Пляж

В каждом баре, на каждой лавке, где они останавливались, чтобы покурить, он пытался её поцеловать. Он дошёл до точки кипения, готовый разорвать её губы. Но она отворачивала голову, бледнея, прикусывала язык, и, словно в бреду, повторяла: «Тише, тише». Он не терпел, не мог терпеть сопротивления, злился и не понимал, что происходит.

Из одного закрытого кафе на пляже доносилась яростная по напору, неистовая музыка, и они, не сговариваясь, отправились туда. У входа Агата попросила позвонить, и им указали на телефон справа от барной стойки.

– Да, любимый, я на острове. Я познакомилась с удивительным человеком, он тоже из Парижа. Его зовут Стефан.

Агата, не отрываясь, смотрела на Стефана, запускала пальцы в его волосы, рыскала по шее, обжигая его каждым прикосновением.

Стефан отскочил от неё, как от прокажённой. Ему показалось, что в его волосах, под рубашкой, на теле копошатся ядовитые змеи. Он отчётливо захотел ударить её по лицу.

Равнодушие пришло много позже, когда они пили за столиком шампанское, и она сказала про чёрного саксофониста, надрывающегося на сцене:

– Он из той же породы, что и мы. Он тоже сбежал на этот остров, сверкая пятками.

Неожиданно с Агатой произошла какая-то странная перемена. Она стала напоминать куклу. Она бездумно улыбалась, оглядывалась по сторонам, курила одну за одной. Казалось, её можно было толкнуть, и она бы этого не заметила.

Она безумна, совершенно безумна – подумал Стефан – Это началось с телефонного звонка её мужу или любовнику в Париж и продолжается до сих пор.

Агата была далеко, где угодно, но только не с ним, в этом кафе.

Однако в ней бурлила, била фонтаном какая-то неведомая Стефану сила, от неё исходило ясно различимое сияние. И он никогда прежде не видел Агату такой красивой.

Тупая боль била в висок, а от табачного дыма слезились глаза. Алкогольный дурман рассеивался со всё возрастающей скоростью.

Стефан больше не испытывал злости или даже недоумения от её поступка. Он лишь с какой-то затаённой, накапливающейся агрессией ощущал, что затащить её в постель будет не так-то просто.

Позже, в номере, она курила, облокотившись на перила, а он пытался задрать ей юбку, чувствуя, как что-то тёмное медленно выползает наружу.

Он упрямо боролся с ремнём, напоминая себе мотылька, бьющегося в горящую лампу.

– Если ты перестанешь ко мне приставать, я поцелую тебя. Один раз.

Он опустил руки, она вплотную прижалась к нему. Откуда в этой кукле столько страсти?

В ночном свете Стефан неожиданно сквозь туман увидел, как за её спиной, словно мачты, разворачиваются гигантские перепончатые крылья. Это наваждение настолько поразило его, что он не заметил очередного превращения Агаты. Она обмякла в его руках, медленно сползая вниз. Крылья схлопнулись, она закрыла глаза и, кажется, заснула.

Стефан

Когда он наконец решился выйти на балкон, он услышал звук льющейся воды. Агата принимала душ.

«Она смывает c себя грязь» – с каким-то непонятным злорадством подумал он. Всё это было около часа назад, но он по-прежнему испытывал какое-то смешанное чувство тоски и удовлетворения. Сейчас к этому чувству добавилось ещё и удовольствие. Ведь Стефан снова делал то, для чего, по его убеждению, он был рождён – бежал и искал.

Естественно, Агата не ограничилась походом в душ. Ей, как и ему, снова потребовалось выйти на улицу, почувствовать освобождающую, отрезвляющую свежесть раннего утра на острове. Она была в небольшом лесу рядом с пляжем, который и Стефан часто выбирал для ночных прогулок.

Он шёл за ней по пятам, преследовал её уже довольно давно, то отпуская, то вновь приближаясь почти вплотную.

Эта погоня была лучшей иллюстрацией его жизни.

Полиция охотилась за ним годами. Они почти схватили его в Труа и сбились со следа в Метце.

Стефан был крайне осторожен, но даже ему потребовалось на время залечь на дно. Правда, хватило его ненадолго. Но в этом не было его вины. Виновата Агата, это она не позволила ему взять паузу, она не дала ему отдых, в котором он так нуждался.

Впрочем, Стефан был даже рад тому, что он снова вышел на охоту, ведь это удушливое, пустое время могло его сгубить, почти сгубило его. Он чувствовал, что начинал задыхаться, как пёс, которому слишком сильно натянули ошейник.

