Ангел с черным крылом

Уне стоило больших трудов, чтобы не прыснуть со смеху. Как только стало понятно, что речь идет об убийстве, запонки сразу нашлись в кармане Симмса – очень кстати. Толстяк предпочел жалкую похвальную грамоту деньгам, которые смог бы выручить за эти запонки у скупщика краденого. Этот идиот просто не знал, какова настоящая цена рубинов.

Тем временем сержант продолжал, все еще держа запонки перед Уной в раскрытой ладони:

– В том самом проулке, где всего за несколько мгновений до вашего задержания был убит мистер Шини, известный как скупщик краденого.

Послышался звон ключей и лязг металла. Следователь отступил в сторону, чтобы Уна могла видеть, что происходит в коридоре между камерами. Из камеры вышла Дейдре.

– Но… вы даже не выслушали…

– Нам больше не нужны ваши показания, мисс Дэвидсон. Ваша подруга оказалась проворнее и уже рассказала нам все, что нужно. Разве что вы хотите чистосердечно признаться в убийстве.

Уна бросилась к решетке и схватилась за прутья. Ей казалось, сердце вот-вот выпрыгнет у нее из груди.

– Дейдре!

Ее подруга лишь вздохнула и, словно извиняясь, пожала плечами, проходя мимо камеры Уны.

– Ничего личного, Уна! Ты бы сделала на моем месте то же самое!

– Да ни за что! – крикнула Уна ей вслед.

Дейдре ушла вверх по лестнице, ни разу не оглянувшись. Дверь за ней гулко закрылась. Уна обернулась к следователю.

– Все, что она вам наплела – наглая ложь!

– А та околесица, которую собирались рассказать вы, была бы чистой правдой? – ухмыльнулся он в ответ. – Да все вы, воришки мелкие, одинаковые. Вы готовы вонзить нож в сердце собственной матери, лишь бы свою шкуру сберечь!

Уна чувствовала кислый запах из его рта даже в противоположном конце камеры. Будь у нее в руках нож, она бы показала ему, на что способна… И прежде всего она полоснула бы ему по лицу, по этим губам, растянутым в наглой самодовольной улыбке. Такие типы думают, что уж они-то выше животных инстинктов. Так думают все люди до тех пор, пока не испытают настоящего голода, холода или жуткого страха от безнадежной беспомощности. Несколько ночей без теплого пальто и блестящего пистолета в Тендерлойне[18], Адской кухне[19] или Малберри-Бэнд[20] – и он откроется сам себе с новой стороны. Он узнает, что, оказывается, готов снять ботинки со спящего бродяги, отнять последний кусок заплесневелого хлеба у ребенка и подставить лучшего друга ради собственного спасения.

Что касается именно Уны, тут следователь ошибся: ведь это именно мать предала ее, а не наоборот.

Тем временем следователь убрал запонки в карман.

– Я думаю, на самом деле произошло вот что… – медленно произнес он.

Болтливая Дейдре рассказала все почти так, как было. Кроме убийства Бродяги Майка – это было, что называется, шито белыми нитками. Уна изложила свою версию событий. Да, она действительно шла в тот вечер с намерением продать запонки – которые она, однако, нашла, а не украла! – мистеру Шини. Нет, у нее и в мыслях не было брать с собой Дейдре. И вообще продать запонки мистеру Шини предложила Дейдре. Нет, они с мистером Шини не ссорились. И уж конечно она не убивала его из-за этих запонок. Вы хотели правду? Тогда слушайте! Уна описала темный задний двор, вспышку света от спички и силуэт мужчины, который сидел на корточках возле трупа Бродяги Майка.

– Силуэт? И как же он выглядел? – с усмешкой переспросил следователь.

– Не могу сказать точно. Было слишком темно. В том-то и дело!

С этими словами Уна прикрыла глаза и попыталась еще раз представить себе то, что видела при короткой вспышке спички.

– На нем были костюм и кепка. Костюм черный… Может, темно-синий… И пуговицы такие… Блестящие… Я помню, что они сразу бросились мне в глаза.

– Темнокожий? Азиат? Белый?

