Пляж

Она посмотрела мне в глаза. Я молчал.

– Поклянись прямо сейчас, ну же!

– Клянусь, – пробурчал я себе под нос.

– Вот так хорошо, – она ещё раз поцеловала меня и ушла в направлении дома.

«Ничего хорошего, – думал я по пути домой, – она точно не от мира сего, и я тоже постепенно превращаюсь в психа».

Хотя, если честно, я был этому даже рад. Как вы, наверное, догадались, я уже был по уши влюблён в Улю и готов был идти за ней и в огонь, и в воду.

Я вовсе не был, как может показаться, человеком, который во всём ищет смысл и пытается всё объяснить с точки зрения разума. Да и то, что со мной происходило, было явно вне понятий разума или здравого смысла. Тем лучше. Может, я всегда только и надеялся, что со мной произойдёт что-то подобное? Как вам, например, встреча с говорящим котом?

* * *

Гусятников переулок пересекается со старинной улицей Огородная Слобода, на которой стоит прекрасно сохранившийся резной деревянный дом XIX века.

Перед тем, как подойти поближе, Уля долго его разглядывала, а потом постучала в окно каким-то особым образом. В проёме за стеклом появился тощий облезлый кот. Он презрительно нас оглядел и вальяжно спрыгнул с подоконника. Практически сразу, скрипнув, приоткрылась входная дверь.

В доме кроме кота никого, по всей видимости, не было. Сам же кот возлегал прямо на столе перед огромным блюдцем с молоком.

– Роман, – представила меня Уля.

– Кот-гусляр, – хриплым басом ответил кот и закурил.

Я подскочил, как ужаленный. Уля бросила на меня негодующий взгляд.

Я, с трудом пытаясь сделать вид, что ничего не произошло, спросил:

– Гусляр – это имя?

– Профессия. Кот-гусляр – это профессия.

Тут решила взять слово Уля.

– В былые времена коты-гусляры были почти в каждом московском доме. Да и как, скажи, было без них обойтись, когда нет ни радио, ни телевизора, ни, прости Господи, Интернета. Кот-гусляр – он ведь и утром разбудит, и на ночь колыбельную споёт, и песней душу согреет в трудную минуту. А надо – такую мелодию подберёт, что ноги сами в пляс пустятся.

– Не то, что сейчас – смахнув слезу, сказал кот, – песни забыли, инструменты растеряли или распродали.

– Не грусти, котя, – ласково сказала ему Уля, – лучше спой нам песню.

Кот с грустью отмахнулся, однако затем, расправив усы, сказал:

– Ладно, ща спою.

Он направился вглубь дома и вскоре вернулся, неся в зубах крошечные гусли.

Он отвесил нам вежливый поклон и начал играть. Вы когда-нибудь слышали дерущихся котов? Помножьте это на два. Кот, надрываясь, истошно визжал. При этом всеми четырьмя лапами он яростно царапал струны гуслей.

Мне хотелось зажать уши руками, а ещё лучше – на время вообще оглохнуть. А Уля сидела, блаженно улыбаясь и прикрыв глаза от удовольствия.

Когда кот закончил, Уля сказала:

– Как хорошо. Как-то сразу легче стало, правда? – она посмотрела на меня.

Я вымученно кивнул.

Кот вновь поклонился и отнёс инструмент на место.

Позже, когда мы уселись за стол пить молоко, кот рассказывал:

– После того, как к власти пришли большевики, многие коты-гусляры эмигрировали на Запад. Да что там говорить, и я бы мог сейчас парижские сливки жрать. А многие, – кот смачно сплюнул комок шерсти, – хорошо устроились и при новых хозяевах. Говорят, свой кот-гусляр был даже у товарища Дзержинского. Он же бывший дворянин. Со вкусом всё в порядке.

– А как же вы? – спросил я.

– А я дом берегу. У меня и осталось-то всего-ничего: дом этот да гусли.

– А как же с большевиками?

– Я с ними страшно поступил. Я их не замечал. Вот, видишь, шерсть в проплешинах. Они меня и кипятком обливали, и сжечь пытались. Очень они не любят тех, кто их не замечает. Три раза на живодёрню возили, хотели шкуру спустить. А я всё равно их не замечал. Дом-то мой остался, несмотря на все их усилия.

Оставшийся вечер прошёл в разговорах и песнях. Кот-гусляр наверняка до сих пор живёт в этом доме на Огородной Слободе, а я… Ну да ладно, я обещал вспомнить деревянные дома из нашей с Улей коллекции. Вот лишь некоторые из большого списка.