Первые лучи солнца упали на опушку леса, когда Стефан преградил ей дорогу.

Деревья расступились и спрятались, остался только один большой, старый дуб, чьи листья налились соком, а корни вылезли из земли, как вспухшие вены, шершавые, влажные.

Гримаса страха на лице Агаты. Прижать её к этому дереву, сжать её горло, схватить за волосы эту сучку. Главное, чтобы она не кричала и не сопротивлялась. Он сделает свою работу чисто и хорошо, ради этого острова и пепельного пляжа, который так и не смог подарить ему ни одной минуты покоя.

Стефан не заметил, как тонкое, белое лезвие легко вошло в его грудь, причинив ему резкую, как вспышка, боль. Он наклонялся к Агате всё ближе и уже не мог остановиться. Он сам насаживался на нож, как свинья, повизгивая и сопя, удивляясь звукам, исходившим из его нутра.

Стефан угрожающе поднял руки, всё ещё приближаясь к ней, но упал на колени. Он в ярости сжимал кулаки. Добраться до неё, уничтожить, задушить… Его тело было таким здоровым, сильным, а сейчас ему нанесли такой страшный, непоправимый вред. Как много крови, как мерзко, противно.

Он попытался подняться и с ужасом посмотрел в её глаза. В них уже не было никакого страха. Холодные, торжествующие глаза дьяволицы. Вот кем она была, почему он сразу этого не понял?

Он начал судорожно ползти в сторону, подальше от этих глаз, как можно дальше от Агаты. Бежать, бежать отсюда, но не было сил даже встать. Он закапывался в листья, пытаясь спрятаться, не понимая, что это бессмысленно. Что это?

Она подошла к нему, он видит её лицо. Но это уже не она, не Агата. Что-то большое, страшное склонялось над ним всё ближе, заслоняя собой весь горизонт. Стефан из последних сил выставил вперёд руки, как ребёнок. Гигантская, слюнявая пасть с ровными рядами острых зубов сомкнулась над его головой.

Агата

Она шла по лесу, одинокая белая фигура среди изогнутых деревьев, сама не зная, куда, забираясь всё дальше.

Она уже не ощущала ни утренней свежести, ни лёгкого ветра с пляжа. Ей было душно, тесно. Четыре стены захлопывались, сжимались, не давая ей дышать. От них уже нельзя было убежать, скрыться.

Тёмный коридор, Агата снова шла по нему и не могла выбраться. Она спотыкалась, падала, лишь бы не смотреть под ноги, не переступать через что-то ещё живое, тяжёлое, большое.

Милый, родной Стефан! Почему ты так спешишь? К чему эта погоня? Тот вечер в городе мог исцелить её, сломать эти проклятые стены, она уже чувствовала наощупь выход из этого бесконечного коридора.

Ни остров, ни пляж – ничто не могло спасти её. Только Стефан, но почему он так торопится? Неужели всё кончено?

Лицо Стефана на расстоянии вытянутой руки. Хочется кричать. Потому что это не Стефан, это её отец. Тот же каменный подбородок, выступающие скулы, та же ядовитая ухмылка. Нет, здесь не может быть ошибки.

Она снова в коридоре в их маленькой парижской квартирке, она с отцом одна взаперти в их маленькой парижской квартирке. И отчётливая, звенящая, как струна, мысль: он сделает тебе больно, так больно, что назад пути не будет. Так страшно, душа рвётся наружу, невозможно плакать, помутился рассудок. Он сильный, злой, большой, он хочет причинить ей боль.

Кухонный нож, яростный удар, ведущий к спасению. Идущий не от руки, а от сжавшегося скулящего комочка где-то в области живота, в который в тот момент свернулась вся её жизнь, всё её естество. Спасти себя, нужно спасти себя. Комочек разгибается, заполняет собой всё, кричит с восторгом, кричит с триумфом. Ты будешь жить, Агата. Ещё несколько ударов, отец падает на пол, его не обойти, он такой большой, что распластался по всему полу. Переступить через него, надо через него переступить.

С тех пор Агата всегда носила с собой нож, странная привычка. Но Стефан этого, конечно, не знал, не мог знать. Дурачок, на его замерших глазах выражение страха. Главное, не запачкаться, когда будешь переступать через него, главное, не запачкаться, Агата.