– Белый… как мне показалось…

– Высокий или низкий? Полный или худой?

Уна открыла глаза.

– Вот этого я не помню…

– То есть нам надо искать белого мужчину неопределенного телосложения в темном костюме и кепке, правильно?

– Да.

– Под это описание подходит примерно каждый второй мужчина в городе, – хмыкнул следователь.

Он вальяжно развалился на скамейке, вытянув вперед ноги. Словно сидел перед камином и играючи флиртовал с дамой, а не говорил с ней об убийстве.

Уна ходила взад-вперед по камере. Она снова запустила руку в карман и медленно просунула пальцы в петли кастета. Она давно все взвесила и поняла, что именно сейчас в буквальном смысле пробиться на свободу не сможет. Но было так приятно ощущать кастет на пальцах и представить себе – хоть на мгновение, – как она засветит этому самовлюбленному копу.

– Я говорю правду!

– Простите меня, мисс Дэвидсон – или как там ваше настоящее имя? – но меня вы не убедили.

– То есть вам кажется более вероятным, что я – обычная женщина – в одиночку убила мистера Шини?

Вообще Уна на дух не переваривала, когда ее считали слабой и беззащитной только потому, что она женщина. Если бы она действительно задумала убить человека – даже такого рослого и сильного, как Бродяга Майка, – она справилась бы и с этим. Но почему бы не попробовать сыграть на предрассудках следователя. Пусть он считает ее слабой – вдруг это хоть как-то поможет ей сейчас?

– Знаете, чтобы задушить человека, не нужно большой силы. Да-да, при определенной сноровке это сделать очень легко…

Уна вспомнила ремень, который видела на шее Бродяги Майка за секунду до того, как его убийца улизнул. А потом и то, что рассказал ей Барни об убийстве Большеносого Джо и Марты-Энн. Ведь их задушили одним и тем же способом.

– Это один и тот же человек… – подумала Уна вслух.

– Это вы о чем?

Уна снова кинула взгляд на следователя.

– Сравнительно недавно произошло еще два убийства. Оба в бедных районах города. Обе жертвы задушены. Я думаю, все три убийства – дело рук одного и того же человека.

Следователь захохотал так, что чуть не свалился со скамейки. Уна сжала кастет. Да ему наплевать на то, кто действительно убил Бродягу Майка. Зачем? У него ведь уже есть одна подозреваемая в камере, да еще и показания Дейдре теперь… И ему совершенно все равно, кто и по какой причине попал за решетку…

– Вы даже не слу…

– Приберегите эти бредни для судьи. Хотя должен предупредить, что он ничуть не снисходительнее меня к подобным вам.

Глава 10

Первая ночь в камере. Уна почти не спала. Стоило ей только на миг сомкнуть глаза, как она видела один и тот же кошмар: пароход, увозящий ее навсегда на жуткий остров Блэквелла. Она очень хорошо помнила заиндевелые стены затхлой камеры, в которую попала в шестнадцать по тому липовому делу. Она помнила воду, пахнущую по́том и грязью других заключенных, в которой ей приходилось мыться. Помнила кишащую вшами и прочей живностью солому на полу переполненной камеры. Помнила, как их заставляли часами плести коврики пальцами, скрюченными от холода и перенапряжения. Помнила «темную» без окон, в которую ее бросили за дерзость к надзирателю.

За время ее короткого пребывания там умерли две ее сокамерницы: одна от дизентерии, а другая от холода. Завсегдатаи – то есть закоренелые воры и мошенники, попадающие в колонию пару-тройку раз в год, – рассказывали, что летом здесь не лучше: днем в здании неимоверно жарко и душно, а ночью по камерам ползают полчища тараканов. Поговаривали, что во втором корпусе колонии, расположенном на дальнем конце острова, где сидели за особо тяжкие преступления, включая убийства, условия еще хуже.

