Пляж

А однажды ночью Гаэль возвращался домой через парк с навязчивой идеей, что за ним следят. Кристина тогда перепугала его до смерти, но он не стал её разоблачать, хотя и был уверен, что это она. Что на неё нашло?

Потом, уже в художественной академии, они собрались на квартире у Тьерри. Кристина хвалилась своими новыми картинами. Они сидели рядом, теснота буквально вдавила их друг к другу. На той тёмной, прокуренной кухне Гаэлю впервые показалось, что она обращается к нему, хотя говорила она, как всегда, всем сразу, переводя взгляд с одного на другого. Они сидели рядом, и он прикасался к ней, чувствовал запах её духов, её тела.

Он прикуривал ей сигареты, стараясь опередить тянувшиеся руки. Казалось, его жизнь зависит от этого…

Кристина была так близко, Гаэлю нестерпимо, как в лихорадке захотелось обнять её, прижать к себе. Казалось, она испытывает то же самое.

Табачный дым заползает в глаза, во рту сладковатый привкус алкоголя, рядом раскрасневшаяся от духоты, живая, пульсирующая Кристина, так близко, что можно разглядеть поры на её лице.

Она резким движением встала и ушла, а, когда вернулась, села на другое место.

Он напился в тот вечер, спорил до крика с Тьерри на балконе, вливая в себя виски, глотая прямо из горла. Вскоре он стал жалеть себя и медленно сполз по стене вниз, шёпотом повторяя какую-то глупость, кажется, про то, что ему скучно.

В комнате танцевали, и его поманила к себе Элен. Вся в блестках, такая же живая, пульсирующая, горячая.

Гаэлю теперь казалось, что все девушки такие, все одинаковые. Мир вокруг стал податливым и гибким. Элен – это Кристина, просто немного другое лицо и чуть лучше фигура.

Они стали целоваться, и Тьерри откуда-то из тёмного, дымного пространства спросил: «Теперь тебе не скучно?»

Гаэль криво, пьяно ухмыльнулся в ответ.

Час спустя, когда он вышел из спальни, Кристина стояла в дверях в его пальто. Оказалось, она выходила на улицу и накинула на плечи первое попавшееся. Кто-то даже сфотографировал её на лестнице. Лица почти не видно, волосы растрёпаны, Кристина прячется рукой от объектива, на её плечах не по размеру большое, его пальто. Это была их единственная общая фотография…

Остановки очень долгие, дождь за окном усиливается. На улице Пас в трамвай заходит Кристина. Гаэль с безразличным видом отворачивается к окну. Кажется, Кристина его не заметила…

Она снова ворвалась в его жизнь! Без предупреждения и предварительного звонка. Снова лишь тогда, когда захотелось ей. Каждая их встреча была случайной, любое её появление неожиданным. Она держала его на поводке настолько коротком, что он задыхался при беге, срываясь на хрип.

Так всё было бы просто: он её любит, она его нет. И хватит об этом. Но нет: сколько раз он случайно встречал её на улице, видел в гостях у тех, у кого она не могла быть, натыкался в дверях, садился рядом в кафе, провожал издалека на площади. Ответ прост, Гаэль, и ты его знаешь…

Она ничего о тебе не подозревает, даже, наверное, не помнит о твоём существовании. Это ты ищешь её в любом городе, в котором бываешь, ты целыми днями шляешься по улицам в её поисках, следишь за ней, стоишь под дождём около её дома, сливаясь с окружающим пейзажем.

Страшно признаваться в таком, но и это не всё. Как, вы ещё не поняли?

Не было никакой Тамборрады. Вернее, была, всем сказали взяться за руки, и он, давясь от позора, держал за руку маленького Тьерри, а она шла впереди, в нескольких шагах от него.

На записке было не К, а Р, а он, как дурак, две недели боялся её раскрыть. Верхняя дуга на букве стёрлась. Помада, что с неё взять?

И в парке была не она, просто показалось. Гаэль разорвал рубашку, рыская в темноте по кустам.

Да и на том памятном вечере у Тьерри, она сидела рядом, но даже ни разу не посмотрела ему в глаза.

Гаэль поморщился от боли. Он так глубоко запрятал это чувство в себе, так легко было поверить в другую правду, лепить её словно из пластилина, перебирать её руками.

Это как писать рассказ. Гаэль-автор, Гаэль-хозяин сюжета…

Кристина сидит впереди, через место от него.