Адреса:

Пречистенка, 33/19

3-й Зачатьевский, 3

Шумкина, 14

Малый Власьевский, 5А

Крутицкая, 4

1-й Казачий, 8с1

3-й Монетчиковский, 9с1

Гончарная, 7

Сытинский, 5/10с5

Малая Молчановка, 2

Староконюшенный, 36с1

Малый Власьевский, 5с2

Мансуровский, 9

Остоженка, 37/7с1

3-й Зачатьевский, 3

Погорельский, 5

Новокузнецкая, 26с3

Троицкая, 7/1с1

Щепкина, 61/2с10

Большой Саввинский, 8с5

Хомутовский тупик, 6с3

Гастелло, 5

Прянишникова, 4

Тимирязевская, 53

Погодинская, 12а

Бурденко, 23

Я ещё не рассказал про точки перемещения. О них я узнал, естественно, от Ули. Она научила меня перемещаться во времени и пространстве, возвращаться в своё детство и даже бывать в своей старости. Для этого нужно было оказаться в правильном месте и в правильное время, ну и приложить определённые усилия духа. Есть места в Москве, даже целые улицы, под личиной которых скрываются другие города, другие эпохи. Вот их Уля и называла точками перемещения. Мы гуляли между ними, и за один день могли оказаться в средневековой Германии и танском Китае, древней Индии и предвоенной Испании. Правда, потом Уля сказала, что никаких точек перемещения нет, всё зависит от тебя самого.

Однажды мы были на Лужнецкой набережной, и нам показалось, будто мы переместились в Швейцарию, а на самом деле я попал в своё детство.

Я вдруг вспомнил каждую минуту своего беспечного, овеянного любовью детства. Все запахи, краски, движения. Я подумал о том, как я был счастлив, а Уля, посмотрев на меня, сказала: «Какой милый малыш!» Я уверен, что если бы я в тот момент взглянул на себя в зеркало, я бы тоже увидел растрёпанного малыша. Ох, я был самым милым малышом на свете…

* * *

Я прекрасно помню тот день, когда я впервые задумался о нашем с Улей будущем. Я не знал, что нас ждало. Мы вели абсолютно праздный образ жизни. Я понятия не имел, откуда Уля берёт средства для существования. Я же висел на шее у родителей, при этом будучи на грани отчисления из университета.

Я прекрасно помню тот день, потому что тогда Уля пропала.

Мой самый близкий друг, моя любовь, человек, который полностью изменил мою жизнь и наполнил её новым смыслом, Уля просто исчезла.

Два дня я провёл возле дома на Гусятниковом переулке, но Уля так и не появилась. Никакой запрет уже не мог меня остановить, и я вошёл в дом.

То, что открылось перед моими глазами, было за гранью всего, что я мог представить раньше.

В невообразимо огромном, необъятном зале было много людей, миллионы людей, стоящих, сидящих, лежащих вповалку друг на друге.

Повсюду царили суета и хаос. Люди молчали, кричали, дрались, беседовали. Целые царства находились здесь. Войска выстраивались перед свитами правителей.

На миг мне показалось, что я вижу перед собой бешено вращающееся колесо, облепленное живыми людьми. Живое море беспорядочно двигалось из стороны в сторону, вспениваясь волнами.

Я видел перед собой бесконечный поток лиц. Я продирался сквозь толпу, пока меня не схватили за руку. Это был остроносый бородатый мулат с золотой серьгой в ухе. Рядом тут же вскочил человек в форме казака и ловко вырвал меня из его лап.

– Руки не распускать, а то усы подкорочу. Ты чего хотел, парень? – миролюбиво спросил он меня.

– Я ищу девушку, – тихо начал я.

– Девок тут, как сам видишь, хватает.

– Спроси у Преподобной матери, – неожиданно высказался мулат, показав рукой направление.

– Дельный совет, парень. Преподобная мать всё знает. Только будь с ней вежлив. Говори ей "матушка" да кланяйся пониже.

Наконец я разглядел одинокую фигуру, на которую указал мулат. Это была сгорбленная уродливая старуха. Подойдя поближе, я с ужасом понял, что она беременна.

– Матушка, я ищу девушку, Ульяну, – обратился я к ней.

– Стара я, очень стара. А на сносях. Как разрожусь, умру, – произнесла она скрипучим голосом и расхохоталась.

– Ишь ты, хорошенький. Будешь моим женихом?

– Матушка, я ищу девушку, Ульяну, – повторил я, борясь с отвращением.