Но Марм Блэй обязательно появится здесь до того, как ей вынесут приговор, твердила себе Уна, ворочаясь с боку на бок на узкой жесткой скамье. Даже если эта предательница Дейдре еще не успела наябедничать, все равно завтра Марм Блэй все узнает. Она придет и приведет с собой самых лучших адвокатов – они ведь все готовы услужить ей, зная о том, как щедро она отплатит им за это. Они в два счета разметут все доказательства против Уны. Да и какие доказательства-то? Она же не убивала Бродягу Майка!

Наступил рассвет, прорвавшийся в ее камеру сквозь маленькое зарешеченное окошечко под самым потолком. Но Марм Блэй так и не появилась. «Шабат», – успокаивала себя Уна. Прошел мимо надзиратель, опорожнивший ее вонючее ведро, служившее в камере ночной вазой. Потом он же раздал воду, называвшуюся здесь завтраком. Уна ходила по камере взад-вперед, останавливаясь и прислушиваясь каждый раз, когда открывалась верхняя входная дверь. Она то и дело смотрела на окно под потолком. Свет из него становился все ярче. Ночные морозные узоры постепенно превратились в мелкие капли и исчезли.

И вот наконец – уже поздно вечером – Марм Блэй все-таки появилась. Одна. Может, адвокаты еще просто не успели добраться сюда? Или остались наверху и уже договариваются с сержантом? Уна поспешила к решетке своей камеры.

– Шейфеле, – покачала Марм Блэй головой, – klug, klug un fort a nar …[21]

– Дейдре уже…

Марм Блэй подняла руку и отмахнулась от Уны.

– Да-да, я все знаю.

– Они хотят повесить на меня это убийство!

– Я знаю.

– Но вы же вытащите меня отсюда, правда? Хотя бы на поруки для начала? Пока не снимут все обвинения? Вы же знаете, я в долгу не останусь.

– Могла бы, шейфеле, но не стану.

Уна замотала головой от неожиданности. Она не ослышалась?

– Дейдре сказала, что ты собиралась продать что-то Бродяге Майку? По-моему, она говорила про какие-то запонки с рубинами.

– Это не…

– Shveig![22] – ледяным тоном отрезала Марм Блэй.

Уна не смела проронить больше ни слова. Помолчав пару мгновений, Марм Блэй снова покачала головой и продолжила:

– Из всех девушек ты была моей самой любимой. Такая умная и способная… Но нет у тебя терпения, как я вижу. И верности.

– Да я просто прицениться хотела, не собиралась я…

– Ложка дегтя портит бочку меда, – произнесла Марм Блэй, уже направляясь к лестнице наверх. – Прощай, Уна!

– Вы что, оставите меня здесь? Гнить в тюрьме по ложному обвинению в убийстве? Только из-за этих вшивых запонок?

Марм Блэй даже не обернулась.

– Ты умная девушка, Уна! Иногда даже слишком. Ты выпутаешься сама, – донеслось до Уны с лестницы.

Уну опять прошиб холодный пот. В отчаянии она бросилась на решетку камеры и стала колотить по ней так, что ржавые прутья протяжно завизжали. Столько лет она отдавала всю себя Марм Блэй. Приносила ей все. Без остатка. Каждый шелковый платочек, каждый серебряный браслет. А взамен получала жалкие крохи. А Марм Блэй давно уже ест с тарелочек из тончайшего фарфора – краденых, естественно, но все же! – и заручилась поддержкой почти всех полицейских и адвокатов города. Только вот «крыша» эта должна была служить гарантией безопасности и для Уны. Именно такая была договоренность.

Смотритель прорычал, чтобы Уна немедленно прекратила шуметь, иначе… А что, собственно, иначе? Она и так уже сидит по обвинению в убийстве. И все же Уна притихла и отошла от решетки в глубь своей камеры. Правило четыре: старайся привлекать к себе как можно меньше внимания.

Так, надо успокоиться и все хорошенько обдумать. И придумать, как выбраться из этого дерьма. И лучше успеть до того, как ее запихнут в полицейскую карету и повезут в Гробы.

