еще, если вы не против, я покажу, – сказала Мари и, не дожидаясь ответа, вышла. Некоторое время спустя она вернулась, держа в руках несколько маленьких, размером с ладонь, досочек. Мишель долго рассматривал картинки, по сюжетам повторявшие те, что висели на стене: все тот же статный рыцарь и та же могила с мечом вместо креста. Разве что позы и одеяния персонажей менялись, а на одном из резных рисунков Мишель без труда узнал лицо женщины, виденное во сне. Несколько рисунков были незакончены – вырезаны только лица, одежды намечены контурными линиями. Лишь на одной доске была изображена олениха с детенышем, и отдаленный силуэт оленя с ветвистыми рогами, плавно сливавшимися с узорчатой листвой деревьев.

– Выходит, ты угадала? – возвращая картины Мари, спросил Мишель.

– Наверно, – сказала Мари. – А, может быть, и нет.

– Я думаю, угадала, – решительно произнес Мишель. – Я ведь тоже подумал, что ты не простая крестьянка. Говоришь ты умно, красивая – многие благородные дамы бы от зависти умерли, пощечину вот мне залепила.

– И еще залеплю, если захочу, – лукаво усмехнулась Мари. – Что ж, теперь мне делать, благородной такой? Пойти к какому-нибудь вельможе и сказать: вот, дескать, я дочка крестоносца, постройте мне замок, и я буду жить там… Всяк сверчок знай свой шесток, сир. Лучше я буду жить себе в своем домике…

– И проезжих баронетов совращать, – Мишель бережно взял Мари за руку, и та не стала сопротивляться. – Ну, и что же ты недотрогу строишь из себя?

– Я проверяла вас, – просто ответила Мари. – Хотела узнать, отнесетесь ли вы ко мне, как к…

– Как к шлюхе? – докончил Мишель и вдруг громко расхохотался. Мари, тоже засмеявшись, закрыла ему рот обеими ладонями, но он, схватив ее за запястья, проговорил сквозь смех:

– Лучше бы ты заткнула мне рот более приятным способом!

Мари быстро глянула на занавеску, прислушалась, а потом крепко поцеловала Мишеля прямо в губы.

– Вот так? – спросила она, выпрямившись и приглаживая растрепавшиеся волосы. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели, – Мишель понемногу стал узнавать в ней ту, ночную Мари.

– Замечательно! – выдохнул он. – А скажи-ка мне, скольких же доблестных сиров ты принимала в своей избушке?

– Никого я не принимала, – Мари в притворной обиде надула губки. – Тут постоялый двор недалеко, да и замок барона де Бреаля. И потом не каждый же меня спасал от Жана…

Дверь скрипнула, – в дом вернулся Жак и позвал Мари. Та стремительно вскочила, быстро оправила платье, схватила кружку и вышла.

* * *

В кромешной темноте все звуки казались особенно четкими и громкими. Мишель сразу же услышал легкие шаги, шорох ткани, пахнущая травами прядь волос скользнула по лицу, и прохладные губы коснулись щеки.

– Мари? – шепотом спросил Мишель, хотя в этом не было никакой надобности. – А Жак?

– Он спит, – прошептала Мари и скользнула под меховое покрывало. – Я подмешала ему в сердечный отвар добрую порцию макового молочка, так что он теперь не проснется до утра, хоть в ухо ему свисти.

Сквозь тонкое полотно рубашки Мишель ощущал горячее тело Мари, прильнувшей к нему, руки ее осторожно блуждали по его лицу, груди, шее.

– Опять завтра будешь изображать монашку? – прошептал он, касаясь губами ее виска.

– Это для Жака, он у вас строгий такой, – тихо засмеялась Мари и потерлась носом о щеку Мишеля. Повернувшись на бок, он обнял ее, провел ладонью по всему телу, восхищаясь удивительно нежной кожей.

– Какая ты красивая, – шепнул Мишель.

– Ты тоже, – отозвалась она…

…Мишель, истомленный и обессиленный, уже погружался в сон, когда почувствовал, что Мари приподняла с его плеча голову и настороженно прошептала:

– Ты слышишь?