– Знаю я, кого ты ищешь. Не по Сеньке шапка. Посмотри на себя. Кто ты? А кто она! Уходи прочь, уноси ноги.

– Кто она? – с нарастающим волнением спросил я.

– Она богиня. Она карает и милует. Все мы плавимся в этом грязном, зловонном котле, а она его перемешивает – хитро подмигнула она мне.

Старуха оглядела людей вокруг.

– Все они ждут своего часа и знают, что никому не выйдет амнистии. К ней идут они за утешением. Боятся, трясутся, плачут, как дети. Кто как не она успокоит их?

– Я должен её увидеть, – решившись, сказал я.

– Должен – значит, увидишь.

Неожиданно я оказался перед небольшой деревянной дверью и без стука зашёл внутрь.

Увидев меня, Уля подскочила, бросилась ко мне. Мы тонули, всплывали, чтобы набрать немного воздуха, тонули вновь.

Она без конца повторяла: «Зачем ты пришёл, глупый? Зачем же ты пришёл?» Я целовал ей руки, тянул её к себе.

Позже, когда мы сидели, вцепившись друг в друга, прямо на полу, она говорила.

– Каждого из них я люблю, каждого жалею. Но я могу лишь наблюдать, не вмешиваться.

Страшная мука исказила её лицо.

– О Господи, как много у меня власти, и как же она бесполезна.

Она с тоской посмотрела на меня.

– Горькая правда заключается в том, что все вы – уже давно написанные пьесы. А я как международный лауреат, который умеет играть только по нотам.

Неожиданно в дверь настойчиво постучали.

– В твою жизнь я вмешалась, попыталась сымпровизировать. Н очем больше я вмешивалась, тем ближе ты оказывался к своей судьбе. А я так не хочу, чтобы по моей вине случилось непоправимое. Я так боюсь за тебя.

В дверь застучали сильнее, и, судя по звукам, сразу множество рук.

– Тебе пора уходить. Скоро они взломают дверь.

Я положил ей голову на колени и свернулся клубочком.

– Прошу тебя, побудь со мной рядом. Хоть немного, – совсем как ребёнок сказал я.

– У нас ещё есть несколько минут, милый, – она взъерошивала мои волосы, и это снова была моя родная, знакомая Уля.

– Но умоляю тебя, не возвращайся сюда. Пока ещё не слишком поздно.

Дверь и стены заходили ходуном, задрожали. И неведомая мощная и злая сила готова была вот-вот ворваться внутрь.

Я проснулся в своей кровати, обессилевший и опустошённый.

Не буду мучить вас описаниями своих страданий. Достаточно того, что через неделю я вернулся.

На этот раз в доме никого не было. В центре комнаты стоял стол, на котором лежало тело. А рядом горела одинокая свеча, обнажая на свету дрожащие, причудливые тени.

Вопреки всему своему естеству, следуя безумному порыву, я медленно приблизился к столу и отпрянул, увидев мёртвого себя. Тени, беснуясь, затанцевали, и я услышал шаги. В дальнем конце комнаты стояла беременная старуха.

– Жених соскучился?

Она оскалилась в пугающей ухмылке и с невероятной скоростью побежала ко мне. Вместе с ней на меня набросились и тени.

* * *

Вы спросите, не жалею ли я о том, что вернулся в тот дом? Поверьте, у меня было время об этом подумать. Я пришёл к выводу, что у меня не было выбора. Это, видимо, и была моя судьба – та, которой так боялась Уля.

Возможно, вы бы на моём месте поступили бы иначе. Но в том, что это был бы ваш выбор, я сильно сомневаюсь.

Восток

Ближе к утру послышались первые выстрелы. Задрожали стёкла. Вдалеке стали бить снаряды.

Вскоре в деревне появились военные. Они должны были сопровождать нас в бомбоубежище. Всем приказали собраться возле дороги. А мне что? Я бабу и пацана своих в охапку, дом закрыл и через пятнадцать минут был уже на месте.

Спросонья все злые, помятые, дети плачут. К тому моменту, как выдвинулись, стало совсем светло.

До реки дошли быстро, но ступать на мост не спешили. Один из солдат достал рацию.

На берегу повсюду были обломки самолётов. Их было так много, что они сплошным ковром лежали на земле. Очертания крыльев и фюзеляжей виднелись под водой. На одних самолётах были изображены квадратики, на других – кружочки. Кружочков было больше. Значит, наши всё-таки задали им жару.