Но как же трудно снова собраться с мыслями! Слова Марм Блэй совсем выбили Уну из колеи. Она никак не могла прийти в себя. Вот почему Уна давно не доверяет людям. Вот почему предпочитает работать в одиночку. Вот почему решила пойти продавать запонки именно Бродяге Майку. Марм Блэй просто боится Уну. Видит в ней потенциальную соперницу. Ну, ничего, Уна еще покажет ей! Вот выйдет отсюда, и станет еще более наглой и искусной воровкой, и уже не будет пробавляться мелкими кражами на улицах. Да Марм Блэй позеленеет от зависти, видя, какой товар на руках у Уны!

Уна закрыла лицо руками и сильно потерла щеки. Богатство и месть – это потом. Сначала надо как-то выйти отсюда. Она стала ходить по камере и напряженно думать. Что у нее есть для бегства? Кастет, коробок спичек, запас газеты на сотню походов в туалет и эта чертова булавка Барни. М-да… От всего этого пользы мало. Сейчас ей могут помочь только деньги. Подкупить надзирателя или нанять какого-нибудь сутягу. Но таких денег у нее нет. И даже нет доступа к скромным сбережениям в тайнике. Нет, надо как-то сбежать, залечь на самое дно и уже там думать, что делать дальше.

* * *

В этих мыслях прошла очередная почти бессонная ночь. Первые лучи света снова стали пробиваться в ее камеру из-под потолка – а у нее так и не было четкого плана. По лестнице прогремели шаги Симмса. Он пришел за ней. Ее перевозят куда-то. Он снова больно вывернул ей руки и надел на них холодные металлические наручники. И тут Уну осенило: булавка Барни была слишком маленькой и хрупкой, чтобы вскрыть замок на двери камеры, но можно попробовать открыть с ее помощью наручники! К тому же Симмс – этот жирный идиот – скрепил ей руки наручниками спереди, а не за спиной, и это намного упрощало ей задачу, ведь иначе пришлось бы открывать наручники на ощупь.

Все, что теперь нужно, – это чуть-чуть времени. Секунд тридцать должно хватить. В тот момент, когда на нее не будут пристально смотреть и за ней еще не успеют захлопнуть дверь.

Но Симмс схватил ее за руку мертвой хваткой и ни на секунду не отпускал, пока тащил вверх по лестнице и дальше до самой кареты, уже поджидавшей их. Теперь у нее будут синяки на обеих руках – и все из-за этих толстых пальцев, больше похожих на жирные сардельки. А она так надеялась на то, что в коридоре завяжется какая-нибудь драка или на улице будет какая-нибудь заварушка – и это даст ей пару секунд, чтобы сбежать. Но, как назло, им не встретилось ни пьяниц, ни попрошаек, ни сумасшедших бродяг. Уличные торговцы не препирались. Лошади не кусались и не лягались. Даже никто из мальчишек-газетчиков – а они те еще хулиганы! – не привлек внимание Симмса.

– Увидимся в суде! – ехидно прорычал он, заталкивая ее в тюремную карету, словно мешок картошки. – Обожаю смотреть, как вы – воришки вонючие! – вертитесь там как уж на сковородке!

Он так сильно толкнул Уну, что она упала на четвереньки. Если она не сбежит сейчас, то шансов будет еще меньше – ведь в Могилах копов и надзирателей намного больше. И драки, и прочие беспорядки случаются там намного реже. Ей придется самой полезть в драку. Уна быстро села на скамейку в кузове тюремной кареты и запустила руку в карман. Симмс уже захлопывал дверцу, но Уна быстро бросила свой кастет на пол и пнула его носком ботинка так, что он угодил прямо в дверную щель. Дверь заскрипела, но так и не закрылась полностью. Симмс навалился на нее всем телом, так что дрогнула карета. Но кастет так и не дал двери закрыться, врезавшись в деревянный порог.

Симмс грязно выругался и рывком открыл дверь, уставившись на Уну. Он опустил глаза, чтобы понять, почему дверь не закрывается, – и в этот момент Уна пнула его ногой в лицо. Симмс взвыл и отпрянул, зажимая нос, из которого хлестала кровь. Уна выскочила в распахнутую дверь и побежала что было сил. Она не оборачивалась и ни разу не остановилась, чтобы перевести дух. По тротуарам шли верующие в воскресной одежде. Вся проезжая часть была забита повозками и телегами. Снег начал подтаивать, и стало слякотно и скользко. Уна бежала так быстро, как только могла, то и дело поскальзываясь и огибая препятствия. Бежала бы и быстрее, если бы не мешали наручники.