Мишель привстал, опершись на локоть, и прислушался. Со двора доносился непонятный шорох, кто-то возился возле стен, можно было уловить негромкий людской гомон.

– Что это?! – уже в полный голос вскрикнула Мари. Темнота сменилась красноватым колеблющимся свечением, будто вокруг дома горели костры или факелы. Мишель, забыв про осторожность, быстро вскочил, резко качнулся в сторону, чертыхаясь и ругая на чем свет стоит проклятого ди Маргаретти, нашарил в темноте камизу и вышел из-за занавеси. Глянув мельком в окно, он увидел людские фигуры с факелами, окружившие дом. На лавке спал мертвецким сном Жак, плащ, которым он укрылся, сполз на пол, и на нем уютно устроилось кошачье семейство. Кошка широко раскрытыми глазами смотрела в окно, а, увидев Мишеля, испуганно встрепенулась, прижав уши.

Скорее всего, вокруг дома собралось мужичье, непонятно, правда, для чего, у них могут быть ножи, а кольчуга в одной из седельных сумок, рыться в темноте сейчас недосуг. Мишель отыскал пояс, проверил наличие на нем меча и кинжала, надел его прямо поверх рубашки и, ударом ноги отворив дверь, вышел в прохладную ночь.

Дюжины две крестьян толпились во дворе, некоторые рассыпали под стенами пучки сена. Заметив появившегося на пороге Мишеля, они загомонили громче, подняли факелы, освещая его.

– Что вам здесь нужно? – рявкнул Мишель, щурясь от яркого света. – А ну пошли по домам!

– Ведьму! – крикнул кто-то, а остальные яростно подхватили: – Да, да, ведьму нам сюда!

– Нет здесь никаких ведьм! – Мишель для убедительности выдвинул меч ладони на две из ножен и со стуком загнал обратно. – Идите к бабам своим, проспитесь! Кому сказано!

Из толпы выбрался здоровенный косматый мужик в мятой грязной рубахе, телосложением напоминавший убитого Жана, приблизился к Мишелю и пробасил:

– Она извела моего брата! Жан добрый был, дружил с ней, а она извела его до смерти, извела… Теперь ей не жить! Мы и ее изведем!

– Красного петуха пустим! – поддакнул скрипучий старческий голосок.

– Я его убил, а не она извела,, – медленно и внятно произнес Мишель. – Я, понятно тебе? Шли бы вы все отсюда, пока я не рассердился. А то тем же самым мечом, что Жана, и вас всех зарублю! – кинжал перекочевал из ножен в левую руку Мишеля. Увидев блеснувшее лезвие, большая часть мужиков отступила назад, однако, старший, судя по всему, брат Жана остался стоять на месте.

– Она все равно виновата, – упрямо твердил он. – Мы пришли извести ее, а вас, господин, не тронем.

– А я вас трону! – грубо бросил Мишель и, выхватывая меч, сильно ударил крестовиной волосатого громилу в лоб, отчего тот осел и плюхнулся задом на землю. Крестьяне, сгрудившись плотной кучкой, молча смотрели на охающего брата Жана, и вдруг к нему подскочил худосочный рыжий мужичок с реденькой клочковатой бородой и, тыча в Мишеля пальцем, завопил, захлебываясь и скаля желтые зубы:

– А-а-а! Эта потаскуха его околдовала! Это они, ведьмы, хорошо умеют – затуманят разум красотой дьявольской и пропал человек! Он убил Жана, покалечил Пьера, и хочет нас всех на куски изрубить по ее наущениям! Надо его связать и в церковь отвести! Пусть молитву над ним очищающую читают!

Мужичок вскинул тощие руки, закатил глаза и козлиным голосом затянул на непонятный мотив:

– С нами Бо-о-о-г!..

Мишель, подумав, что может ненароком выбить дух из тщедушного тела, только широко замахнулся, и этого оказалось достаточно, чтобы рыжий рухнул на спину, вереща и защищаясь руками и ногами, будто много раз битый трусливый пес перед человеком, поднявшим палку или камень.