Витька, сосед, толкнул меня в плечо.

– Сколько мусору после них. Рыбу всю поглушили, небось.

Наконец перешли мост. Он был местами повреждён, но в целом не тронут. Бой шёл между истребителями. Бомбардировщики должны были прилететь позже.

До бомбоубежища оставалось рукой подать. К бункеру вела массивная железная лестница. Держась за чугунные перила, мы стали спускаться вниз.

Мне было страшно. Да всем было страшно. Солдаты пытались нас подгонять. Но мы ползли медленно, очень медленно. Пока кто-то впереди не закричал. Первые ряды дрогнули, побежали. Над полем послышался тяжёлый гул. Я вырвал у жены малого, схватил её за руку и ломанулся вперёд. Ничего я в тот момент перед собой не видел. Толкал всех без разбора, пока не нырнул в темноту бункера.

Оказалось, зря паниковали. В этот раз самолёты пролетели мимо.

Жена моя, Надька, молодец, не растерялась. Нашла знакомых баб, присоседилась. Они там все матрасов каких-то на пол набросали. Как цыгане, ей-Богу.

Я пошёл за пайками. По дороге встретил дядьку моего. Вместе с Витей соседом и ещё парой мужиков они собирались к реке, за трофеями.

Я их проводил. Постоял на крыльце, покурил. Вернулся, только хотел прилечь покемарить, Надька как завопит.

– Молока для ребёнка нету. Что же это за пайки такие? Чем детей кормить?

– Возьми у меня, – отозвалась Ленка, знакомая наша с элеватора.

– А своих чем кормить будешь? А завтра что?

Жалко мне Надьку стало. Два выкидыша у ней было. Ваня, наш сын – для неё главная отрада.

– Я-то схожу, – говорю, – да только где его сейчас достанешь, молоко это?

Жена у меня – баба упёртая. Что детей касаемо особенно.

– Сходи к сахарозаводчику. К этому… К Полозову. Отец твой на его фабрике всю жизнь вкалывал. Ничего, не обеднеет.

– Так я к комендантскому часу не успею.

Надька на меня зло так посмотрела и говорит:

– Был бы здесь Серёжа…

Тут уж у меня глаза кровью налились, желваки заходили.

– Заткнись, – говорю, – дура…

Замолчала Надя, глазами захлопала. Знает она, когда со мной спорить можно, а когда – нельзя.

Серёга – это брат мой. Молодой, красивый, умный. Самый умный у нас в семье. Такой умный, что батя до последнего сомневался, его ли это сын.

С самого начала войны он просился на фронт. Не пускали по состоянию здоровья. А два дня назад добился-таки своего. Добровольцем ушёл с разведчиками в самый тыл врага.

Не успел я собраться в дорогу, как вернулся мой дядя. Они с мужиками несли какие-то тяжеленные мешки.

Довольные, запыхавшиеся. Смотрю – аж распирает их от чего-то. От чего только – не пойму.

– Не зря ходили, я смотрю? – спросил кто-то из женщин.

– Добра много всякого, – отвечал дядя Коля, – только это ж разве трофеи? Мы лётчика ихнего прикончили.

Он даже покраснел от удовольствия.

– Это Семён его заметил.

Он похлопал по плечу Сеньку Флисова – нашего местного алкаша.

Сколько я его помню, он сутулился всегда, глазки прятал. А тут выпрямился во весь рост, приосанился.

– Я слышу, в камышах копошится кто-то. Ну мы его вывели. Видим – форма не наша. Лепечет что-то на ихнем. Молоденький такой, с усиками.

– Ну, по законам военного времени мы его расстреляли, конечно, – вмешался дядя Коля, – без суда и следствия. Сначала у ружья осечка вышла. Он аж упал от страха. Пришлось ещё раз поднимать.

– Ну, во второй раз дядя Коля не сплоховал, – подхватил Семён.

От их разговоров проснулся наш малой.

– Ребёнка разбудил, скотина, – сквозь зубы сказала Надька.

Я смотрю – побледнела она вся, сама не своя стала. Ванька плачет, а она его к самому носу дяди Коли поднесла и говорит.

– Смотри на него, старый дурак, смотри! Ты вот его убил. Слышишь? Ты сына моего убил и стоишь, похваляешься.

Я же подумал про Серёгу. Честно говоря, я о нём почти всё время думал…

Из бомбоубежища меня отпустили, но предупредили. Не успею до комендантского часа – ради меня бункер открывать не станут.

До моста я, считай, долетел. От дороги держался подальше.