На пересечении улиц Ла-Консепсьон и Онче пассажир между ними выходит в ритмичную духоту города. Она поворачивает голову вслед за пассажиром, смотрит, как тот неуклюже спускается по ступенькам. Она замечает Гаэля, узнаёт? Узнаёт… Гаэль это понимает, потому что Кристина улыбается. Кристина улыбается ему.

Борисоглеб

Глава 1. Вход в монастырь

Сначала был поезд (стандарт плюс от РЖД, с чашкой капучино чувствуешь себя почти как в Европе), потом кое-что попроще – привокзальное такси со старомодным счётчиком из советских фильмов. А чуть позже в машине – Гулина борьба с 3G и навигатором и глаза таксиста, когда она попросила остановить посреди трассы, справа и слева – сплошной лес.

Это ведь была её идея – подняться к монастырю по склону крутого холма.

И вот мы идём, я впереди, Гуля отстаёт, путается в ветках, спотыкается о корни. Её видно издалека даже в лесном полусвете. Идеальная обложка для журнала о путешествиях.

Жёлтая ветровка, грубый шерстяной свитер под горло, походный рюкзак. Я – как всегда: не к месту и не по погоде, в пальто и тёплой рубашке, поднимаю воротник, зябну.

Гулино белое лицо отсвечивает, раздваивается при движении. Длинные волосы цвета вороного крыла с оттенками синего аккуратно расчёсаны на прямой пробор.

Моя Гуля, моя татарка…

– Почему же всё-таки Борис и Глеб? – бормочу себе под нос. Гуля догоняет широкими шагами.

– Что? Что ты там шепчешь?

– Я говорю, это уже четвёртый монастырь, храм или собор Бориса и Глеба, который встретился нам по пути.

– Да? Я даже не заметила! Ну и что? – Гуля щурится от блика солнца, – ты что-то имеешь против этих ребят?

– Боже упаси! Просто интересно, откуда такой культ? Вроде есть даже город, названный в их честь.

– Ну…люди любят мучеников, разве нет? – Гуля по-детски развела руками.

– Никакие они не мученики. Стали святыми, потому что их убили. Ну хорошо, они помолились перед тем, как их убили.

– Я уверена, у католиков тоже полно таких примеров. – Подпрыгивая на одной ноге, Гуля пыталась удержать равновесие, преодолевая кучу бурелома.

Мы шли некоторое время молча…

– Нет, понятно, что всем нравятся страшилки. Разрывание львами, кипящее масло, медный ящик, стрелы на святом Себастьяне. Но Борис и Глеб – это совсем другое. Обычные феодальные разборки. Средневековый передел власти.

– Уф, я устала! Давай передохнём…

Гуля рухнула рядом с ветхим пнём, который, казалось, пролежал на этом месте не одну сотню лет. Я присел рядом, немного брезгливо расправив под собой пальто.

– Ты знаешь, как их убили? Особенно живописно – Бориса.

И тут я как будто перенёсся туда, как бывало много раз до этого.

– Только представь себе, он молится в шатре. А снаружи уже ждут убийцы. Он видит их тени, слышит их шёпот. Наконец забывается тревожным сном. Они врываются внутрь с копьями. Сначала закалывают слугу-венгра, а потом и Бориса. Он ещё дышит, его от греха подальше заворачивают в полотно и везут в Киев. Но по пути их нагоняют двое варягов, подосланных Святополком. И снова Борис лишь слышит их голоса, смех, но не видит лиц. Его добивают мечом в сердце, прямо сквозь ткань.

Вдалеке на трассе проехала машина, откуда-то сверху залаяла собака.

– А Глеб? – спросила притихшая Гуля.

– Глеба зарезал его же повар-татарин. Другие испугались мести. Правда, о том, что его собираются убить, ему сказали в лицо. Не знаю, может быть, даже извинились…

– Ну вот тебе и ответ на твой вопрос. Молодые, красивые, к тому же князья. Заметь, князья, не успевшие поправить. Жалко их!

– Жалко? Пожалуй, но жалко не ключевое слово. А ключевое слово, – я задумался, – Борисоглеб. Борис и Глеб, Борисоглеб…

Я повторил это слово, как заклинание.

– Как ни крути, всё упирается в менталитет. В каждом из нас сидит этот Борисоглеб. Сначала бессмысленно кого-то убить, а потом пожалеть, пострадать. Подчинение власти, смирение перед судьбой, всё это мы проходили.