– Кто следующий? – процедил Мишель, поигрывая мечом.

– Что они хотят? – Мишель обернулся и увидел совсем близко бледное, в шафранных отблесках огня лицо Мари, она испуганным взглядом окидывала толпу во дворе, крепко вцепившись в плечо Мишеля.

– Сиди в доме и не высовывайся, – сухо сказал Мишель, убирая ее руку со своего плеча. – Я сам разберусь.

– Я разбужу Жака? – Мари медленно отступала назад, не сводя глаз с возбужденно гомонящих мужиков.

– Не надо, иди!

Едва Мишель произнес эти слова, как кто-то завопил:

– Вон она! Лови ведьму! – и толпа, точно единый огромный зверь, кинулась к Мишелю. Описав в темном небе огненную дугу, упал под окном факел, и разбросанная солома тотчас же занялась, ярко осветив расчищенную площадку вокруг дома. Крестовиной меча в зубы, в висок, в скулу, ногой в чей-то живот, – стараясь не проливать крови, Мишель спокойно отбивался от лезущих через головы друг друга мужиков, стремящихся во что бы то ни стало пробраться в дом. Кто-то уже корчился на земле, кто-то убегал прочь, в глубину леса. Вдруг краем глаза Мишель увидел, как мелькнуло костлявое запястье, крепко сжатый тесак, какими рубят мясо, и ухмыляющуюся физиономию рыжего мужичка. Повернув руку, Мишель рубанул наугад клинком, и вслед за глухим звуком рассекаемой плоти раздался жуткий вопль. Поливая хлещущей из отрубленной кисти кровью все вокруг, рыжий заметался среди мужиков, потом рухнул на землю, покатился в одну сторону, в другую, не переставая истошно визжать. Расступаясь, притихшие крестьяне глядели то на несчастного товарища, то на Мишеля, который, тяжело дыша, исподлобья оглядывал кучку застывших от ужаса людей. И, словно сговорившись, они повернулись и быстро пошли прочь, оставив хрипло стонущего рыжего на произвол судьбы. Никто из них ни разу не оглянулся.

Прогоревшая солома светилась в темноте красноватыми искрами, огонь не успел подобраться к стенам, да и не взять было жарким языкам влажной древесины, и пожара, по счастью, не случилось.

Разбуженный криками Жак, с трудом справляясь с сонной слабостью, появился в дверном проеме.

– Что здесь происходит? Кто это? Почему он кричит? – Жак разглядел рыжего мужика, который уже не имел сил кричать, а лишь тоненько скулил сквозь стиснутые зубы, крепко сжимая второй рукой окровавленный обрубок. Чуть поодаль, втоптанная в землю, лежала отрубленная кисть руки, скрюченные пальцы продолжали сжимать тесак.

– Уже ничего не происходит, – устало выдохнул Мишель, оттирая рукавом пот с лица. Он чувствовал легкую дурноту, заново начал ныть висок. – Позови Мари, пусть лоскутов захватит.

Рыжий впал в беспокойное беспамятство, мотая головой и подергиваясь всем телом, пока Мари туго перевязывала культю.

– Что нам с ним делать? – спросила она, подняв глаза на Мишеля.

– Домой отправить, – буркнул он, присел над мужиком и звонко хлопнул его по щеке. – Эй, ты, рыжий, ну-ка вставай да иди восвояси.

Рыжий приоткрыл глаза, повращал ими, едва соображая, что происходит, и где он находится. Мишель еще раз крепко хлестнул его по обеим щекам и велел Жаку принести воды. Только после того, как холодные струи обильно смочили плешивую голову рыжего, он более осмысленно посмотрел вокруг, узнал Мишеля, испуганно шарахнулся назад, но задел перевязанный обрубок и вскрикнул от боли. Поднеся к глазам культю, он дрожащим голосом проговорил:

– А где моя рука?

– Вон валяется, – Мишель указал на отсеченную кисть. – Забирай ее и уходи. И скажи своим, чтобы больше здесь не появлялись никогда.