В поле трава была по пояс. Если что – можно было схорониться. Врать не буду – останавливался часто, оглядывался вокруг. Линия фронта от наших мест теперь была совсем близко.

На полпути к деревне присел, траву примял. Закурил. По всему телу разлился покой, голова прояснилась.

Вдалеке показались трубы полозовской фабрики. Раньше они смолили с утра до ночи. Сейчас дыма не было. Рядом с заводом стоял дом – самый большой в округе.

Дошёл я до него напрямик, через деревню. Постучал в дверь.

Открыл мне какой-то малокровный старик. Сухой весь, глаза бесцветные, маслянистые – как водка.

– С Ольховки я, – говорю, – нас с утра в бомбоубежище свели. Хотел молока попросить, для ребёнка.

А он мне отвечает, грубо так:

– Ты в своём уме, побираться здесь ходить? Проваливай давай. Больно много вас стало, кто на войне кормится.

– Мне бы с хозяином поговорить. Мой отец на него работал.

– Может, тебе ещё кофе подать с чаем? Ты подожди только, не уходи. Я мигом распоряжусь.

Смотрю – полез он куда-то за дверь и говорит.

– Я тебя сейчас как палкой перешибу.

Перешиби, думаю, родной, сделай милость. А сам примериваюсь, с какой стороны ему челюсть вправить – с левой или с правой.

Вдруг из дома послышался женский голос.

– Пусти его, Пал Палыч. Как тебе не стыдно?

В проёме появилась девушка в длинном белоснежном платье. Не давая старику сказать ни слова, она взяла меня за руку и повела вглубь дома.

Оставив меня в прихожей, она сказала ждать и упорхнула в какую-то комнату.

– Не топчи здесь, земляк, – уже более миролюбиво сказал Пал Палыч.

Я стоял в сапогах прямо на ковре.

Чудное дело, подумал я, Пал Палыч этот, по всему, из деревенских. Почему же пожалела меня хозяйская дочка, а он ко мне злее собаки…

Через пять минут пришёл сам Полозов. Он почти не изменился. Хотя в последний раз я его видел, когда был ещё совсем ребёнком и бегал к отцу на завод. Он был всё такой же высокий, толстый, большой, как медведь.

Отца моего он, конечно, не помнил. Но молока не пожалел. Даже сам отвёл меня в кладовую.

– Прислуги дома почти не осталось, – сказал он, как будто извиняясь.

Обратно мы пошли другим путём. Проходя мимо одной из комнат, я остановился как вкопанный. Ничего не мог с собой поделать. За приоткрывшейся дверью я увидел шикарный стол, за которым сидело множество людей.

Глупо улыбаясь, я переводил взгляд с комнаты на Полозова, как будто стал свидетелем тайны.

Он смутился. Запинаясь, выдавил из себя:

– В-вы обедали? Я хочу сказать… какая разница, не правда ли? Я вас приглашаю, голубчик.

Не надо было мне идти. Чувствовал, что не надо. Перед хозяином стало неудобно. Хотя, вру, конечно. Жрать я хотел. С самого начала войны, считай, не жрал нормально.

А там чего только не было. Запечённая рыба, икра, паштеты всякие, даже ветчина была. На огромном блюде дымилась свинина.

Меня как будто никто и не заметил. У них там затевалось что-то вроде оживлённой беседы.

– Ведь что такое, в сущности, война, господа? – басил какой-то дед с пышными седыми усами и бакенбардами, – война – это ничего более, чем простое смертоубийство. Бессмысленное и противоречащее всему человеческому. Война абсурдна по своей природе. Я вот давеча читал в газете, что один молодчик, израненный в решето, добежал до вражеского дзота, схватился в рукопашной с десятком солдат и тем самым предрешил успех атаки. Товарищи, обнаружив его тело, не могли понять не только, как он дрался, но и как вообще стоял на ногах с такими ранами. И что же в итоге? Молодчику этому дают посмертно орден со всеми почестями. А я вас спрашиваю. Что он сделал такого, кроме того, что диковинным образом умер и унёс с собой в могилу ещё десяток молодых, здоровых людей? Разве убивать людей – это подвиг? Я бы сказал тогда, что истинный подвиг в том, чтобы людей создавать. Однако женщинам нашим при родах никто орденов не даёт. А за убийства их сыновей – сколько хочешь. А главное, я ума не приложу, что же заставляет огромные массы людей идти друг на друга, стрелять друг в друга? Да с таким энтузиазмом, что эти так называемые подвиги на линии фронта совершаются чуть ли не каждый Божий день.