Главный редактор

Часть 1. Главный редактор

Не знаю, почему я сразу же не уволился из редакции. Наверное, потому что в стране бушевал экономический кризис, и найти работу было практически невозможно. А может быть, потому что дома меня ждали жена с пятимесячным ребёнком. Хотя, скорее всего, дело было в моём малодушии, трусости и лени. Сейчас странно говорить о таких вещах, когда все вокруг считают тебя героем Революции, и о тебе пишут в учебниках по истории.

Но иногда мне кажется, что было ещё что-то. Что-то необъяснимое и даже мистическое, что не позволило мне тогда, в самом начале, развернуться и уйти, не запачкавшись.

То, что главный редактор нашей газеты был самым плохим человеком на Земле, я стал догадываться в первый же день, через неделю я был уже в этом абсолютно уверен. Илья Дадонов, так его звали, был расистом, женоненавистником, гомофобом, ярым поклонником Сталина и русского мира. При этом мелочным, злобным и мстительным человеком. Короче, он был подонком. Но, как бы это сказать, подонком цельным, незамутнённым, лишённым сомнений, в этом ему стоит отдать должное. Он представлял страшный, изуродованный мир, но был его флагманом и готов был перегрызть за него глотку. Как мне казалось, и я представлял какой-то мир, но я не только не мог его отстоять, я даже не мог его чётко сформулировать. В общем, в нашей борьбе, если это можно было так назвать, я был заведомо слабой стороной.

Это началось не сразу. Поначалу наше общение с Дадоновым ограничивалось его едкими комментариями и бесконечными правками моих статей, после которых они становились плоскими и убогими. И если раньше я боролся за каждую запятую, то тут как кролик перед удавом с готовностью на всё соглашался и не спорил, лишь бы поскорее от него сбежать. Да и газета наша довольно быстро превратилась в рупор православно-казарменного мракобесия.

Потом он как-то пересадил меня к себе в кабинет (все остальные сотрудники сидели в общей комнате – ньюсруме), выделив мне отдельный компьютер. Так я стал кем-то вроде его личного ассистента, как это называется на ярмарке вакансий. Я до сих пор с ужасом вспоминаю те напряжённые и давящие часы в полной тишине наедине с ним. Нет, я не носил ему кофе и не забирал его вещи из химчистки. Мои обязанности вообще мало поменялись. Кажется, я вёл его рабочий ежедневник и распечатывал какие-то письма. Честно признаться, он мне доплачивал, и я на удивление быстро смирился со своей новой ролью.

Тем более, все мои мысли в тот момент были заняты совсем другим. После публикации моих первых стихов в одном из журналов на меня вышло небольшое издательство с предложением выпустить уже целый сборник. Тогда я был ещё полон надежд и готов терпеть своё жалкое полусуществование на работе ради шанса в литературе. И ради семьи… Конечно же, ради семьи. К тому моменту большинство наших с женой друзей либо сбежали из страны, либо подались в оппозиционные СМИ, перебиваясь с хлеба на воду.

Ну а потом случилась история с телефоном. Дадонов и раньше часто звонил мне. И ранним утром, и среди ночи, даже не думая извиняться. Но неожиданно он стал выбирать такое время… как бы дико это ни звучало, он начал звонить мне в те моменты, когда я был счастлив. Постараюсь объяснить. Представьте себе, что вы идёте с семьёй в парк, гуляете, пьёте кофе, катаете ребёнка на пони. За всей жизненной суетой сколько у вас остаётся на радость, умиротворение, любовь – в общем, на всё то, что принято называть счастьем? Всего несколько мгновений. Вот тогда мне и звонил Дадонов.

В суеверном страхе я менял мелодии звонка, потом и модели телефонов, но это не помогало. Сколько раз бывало так, что я пристально вглядывался в экран, и он через какое-то время начинал плавиться и цвести узорами, складываясь в его фамилию в центре, а сам телефон – вибрировать, как гремучая змея, у меня в руках.

А однажды я сам должен был звонить ему. Уже не помню, зачем. Наверное, чтобы утвердить какую-то очередную статью. Я вышел на балкон и закурил. С некоторых пор мне требовалось время, чтобы морально подготовиться к разговору с ним.

Я услышал гудки. Он, как обычно, долго не отвечал.

В редакции были уверены, что так он подчёркивал свою значимость. Я посмотрел в окно. Был поздний вечер, по одинокой освещённой фонарями улице медленно шагала тёмная фигура. Она показалась мне знакомой. Я стал вглядываться. Неожиданно фигура остановилась, закопошилась. Мелькнул огонёк телефона.