Придерживая за шкирку, Мишель помог мужику подняться. Прижимая кусок своей плоти, беспрестанно оглядываясь и спотыкаясь, рыжий побрел прочь.

Мари, уже знавшая, по чью душу приходили крестьяне, смотрела рыжему вслед со смешанным чувством жалости и ненависти – жаль было покалеченного мужичка, больно ему, как бы не помер, столько крови потеряв, но и злобы было предостаточно. В который раз люди платят ей черной неблагодарностью, обвиняют в несуществующих преступлениях. Если бы не Мишель, гореть ей заживо в собственном доме…

Звезды на небе потускнели, на востоке показалась над деревьями светлая полоса. Ночь близилась к концу, когда трое усталых человек вернулись в дом. Жак, все еще пребывавший под действием макового сока, сейчас же улегся на лавку и заснул. Мишель и Мари сидели рядом на постели, девушка, спрятав лицо на его груди, судорожно всхлипывала, а Мишель пытался успокоить ее.

– Все уже позади, не надо плакать…

– Почему они так ненавидят меня? – пробормотала Мари, тщетно стараясь унять подступавшие к горлу рыдания.

– Потому что ты не такая, как они, – Мишель гладил ее по плечу и легонько покачивал. – Кому же понравится, если кто-то умнее, красивее? Они глупые, мыслишки у них только вокруг поля, огорода да избы и крутятся, если случается нечто непривычное, необычное, они пугаются и стараются избавиться от непонятного. Мужики просто боятся тебя.

– Рыжего того жалко… – неожиданно сказала Мари. – Помрет ведь…

– Нашла, о чем беспокоиться! – пожал плечами Мишель. – Тебе что за дело? Одним рыжим больше, одним меньше, какая разница?

Мари подняла на него заплаканное лицо и вдруг засмеялась.

– Вот, совсем другое дело! – обрадовался Мишель и поцеловал ее в мокрую от слез щеку. Но Мари опять помрачнела, прикусила губу, пытаясь не расплакаться, и сдавленно проговорила:

– Ты уедешь, а мне тут одной жить… Погубят меня…

– Да они теперь и смотреть-то в сторону леса не станут, – воскликнул Мишель. – Если хочешь, напишу письмо домой, Виглафу, накажу ему… – тут Мишель осекся, поняв, что проговорился. Мари вскинулась, пристально глядя ему в глаза.

– Виглафу? Ты его знаешь?

– Ну, знаю, – смущенно улыбнулся Мишель. – Сколько и ты, знаю, с рождения… Что ты так испугалась? Это из нашего замка он к тебе ходит. Он мне даже говорил, что в одной из дальних деревень у него живет племянница. Вот я и увидел эту самую племянницу.

– А я понять не могла, что с тобой случилось, когда я про него рассказала… Виглаф мне тоже рассказывал про баронского сына, которого учит уму-разуму, – Сорванец, говорил, еще тот. Вот и встретились…

Они помолчали немного, и Мишель, неожиданно для самого себя, спросил:

– А что случилось с Евой после того, как она превратилась в кошку?

Мари грустно усмехнулась:

– Ты все еще помнишь сон?

– Такое забыть невозможно, – покачал головой Мишель. – Я не спрашиваю, как ты это сделала, мне просто хочется знать, что стало с твоей мамой.

– Она тогда исчезла, и ее не было так долго, что я едва не погибла от голода. Съела все запасы еды, курицу зарезать боялась, а в деревню идти – и того пуще. Как же мне было страшно одной в доме посреди леса, особенно ночами… Виглаф вовремя пришел. Потом она вернулась, но жизнь в ней будто начала затухать, пока не погасла совсем, спустя год. Нам не разрешили похоронить ее на деревенском кладбище, мы с дедом… я Виглафа всегда дедом называла… похоронили ее тут недалеко, на поляне. После я и обнаружила в себе все это…

– Как же ты выжила одна, такая маленькая? – спросил Мишель.