– Но как же это возможно? – перебил седого какой-то паренёк в кадетском мундире.

– Что возможно? – раздражённо спросил седой.

– Я имею в виду историю с этим молодчиком…

– Нет-нет, это как раз вполне объяснимо, – неожиданно отозвался чахоточного вида молодой человек в очках – Один известный московский профессор рассказывал мне недавно очень занимательную историю. Полк, в котором он служил, как-то раз пошёл в штыковую. Вокруг били снаряды, и одному солдату оторвало голову.

Со всех сторон послышались возмущённые голоса.

– Жорж, как можно при дамах!

Но тот лишь презрительно отмахнулся.

– Солдат этот пробежал ещё метров двести, заколол врага и только тогда упал замертво. Война, господа, даёт нашей науке удивительные наблюдения и опыты.

Он закурил, тут же закашлялся и продолжил:

– Вы тут спрашивали, что движет всеми этими людьми. Я знаю лишь, что сила эта древнее и больше человека. Я боюсь эту силу и, чего скрывать, восхищаюсь ей. Я верю, что на войне вершится бесстрастный и жестокий суд самой природы, который решает, кому на этой земле продолжать род, а кому нет.

– Тогда они должны были бы есть друг друга на поле боя, – вмешался седой, – как первобытные язычники, которые верили, что, убив и съев врага, получаешь часть его силы.

– В бою испытываешь катарсис, – пропустив мимо ушей замечание, продолжал чахоточный, – в отличие от вас, я это хорошо знаю. Ничто так не очищает, как пускание крови. Солдаты дерутся не ради своих командиров и не ради чуждых, непонятных им идеалов, а только благодаря инстинкту, данному нам от природы.

– Всё это метафизика, ик, господа! – взял слово явно перебравший толстяк, вытирая платком лицо, – все мы знаем, зачем эта война и почему. Эта война выгодна четырём людям в стране. Одних она оставляет, пардон, без штанов. Посмотрите на нашего друга Полозова. Его заводы стоят, а он при этом исправно платит контрибуции и взносы. А кто-то в это время наживается на этой войне, молится на неё, как на мать родную. И чем дольше она продлится, чем больше поубивает народу, тем для них лучше.

– Господи, да замолчите же вы! – вскочил со стула кто-то справа от меня – Христа вы забыли, господа. Нас эта война не трогает. За нас воюют другие. Мы же можем их только пожалеть. Вот вы всё правду ищете, а на войне милосердие лучше правды.

Тут все разом заговорили, перебивая и перекрикивая друг друга. Молчали только две девушки слева от Полозова. Лица печальные, сидят, за руки держатся, а в глазах слёзы стоят, ей-Богу.

Я их лица никогда не забуду. От них сияние какое-то шло. Как будто, другой породы они были.

Я снова подумал о Сергее. Он, наверное, смог бы их всех понять, всё им объяснить, найти правильные слова.

Подумал я о Серёге ещё и потому, что прямо напротив меня сидел парень, как две капли на него похожий. Это был старший сын и наследник Полозова. Во время всего разговора он пытался достать из банки консервированный ананас. Подцепит вилкой, а тот обратно падает. Скользкий, сука.

Короче, не выдержал я. Говорил, не надо было мне идти. Погубил меня ананас. А главное, парень этот был так похож на Серёжу.

Встал я со своего места, громко и длинно выматерился, схватил пакет с молоком и пошёл к выходу.

На пороге меня догнала одна из девушек. Та самая, в белом платье.

– Простите нас, – сказала она и сразу заплакала.

– Это вы меня простите. Не привык я к таким собраниям.

Стыдно мне стало, что уж там говорить.

– Нет-нет, простите нас…

– Да за что простить-то? – спрашиваю.

– Не знаю. Знаю только, что мне надо просить у вас прощения.

Тут она подошла и обняла меня. Я подумал: «Чудная девка…»

Когда я вышел из дома, было уже темно. К комендантскому часу я, конечно, не успел. Но мне повезло. В бомбоубежище прислали беженцев с дальних деревень, и ворота были открыты.

А ближе к утру вернулся отряд разведчиков, чудом вышедший из окружения. Но Сергея среди них уже не было.

Острог

Глава 1

…Белые башни и очертания дворцов выплывали из тумана. Моторная лодка, рассекая волны, приближалась к острову. Андрей старался внимательнее рассмотреть место, в котором ему предстояло остаться на долгие годы, а возможно, и на всю жизнь.