– Ладно, пойдём! – Гуля встала, отряхнулась и пошла вперёд, не дожидаясь меня.

Вскоре между ветвей на горке показался потрескавшийся грязно-молочный забор с убого нарисованным граффити, почему-то навевавший мысли о туберкулёзной клинике. Над ним возвышались бледно-жёлтые колокольни монастыря. Центральные ворота и резная калитка – то есть то, что архитектор задумывал как главный вход – были наглухо закрыты. Пришлось как обычно обходить за километр.

На территории монастыря Гуля чувствовала себя как рыба в воде. Здания с крестом или здания без креста, которые видел я, для неё означали трапезную, мастерскую, звонницу, богадельню.

Она уверенно вела меня мимо одиноко спешащих священников и опаздывающих на службу бабушек.

Наконец в отдалении, как будто даже на отшибе, я увидел небольшую хрупкую на вид часовню.

– Телепнёвская башня, – торжественно произнесла Гуля, – XI век!

Как всегда, зрелище полностью оправдало все затраты на поиск и дорогу.

Так было везде: в Суздале, Владимире, Новгороде, Архангельске. Вот уже второй год мы с Гулей путешествовали по городам, где сохранились памятники домонгольской эпохи.

Кажется, раньше я думал, что это как-то связано с её дипломной работой. Но со временем это стало забываться и превратилось в наше общее наваждение, способ общения, то, что крепче всего держало нас вместе.

Гуля любила повторять, что только в ту эпоху с её славянским полуязыческим укладом жизни и скромными беззлатыми церквями на Руси в первый и последний раз были созданы произведения чистой, ангельской красоты.

– Скажи, что же тебя так привлекает во всём этом? Если только ты не хочешь завершить дело своих предков и всё-таки разрушить эти храмы?

– Да, русская собака! – Гуля кровожадно засмеялась, – С тебя и начну!

Она ещё раз посмотрела на часовню.

– Это же чудо… Потом я православная христианка. Я крестилась в 10 лет. Знаешь, как серьёзно себя вела в церкви? Не кривлялась, как другие дети.

– А до этого?

– А до этого читала бесмеля рахман рахим. Меня бабушка научила…

Глава 2. В монастыре

В главном храме подходила к концу служба. На нас косо смотрели, потому что с первого взгляда было понятно, что мы пришли в музей, а не в церковь. К тому же Гуля забыла надеть платок, а спохватилась уже внутри.

Мы исподлобья осмотрели ничем не примечательный интерьер и стали праздно бродить мимо икон со свечками.

В храме было необычайно многолюдно. Привычная смесь блаженных, сумасшедших, суровых и напряжённо одухотворённых лиц.

С амвона читал проповедь промасленный, как блин, батюшка. А в стороне стояла старуха-настоятельница, которая держала за руку маленькую девочку в каких-то серых лохмотьях, с очень грязным и заплаканным лицом.

Лицо же самой матушки я вряд ли когда-нибудь забуду.

Волевое, не по годам гладкое, какое-то немного даже припухшее, взгляд, с одной стороны, не от мира сего, с другой – цепкий и властный. Так обычно изображают жестоких боярынь-крепостниц.

– Знаешь, что меня раздражает в православии? Ну ничего не могу с собой поделать. Нет лавок, чтобы посидеть, и служба на церковнославянском. Ничего же непонятно. Я помню, читал молитвослов перед причастием, как скороговорку – сказал я шёпотом, боясь, как бы никто не услышал мои бесовские откровения.

– Согласна, но любая религия держится на традициях – тоже прикрыв рукой рот и наклонившись к моему лицу, сказала Гуля.

– Но это не единственные мои претензии к православию.

– Да помню я всё это, помню! Умные люди, знаешь, как говорят? Где родился, там и пригодился. Хочешь вести духовную жизнь? В этой стране это проще всего делать в православии. Потом есть же хорошие батюшки…

– Компромиссы, да! Хорошо же идти на компромиссы с религией, которая сама не терпит компромиссов.

Тем временем проповедь закончилась, и на нас стали поглядывать уже с нескрываемой злобой. Как только настоятельница спустилась с амвона, девочка – по всей видимости, её падчерица – бросилась к ней и схватила за руку. И та (пожалуй, я был единственным, кто это заметил) больно её ущипнула. А потом ещё и ещё.

Девочка покорно отошла в сторону и встала рядом, опустив голову.