– Виглаф намеревался забрать меня к себе в замок, но я не хотела покидать наш с мамой дом – мне все казалось, что она может вернуться, а кто захочет возвращаться туда, где никто не ждет… Были в деревне женщины, которые жалели меня и помогали, дед часто навещал, да и люди, прознав, что я умею лечить, стали обращаться за помощью, и, как маме, подкидывали узелки с едой… Жить одна я привыкла и уже не боялась, лес меня полюбил и оберегал.

Рассвет неторопливо прогонял ночную тьму, птицы проснулись и оглашали лес звонкими трелями, бледно-серое небо постепенно голубело, а Мишель и Мари, обнявшись под одеялом, все еще продолжали разговор, раскрывая друг другу, лист за листом, летопись своих коротких молодых жизней, чтобы потом, расставшись, перечитывать их на досуге, вспоминая краткие мгновения душевной близости. Лишь когда солнечные лучи прорезали застоявшийся между ветвей полумрак, усталость взяла свое, и они заснули, так и не раскрыв объятий.

Так и застал их Жак, когда отошел, наконец, от тяжелого глубокого сна ближе к полудню.

* * *

Утром четвертого дня пребывания в домике Мари, решено было отправляться в путь. Головокружение и тошнота уже не беспокоили Мишеля, рана на виске затянулась и начала подживать, так что повязка больше не требовалась. Но Мари все же собрала узелок, положив туда несколько пузырьков с привязанными к горлышку лоскутками кожи, на каждом из которых Мишель со слов Мари, не умевшей писать, нацарапал краткое указание: «Сердце», «Голова», «Для сна», «От поноса»; завернутые в тряпочку травяные пучки, две-три берестяные коробочки с мазями.

Еду, что была привезена из Фармера, почти всю съели, но до Аржантана оставшегося и приготовленного Мари вполне должно было хватить, однако, накануне днем Мишель все же отправил недовольно ворчавшего Жака в «Серебряный Щит» за вяленой рыбой и вином. Старый слуга без труда догадался, для чего на самом деле баронет хочет спровадить его подальше, но высказывать свое возмущение поведением Мари и господина не осмелился.

Когда Жак расплачивался с Жилем за провизию, тот неожиданно вручил ему кошель с немалым количеством монет и рассказал, что третьего дня в его трактире остановился некий известный трувер, прочитал вырезанную на столе поэзию Мишеля, пришел в восторг и немедленно потребовал найти автора. Поскольку Рыжий Жиль понятия не имел, куда отправился Мишель де Фармер, но был знаком с его родственниками и домочадцами, трувер пожелал купить эти стихи, чтобы сочинить песню: он переписал их себе, оставил Жилю кошелек и пообещал, что непременно найдет способ проверить, получил ли автор свое заслуженное вознаграждение. Жак не стал проверять трактирщика на честность, однако тот попросил передать Мишелю, чтобы в следующий раз, когда он соизволит посетить «Серебряный Щит», пусть обязательно сочинит и вырежет на другом столе что-нибудь еще. А чтобы письмена были видны лучше, Жиль аккуратно замазал буквы белой глиной – труверы и жонглеры нередкие гости в его хорошо известном постоялом дворе, а баронет де Фармер свою долю уже получил…

Вернувшись, Жак застал Мишеля и Мари за вполне невинными занятиями: оба сидели за столом, девушка, тихо напевая, что-то зашивала, а Мишель, раздобыв старый, многократно мытый кусок пергамента, растрепанное перо и чернильницу, что-то писал. Когда Жак рассказал историю с трувером, Мишель заявил, что неплохо бы брать со стола ренту, и побольше, а Мари посоветовала ему непременно стать знаменитым трувером и заткнуть за пояс всех тех, кто покупает чужую поэзию, не умея сочинять свою. Переданный трувером кошелек Мишель, не принимая ничьих возражений, решил оставить Мари.

– Я написал письмо отцу, ты с ним отправишься в замок Фармер. Там тебя должны принять; о твоем возможном происхождении я тоже написал, так что думаю, на кухне работать не заставят. Мой отец очень добр к незаконнорожденным… Будешь в безопасности, рядом с Виглафом…