Она неслась так всего несколько минут – но внезапно почувствовала колики в боку и привкус крови во рту. Сзади слышались крики и свистки полицейских.

Уна, как заяц, петляла с одной улицы на другую. В какой-то момент показалось, что ей удалось оторваться от преследователей, но уже в следующую секунду свистки копов стали еще пронзительней. Вот сейчас они возьмут ее в кольцо, как затравленного волка.

Ей нужно во что бы то ни стало спрятаться, и как можно скорее. Но Уна соображала медленнее, чем бежала, отдавая себе отчет в том, что видела открытое окно или пышный куст только тогда, когда они были уже далеко за ее спиной. Словно ветви деревьев, от улиц отходили в разные стороны узкие проулки, увешанные бельем, но Уне не хватало смелости нырнуть в один из них. Она ведь не знала точно, где именно находится. А вдруг там тупик?

Но вот у нее свело ногу. Она была вынуждена перейти на быстрый шаг. Если она не спрячется где-то прямо сейчас, копы нагонят ее. Она остановилась, перевела дух и быстро растерла ногу. Как-то странно здесь пахнет… Так это же район газохранилища!

Уна медленно ковыляла вперед, но уже знала, куда идти дальше. Едкий серый дым клубился из труб, плотной пеленой застилая небо. Запах газа пропитывал здесь все: грязные стены домов, фонарные столбы, убогие витрины магазинов. Не самый приятный район в городе, но Уне это сейчас на руку.

Уна прошла по широкой улице, а затем свернула на перпендикулярную улочку и спустилась по ней вниз к реке. Она уже знала, где находится. Дойдя до авеню А, Уна на пару мгновений призадумалась. Эта авеню вела к Томпкинс-Сквер, где можно затеряться среди кустов и деревьев. И все же Уна предпочла повернуть налево и сразу же еще раз налево. Ведь если Уна подумала, что спрятаться в парке удобно, то, значит, именно это и придет в голову копам. И через пару минут копы появятся там буквально под каждым деревом.

Уна протиснулась сквозь ржавую ограду старого католического кладбища на Одиннадцатой улице. Хоронить людей в Манхэттене запрещено уже несколько десятилетий, поэтому кладбище это в заброшенном и запущенном состоянии. Треснутые надгробные камни покосились или вовсе упали. Под ногами трещали ветки и шуршала полусгнившая листва. Уна перекрестилась и пошла в глубь кладбища. От смога и густой тени домов и пивных казалось, что уже наступили сумерки, хотя был всего лишь полдень.

В детстве Уна наслушалась от отца множество страшных историй о мертвецах. Бойся духа последнего человека, погребенного на том кладбище, где ты оказалась, – ведь он присматривает за мертвецами и ждет следующего покойника, чтобы сдать свой пост и вознестись на небеса. Если ты споткнешься о могильный камень и упадешь, то умрешь в течение года. Если свистеть на кладбище, то тебе явится сам дьявол. Уна понимала, что это всего лишь страшилки, но все равно дрожала от страха и шла очень осторожно, чтобы не споткнуться и не упасть.

Уна всегда считала, что лучше столкнуться со злыми духами, чем с копами. В дальнем конце кладбища она приметила большой надгробный камень, за которым могла быстро спрятаться. Уна села прямо за ним, оперлась спиной и сразу выудила из кармана булавку Барни.

Глава 11

Только к рассвету следующего дня Уна добралась до дома своей кузины близ Мюррэй-Хилл[23]. Ей потребовалось чуть больше часа, чтобы взломать наручники при помощи булавки Барни. Но она еще долго оставалась на кладбище, прислушиваясь к каждому шороху в ожидании тяжелых шагов полицейских, и отважилась выйти, только когда стало уже совсем темно и улицы окончательно опустели. К этому времени Уна прочитала бессчетное количество молитв, чтобы отвадить злых духов, и придумала нечто вроде плана.