– А ещё это насилие, дремучий патриархат, – я отвёл глаза и неожиданно взял Гулю за руку, – знаешь, в детстве на даче по соседству с нами жил один православнутый мужик. Вместе со своей матерью он терроризировал всю семью. Глухонемая жена, трое детей. С младшим, Мишей, мы дружили. У них была маленькая комнатка с иконами, где они молились. Там же отец порол их ремнём. Это Миша мне сказал по секрету. Однажды я украл у них игрушечный меч, отец по дереву мастерил. Я потом ночь не спал, покаялся перед бабкой, а она, знаешь, что сделала? Дала мне пощёчину. Самое интересное, мужик этот их бросил, нашёл молодую. И дачу отжали, гады…

Глава 3. Ураган

Неожиданно на улице послышался гром. По ветхой крыше забарабанил ливень. Из всех щелей надрывно, на одной ноте, заголосил ветер.

С визгом распахнулась дверь, задув разом все свечи, и в храм вбежала женщина. Сложив руки лодочкой, она хрипло, как-то по-собачьи завыла.

– Ураган, Господи помилуй, ураган!

Настоятельница из своего угла повелительно крикнула.

– Рома, Гена!

Из толпы мгновенно отделились два крепких бородатых мужика. Они с трудом сдвинули тяжёлые створки двери.

В этот самый момент здание в первый раз основательно, по-хозяйски тряхнуло.

Кто-то упал на колени, кто-то начал креститься. Послышался шёпот: «Спаси и сохрани».

Я с трудом вырвал себя из оцепенения и машинально направился к двери. В голове крутилось: «Надо что-то делать, нельзя впадать в Средневековье, надо что-то делать!»

Дорогу молча преградили Рома и Гена. Помню, я закричал «Дайте пройти!». Вернее хотел закричать, но голос сорвался на фальцет.

В ответ они только пугающе ухмыльнулись и теснее сомкнули плечи.

И тут пол подо мной зашатался, а с потолка посыпалась краска. Я отошёл к стене и уже не думал приближаться к выходу. В голове пронеслись обрывки слов про мощный циклон в области, прогнозы синоптиков, услышанные по радио в такси, но мозг отказывался верить, что всё это происходит на самом деле.

Я искал глазами Гулю и наконец увидел её в дальнем углу перед иконой. Она стояла на коленях, опустив голову. А потом я услышал громкий и ясный голос настоятельницы, успевшей вернуться к амвону:

– Не бойтесь! Бог милостив!

Она начала не спеша и нараспев читать молитву. Я не знаю, что со мной произошло, чего в этом было больше, силы внушения или страха, знаю лишь, что это случилось и с остальными, потому что все замолкли и разом обратились в слух.

Я отчётливо увидел тёплый свет, как от лампочки Ильича в чулане, который исходил от амвона и, постепенно нарастая, проникал в каждый угол тёмной церкви.

Я закрыл глаза и открыл их уже семилетним мальчиком в другом, нашем храме, в Сокольниках. Я держал за руку папу после своего первого в жизни причастия. Я испытывал радость, приятное опустошение, лёгкость, как будто я был воздушным шариком без единого греха. Это состояние с тех пор бывало у меня только в храмах и, как это не странно, только в православных, католические соборы заграницей в детстве казались мне пугающими и чужими. Так странно, папе было столько же лет, сколько мне сейчас, когда он на общей перестроечной волне ударился в религию. В нашем доме появились иконы, и он стал молиться по утрам и перед сном. А ещё рано вставать по воскресеньям, чтобы сходить в церковь. Вместе со мной.

Настоятельница уже давно закончила молитву и ходила между рядами, утешая и приободряя людей. Улыбаясь, она подошла к Гуле, я узнал её со спины, и заглянула ей в глаза, потянув за подбородок. Лицо настоятельницы исказила злобная гримаса.

– Ты же басурманка! Зачем ты молишься? Твои молитвы до Него не доходят!

Гуля повалилась на женщин сзади, кажется, упав в обморок…

Глава 4. Финал

Сколько прошло времени, я не знал. Мысли путались. Гуля спала у меня на коленях. Вокруг тоже все спали или лежали с открытыми глазами. От сравнений со Средневековьем было не отделаться. Будто попал в фильм «Андрей Рублёв» Тарковского или прямиком в татаро-монгольское иго. Хан Едигей осаждает наш монастырь. «Опять Борисоглеб»: устало подумал я.