Я мгновенно всё понял и резко отскочил от окна. Я присел на корточки и дрожащими пальцами сбросил звонок (потом как-нибудь объясню, потом, попал в аварию, умер!) Я убрал звук, через секунду выключил телефон. Я замер.

В голове крутилась мысль: «Как? Как он оказался здесь?»

Хотя вру, ни о чём таком я не думал. Вся эта ситуация, фантастическая и неправдоподобная, казалась мне в ту минуту почему-то абсолютно естественной. К чувству страха примешивалось какое-то невероятное возбуждение. Я останавливал себя от того, чтобы не встать во весь рост и не крикнуть ему что-нибудь. Не знаю, сколько я так просидел.

Стараясь не подавать вида, я вернулся на кухню. Жена как раз приготовила ужин, когда раздался звонок в дверь. Я уже точно знал, что это он, но в то же время понимал, что этого не может быть. Так дети, услышав странные скрипы в комнате, искренне верят, что это пришло чудовище, чтобы забрать их. Но этого никогда не происходит, этом-то вся и прелесть. Поэтому, когда в глазок двери я увидел Дадонова – толстого, живого, в омерзительной кожаной куртке с меховым воротником, что-то важное во мне оборвалось. Я почувствовал, что весь мир меня обманывал.

Он позвонил ещё раз. Внезапно у меня пронеслась отчаянная мысль. Если вести себя тихо, он подумает, что никого нет дома и уйдёт. Но жена уже вышла в прихожую, а дочка пронеслась мимо и стала яростно дёргать за ручку двери.

– Кто это? – спросила жена, уставившись на меня.

Я поспешно открыл дверь и впустил Дадонова в квартиру. Он сам как будто не до конца понимал, что он здесь делает.

– Спите, что ли? – в своей привычной манере, вместо приветствия, проворчал он. Но, увидев, как моя дочка ласково тянет его за рукав, просясь на ручки, произнёс нейтрально, в сторону:

– Какой чудный ребёнок…

– Познакомься, это Илья Дадонов, главный редактор нашей газеты, – стараясь не смотреть жене в глаза, сказал я.

– Очень приятно! Поужинаете с нами? –она, как обычно, моментально надела маску хозяйки.

– Я вообще-то ненадолго. По поводу статьи, а вернее галиматьи, которую ты мне прислал, – снова напустив на себя строгость, сказал Дадонов, повернувшись в мою сторону.

– Так ведь всё остынет! И так, наверное, уже остыло, – пропустив мимо ушей замечание Дадонова, как можно доброжелательней сказала жена.

Я молил Бога, чтобы он отказался. Но Дадонов неожиданно вновь сменил гнев на милость, улыбнулся, и даже изобразил что-то вроде поклона. К моему удивлению, у них с женой завязалась оживлённая беседа.

– Расширяться не планируете? – оглядев нашу маленькую кухоньку, спросил Дадонов, – тем более ребёнок маленький.

– Надо! Конечно, надо. Мы смотрели квартиры, но сейчас сами понимаете, в стране полный хаос. В нашем районе ничего нет.

Дадонов, накладывая в тарелку салат, спокойно и со знанием дела рассказал про последние цены на недвижимость и дал подробный прогноз по ипотеке.

– А это, прошу прощения, сайдинг? – показав пальцем на стены, спросил Дадонов.

– Да, он старый, мы всё хотели какими-нибудь картинами завесить.

Тогда Дадонов, уплетая рыбу с пюре, рассказал о том, что сайдинг – это прошлый век, а надо монолит, и что вот он недавно делал ремонт и может посоветовать мастеров.

Жена, казалось, слушала его с большим удовольствием, часто переспрашивала, прося разъяснить что-нибудь.

Я же думал про себя: как она могла поверить во всё это? Нет, понятно, что всё это важно, семейное благополучие, быт, но как можно поверить в это искренне? Можно притворяться, что ты интересуешься ремонтом, пенсией, премией за выслугу лет, но поверить в это до конца означает предать что-то важное в себе.

Они обсудили ещё детские сады, новые медицинские страховки, выбор между собственной машиной и такси (ну как же вы, без руля с ребёнком?).

Дадонова внимательно слушала даже моя дочка, послушно доедая пюре. Моя дочка, которая обычно подпрыгивала на стуле, смеялась с набитым ртом и раз в три минуты куда-то убегала. И тут я понял, что со мной. Дадонов представлял собой мужское, традиционное, патриархальное и, как ни крути, надёжное и сильное. Именно за такое хватаешься, когда всё вокруг рушится. И я ему завидовал. Да, завидовал. Потому что из-за какого-то собственного изъяна я бы никогда не смог стать таким. И самое страшное, что этот изъян я всегда считал своим преимуществом. Но тот вечер зародил у меня сомнения, которые остаются со мной до сих пор. А ещё я подумал, что этого, наверное, очень не хватает во мне моей жене.