Придерживая голову Гули, я осторожно встал и пошёл к выходу. На этот раз мне никто не мешал.

На улице был сильный ветер. В воздухе летали пыль и песок. На дороге я увидел Рому и Гену, почему-то в мешковатых, грубых рубахах. У одного в руках был топор, у второго – дубина. Они меня заметили, переглянулись.

Прикрыв лицо рукой, я с трудом продвигался вперёд, пока не упёрся в край обрыва.

Сверху Москва была как на ладони. Огненные бичи хлестали город, с корнем вырывая золотые купола церквей, кружа в воздухе каменные дома. По всем дорогам из Москвы сплошной вереницей двигались обозы и телеги с беженцами.

Когда первая из них поравнялась с монастырём, кто-то, Рома или Гена, крепко схватил лошадь за уздцы, а второй ловко запрыгнул на приступок, резко открыл дверь и за шкирку выкинул кого-то на землю, тут же спрыгнул и обрушил на голову…

Я закричал, но не услышал крика. Кто-то сзади дотронулся до моего плеча. Я обернулся и увидел перед собой старуху-настоятельницу.

– Пойдём в храм, нечего тебе тут смотреть! – она потянула меня за руку, насильно потащив к двери.

– Что же они делают?

– Святым делом занимаются. Они разбойники. Наши Рах и Гест. Ты Евангелие читал? Бог любит и прощает разбойников.

Неожиданно она потянулась ко мне.

– Поцелуй меня! Зачем тебе эта басурманка? Вражеской она веры, не пара тебе!

Наконец я рассмеялся, и наваждение ушло…

* * *

Рядом с монастырём оказалась стоянка такси. Приятная мелочь, 50 рублей в любой конец города. Гуля продиктовала водителю адрес ресторана, заботливо выписанный ещё в Москве и взятый из рейтинга «Топ-10 мест, где стоит есть в…» одного модного журнала. В провинциальных городах всегда надо выбирать самые дорогие рестораны. По ценам они сравнимы со средними московскими, зато внутри, как правило, чисто, опрятно и чаще всего вкусно. Даже несмотря на вечные кокошники и матрёшки. А главное, избалованный столичный червь в каждом из нас не начинает брезгливо корчиться и возмущаться…

Нюкта

У меня на стене – дома-многоэтажки, а над ними – громадная башня-циклоп с одним крошечным окном на самой верхушке.

Свет от фонаря на улице сплёл из теней целый город. Я разглядываю его уже целый час. Это моё единственное развлечение. Ещё муха назойливо жужжит над головой. Но я поклялся не убивать живых существ после того, как убил себя сам.

У всех наверняка перед сном бывало ощущение, как будто лежишь голый на железных носилках. Холодно, знобит, мурашки по коже. В такие моменты вся жизнь отчётливо и неотвратимо предстаёт перед тобой. Из темноты на тебя смотрят все твои грехи. Ложь, подлость, трусость ползают, как сороконожки, из угла в угол.

Но в отличие от вас, я действительно лежу голый на железных носилках. В морге.

Причём в морге, которого я ужасно боялся в детстве. Старое, обветшалое здание на набережной Яузы. Вот оно, кстати:

Каждый день по дороге из дома в школу и обратно я вынужден был проходить мимо него. Даже днём оно внушало мне страх и отвращение.

* * *

Вообще-то это история о любви. Началась она здесь:

На Гусятниковом переулке есть дом – старый заброшенный особняк XIX века. Усадьба фон Беренса, перестроенная в 1905 году под училище, как я позже прочитал в услужливой Википедии. Дом этот, несомненно, обладал каким-то особым притяжением. По крайней мере, в тот день, когда я проходил мимо, меня потянуло к нему, как магнитом.

Первое, что поразило – дом со всех сторон был усыпан жёлтыми, осенними листьями. И это в самый разгар лета, когда всё вокруг в зелени. Как я убедился впоследствии, листья эти сохранялись круглый год. Такая вот необъяснимая зона осени.

Я помню, мне вдруг дико захотелось зайти в дом, попасть внутрь. Стёртая добела медная ручка двери как будто звала дотронуться до неё. Но тогда, к счастью, я этого не сделал.

С Улей я познакомился в сквере рядом с домом, напротив памятника Ленину.

Красивая, черноволосая, со смешной причёской. Сложно описать двумя словами человека, в которого влюблён. Редкое имя – Ульяна.

Я впервые знакомился с девушкой на улице. А она, казалось, была вовсе не удивлена тому, что я к ней подошёл. Тогда я ещё не знал, что из нас двоих удивляться предстояло лишь мне одному.

Уля, как и я, боготворила Москву. Только совсем не ту, которую мы с вами наблюдаем из окон. Она была влюблена в Москву на рубеже XIX и XX веков и научила меня её видеть. Хотите – верьте, хотите – нет, я перестал замечать рекламные баннеры, бесконечные фастфуды и пробки. Как только Уля брала меня под руку, я и правда оказывался в году этак в 1901-м или даже раньше – в 1897-м. Знаете, Москва в это время была намного уютнее.

Больше всего нас привлекали сохранившиеся до наших дней старинные, деревянные постройки. Уля в буквальном смысле их коллекционировала. Я постараюсь восстановить их в памяти.

Дом, где жил Молчун, находился здесь:

Молчун был толстым, круглым, как шар, человечком. На лице и голове его не было ни следа волос, отчего сходство с шаром только усиливалось.

Не знаю, был ли он немым, но за весь вечер он не проронил ни слова. С невозмутимым видом Молчун проводил нас на кухню. На накрытом богатой скатертью столе стоял огромный пузатый самовар, который топился дровами. Молчун угостил нас чаем. Сам он пил чай из широкого блюдца, громко хлюпая и отдуваясь. После каждого глотка он обливался потом и вытирал лицо платком.

Признаться, всё это было крайне необычно и занимательно, но через некоторое время я начал чувствовать неловкость. Уля же – ничего: улыбалась и периодически гладила Молчуна по голове.

– Бедняга, старый мой дружок, ты всё также не выходишь на улицу. Посмотри, какой у тебя нездоровый цвет лица, – ласково сказала Уля Молчуну.

Мне она шёпотом добавила:

– В последний раз, когда он выходил на улицу, Москва была ещё провинцией.

– Подожди, подожди, но это же было в 1918 году, разве нет? – уставился я на Улю.

– Ну да, – она посмотрела на меня так, как будто я сморозил какую-то глупость, и продолжила гладить Молчуна по его гладкой, как помидор, голове.

Я же сидел, разинув рот. Хотя, честно говоря, к чему-то подобному я был готов. С первого дня знакомства с Улей, я поклялся себе не удивляться и принимать все странные и необъяснимые события как должное.

– Молчун, дорогой, ты же не показал гостю твой дом. Давай, не ленись, проведи нам небольшую экскурсию.

В доме было нескончаемое количество комнат, пустых или наоборот заполненных разным хламом. Мы проходили через огромные светлые залы и библиотеки.

Находились мы в это время всё в том же небольшом двухэтажном доме. Но я молчал. Я ведь обещал не удивляться, помните?

– Сколько здесь комнат? 150?

– 147, если быть точным. И каждой Молчун пользуется, – с гордостью в голосе сказала Уля, – кроме обязательных комнат, а это – она начала сгибать пальцы – приёмная, столовая, детская, диванная, кабинет и будуар, здесь есть чайная и кофейная, вилочная и ложечная, рюмочная и бокальная, портретная и пейзажная, вистовая и преференсная.

Уля с грустью вздохнула.

– Нравы москвичей сильно обмельчали. Раньше ни один уважающий себя москвич не стал бы жить в доме, где меньше ста комнат.

Молчуна мы покинули поздним вечером, и Уля впервые разрешила мне её проводить. Она, как всегда, уверенно вела меня малоприметными улочками, и вскоре я с удивлением обнаружил, что мы вышли на Гусятников переулок. Около дома №7 она остановилась.

– Спасибо, – мило улыбнувшись, она чмокнула меня в щёку.

– Ты что, здесь живёшь? – спросил я, с ужасом оглядев заколоченные грубыми досками окна.

Уля неожиданно серьёзно посмотрела на меня и сказала:

– Обещай, что никогда больше не будешь спрашивать, где и как я живу.

Тут нервы не выдержали и у меня.

– Да что за чертовщина здесь творится, объясни? Что происходит?

Уля смягчилась и дотронулась до моего лица.

– Помнишь, ты обещал, что не будешь удивляться и ни о чём спрашивать? Это твои собственные слова.

Она прижалась ко мне.

– И ещё одно ты должен пообещать мне. Никогда не заходи в этот дом. Пообещай мне!