Ужинать уже давно закончили и пили чай. Наконец Дадонов поднялся из-за стола. Жена удивлённо спросила.

– Так вы что, статью обсуждать не будете?

Дадонов посмотрел на меня сверху вниз и язвительно произнёс:

– Ладно уж, завтра на работе. Чтоб был в 9 утра, как штык. Без опозданий.

Я слабо улыбнулся, пытаясь сохранить остатки достоинства. И то скорее для жены, делая вид, что это шутка.

Позже выяснилось, что он живёт поблизости – в новеньком частном посёлке, в собственном особняке.

Он стал часто приезжать к нам. Два или три раза я заставал его в своем доме, когда за полночь возвращался домой с особенно длинных пресс-конференций. Работы стало много. В те дни страной де-факто управляли военные, и наша газета, неожиданно встав на их сторону, стала нещадно критиковать правительство. Может быть, Бог простит мне то, что я тогда писал и что подписывал своим именем. Спустя два или три месяца президента тихо и бескровно сняли. Пользуясь чрезвычайным положением, военные ввели талоны на еду. Дадонов стал привозить нам пайки с гуманитарной помощью. Я возненавидел его ещё больше. Наверное, почувствовал, что на этот раз попал в настоящий капкан. Чтобы не казаться полным ничтожеством жене, я изображал из себя практичного делягу, который вовремя присосался к нужному человеку.

Наконец когда в городе стали стрелять, а в нашем районе начались погромы, Дадонов перевёз нас к себе.

Помню, он приехал рано утром и нарочито грубо сказал:

– Так, ребятки, давайте-ка собирайте вещи!

Дочка заснула в машине, а жена в перерывах между бурными излияниями благодарности шептала мне на ухо:

– Только представь, охраняемая территория, кухня по спецснабжению, обслуга в доме!

Я молчал. Я не проронил ни слова за всё время, что мы паковали чемоданы, закрывали дверь, спускались по лестнице (лифт уже второй месяц не работал), шли к машине.

Уже у него дома, когда жена пошла переложить дочку в кроватку, я вышел на крыльцо покурить.

Дадонов тихо подошёл сзади, от него отчётливо несло перегаром.

– Чего с тобой? «Спасибо» не хочешь сказать?

Он рывком развернул меня к себе.

– Послушай, ты мне сейчас нужен. Работа предстоит каторжная, ты сам знаешь. Думаешь, сейчас мы лижем сапоги военным, и так всегда будет, что ли? Это только начало, первая ступень посвящения. Да мы, знаешь, каких дел с тобой наворочаем?

Он был сильно пьян. Я придумывал предлог, чтобы уйти.

– Ну что ты молчишь? Опомнись! Очнись же! – он неожиданно взял меня за грудки и сильно затряс, – да что с тобой такое? Ты знаешь, что у нас с твоей женой? Она такая… – тут он плотоядно улыбнулся, – она такая сучка ненасытная.

Я знал, что надо было что-то говорить, может, даже ударить его по лицу, но слова вылетели из головы, я стоял парализованный.

– Шутка, – рассмеялся Дадонов – Не смотри на меня так.

Он отвернулся и, шатаясь, побрёл на кухню, что-то опрокидывая на ходу.

Часть 2. Президент

– Что?

Я понял, что уже минуты три не слушал Дадонова. Тот диктовал что-то напыщенное и абстрактное. Наверное, очередной политический манифест. Дадонов был как всегда в форме полковника Мингажевского полка. Кажется, он никогда её не снимал. Во время беспорядков этот полк первым из частей, расквартированных в городе, бросил знамёна и перешёл на его сторону.

Мы были на втором этаже в его роскошном кабинете, обставленном сделанной на заказ деревянной мебелью. Я сидел за широким дубовым столом. Из окна открывался вид на заснеженный сад. Со стороны можно было подумать, что мы находимся в дизайнерском бюро где-нибудь в Швеции, если бы не запах (прогорклое масло, больничные щи, дешёвая столовая), который почему-то появился везде после Переворота. Он впитывался в волосы, оседал на одежде, вывести его или хотя бы привыкнуть к нему было невозможно.

– Чёрт, с мысли сбил!

Дадонов запустил пальцы в шевелюру и потёр лысину на затылке. Это было нервическое движение, которое я хорошо знал.

– Ну ладно, на сегодня всё! И так, считай, шестой час без перерыва…

Я по заведённому порядку встал и поклонился, ожидая, когда он выйдет из комнаты. Потом аккуратно собрал бумаги и спустился по лестнице. Времени у меня оставалось достаточно.

В прихожей я встретил жену и дочь. Они вернулись после приёма в министерстве иностранных дел. Обе были нарядно одеты. Жена – в строгий брючный костюм, дочка – в розовое платьице с соломенной шляпкой. Я молча прошёл мимо.

В гигантской библиотеке (коллекцию свозили Дадонову со всего города) я нащупал нужный томик и потянул на себя.

Рядом с камином открылась потайная дверь. Она, по всей видимости, осталась от прошлых хозяев особняка, и Дадонов о ней ничего не знал. Да и я узнал случайно.

Я залез на узкую платформу лифта, держась за поручни. И начал осторожно раскручивать трос.

Внизу в небольшой комнатке, освещённой бледной больничной лампой, меня уже ждали.

Здесь я должен дать небольшое пояснение. Я был советником и личным секретарём новоиспечённого президента и в то же время – одним из лидеров Сопротивления. Отчасти поэтому мы и выбрали это место для наших встреч. Это было рискованно, но заподозрить меня Дадонов не мог и в страшном сне, а такой наглости от заговорщиков просто не ждал.

Янош сидел за накрытым картами столом. Посмотрев на меня, он с большим участием спросил.

– Как ты? На тебе лица нет!

– Янош, я так больше не могу! Когда-нибудь я не выдержу и проломлю ему череп.

Он остановил меня коротким движением руки.

– Ещё не время! Ты же знаешь, ещё не время! Ты нашёл то, о чём я просил?

Я молча протянул тонкую ярко-оранжевую папку, за которой охотился последние полгода.

Янош впился глазами в бумаги.

– Так, значит, во вторник он будет на митинге в свою честь. Встреча с благодарным народом. Как же…

Он повернулся и сказал кому-то через плечо:

– Всеобщую забастовку объявляем на вторник!

Я вглядывался в лицо Яноша и не мог разгадать его секрет. Как бы темно ни было у меня на душе, стоило мне поговорить с ним, как всё тут же проходило.

Янош был нашим лидером, вождём. Если бы не он, никакой Революции бы не было, а мы, боюсь, до сих пор бы жили под властью Дадонова. Янош был везде и сразу. Утром он агитировал рабочих на заводе, вечером вёл тайные беседы с офицерами в казармах, а ночью отправлялся в литературные клубы, чтобы поговорить с писателями и профессорами.

– Вот оно! – неожиданно произнёс Янош, откладывая папку, и повторил торжественно – Вот оно.

Он встал и начал нервно ходить по комнате.

– Всё подтверждается! В субботу наш господин президент отправляется в свой дворец, устроит приём для министров. Я вам говорил, до этого были только слухи, слова наших осведомителей в полиции. Но теперь я знаю точно – суббота! Такого шанса нам может и не представиться. Мы поднимем восстание в городе…

– Так скоро! – зашептались вокруг.

Он поднял руку вверх, прекратив разговоры, сделал паузу и указал пальцем на меня.

– А ты отправишься к Дадонову. Нужно ликвидировать всю их верхушку сразу, пока они в одном логове.

– Это самоубийство, – снова раздались голоса.

– Я не боюсь, Янош, ты же знаешь, – тихо произнёс я.

Он внимательно на меня посмотрел. И я снова почувствовал себя раскрытой книгой, как бывало много раз до этого.

– Я знаю, что ты чувствуешь, но ты должен пообещать мне, что в субботу ты обо всём этом забудешь. Ты делаешь это ради Революции, а не личной мести.

– Я обещаю, Янош!

– Тогда зажгите свечи.

И тут мы стали петь, сначала тихо, а потом всё громче, смелее. Мы не боялись быть услышанными. Тот, кто построил это подземелье, позаботился о том, чтобы скрыть все звуки. Это была революционная песня на мои стихи, которую в то время знали и пели во всём городе. Признаюсь не без удовольствия, недавно вышел сборник, который разошёлся большим тиражом. Его даже предлагали включить в школьную программу, но я категорически отказался. С последними словами мы затушили свечи и разошлись, не прощаясь. Подземный тоннель вёл в глубину сада…