Хоть копы и не знают, где она живет, ей все равно нельзя возвращаться в свою квартиру. Слишком близко от магазина Марм Блэй. И та наверняка тут же сдаст ее полиции. И дело не только в Марм Блэй. Никому из ее знакомых в той части города – ни бакалейщику, ни мальчишкам с метлами, ни лоточникам, ни ее соседкам-воровкам – нельзя больше доверять. И, уж конечно, никак нельзя доверять Дейдре. Свою секретную копилочку в той квартирке Уна, увы, не увидит уже никогда.

Таким образом, у нее теперь нет ни денег, ни друзей. Особенно неприятное ощущение возникало от мысли, что в той коробочке осталось и ожерелье с камеей. То, что носила еще ее покойная мать. Хотя… Может, это неприятное ощущение – просто расстройство желудка? Сейчас эта камея все равно бы ей не помогла. Но мать оставила ей и еще кое-что. Точнее, кое-кого. Кузину! По правде сказать, Уна никогда не верила в пресловутые кровные узы, но это не значит, что она не готова испробовать сейчас и этот вариант. Правило шестнадцатое: не сбрасывать со счетов человека до тех пор, пока он жив.

Уна спряталась в тенистом проулке и дождалась, когда муж ее кузины – мастер на фабрике по производству обоев – ушел на работу. Он всегда недолюбливал Уну, этот Ральф… Или Ричард? Наверное, со времени ее последнего визита к ним этот мужчина стал испытывать к Уне еще большую неприязнь – ведь тогда она украла у него ручку. Ручка была роскошная: толстый слой позолоты с витиеватыми вензелями. И он важно размахивал ею во время разговора, словно не второсортный фабричный мастер, управляющий кучкой заспанных женщин, а прямо-таки король! К тому же он назвал Уну неграмотной. Точнее, вульгарной и безмозглой. За глаза, конечно. Как все ирландцы, выбившиеся в люди, – сплетничают и насмехаются у человека за спиной. Бедные, по крайней мере, не боятся оскорбить тебя прямо в глаза. Поэтому Уна прихватила эту тошнотворно-ослепительную ручку этого Ральфа-Ричарда, написав красивыми огромными буквами на листе с его вытесненными инициалами «Огромное спасибо за ручку!» Лист этот она положила прямо в центр письменного стола и ушла, не попрощавшись.

Это было шесть лет назад. Уна полагала, что это достаточный срок для того, чтобы сердца кузины и ее мужа таки смягчились. Уна постучала в полированную дубовую дверь и стала ждать. Ей никто не ответил. Она постучала снова. Ей было не по себе оттого, что стоит спиной к улице. Прошлой ночью, бредя по темным улицам, она нашла рваную шаль, висевшую на углу пожарной лестницы. Шаль была сильно изодранная и еще влажная от росы. Но деваться было некуда, и Уна сразу накинула ее себе на плечи. Противные обноски, конечно, но лучше, чем ничего. Сейчас, в свете яркого солнца, эта грязная и пахнущая мокрой шерстью шаль придавала Уне еще более подозрительный вид в этом вполне респектабельном районе. Уна сняла ее и постучала в дверь третий раз.

Наконец послышались шаги, и дверь приоткрылась. В щели появились нос и глаз ее кузины с убранными на ночь волосами. Она явно только что проснулась. Кузина несколько раз удивленно моргнула.

– Уна?

– Нет, Клэр, папа римский! Ну конечно, это я! Позволь мне войти!

Уна не стала ждать реакции заспанной кузины. Она навалилась на дверь и протиснулась внутрь. Дневной свет еле проникал сквозь подернутые паутиной окна по бокам двери.

Клэр отступила, прикрыла нос ладонью и презрительно сморщилась:

– Боже правый, ты выглядишь просто ужасно! И пахнешь тоже…

Да уж… После пары-то ночей в тюрьме. И после пробежки в наручниках. Не говоря о бдении на заброшенном кладбище. Но она не станет рассказывать обо всем этом Клэр. В детстве они очень дружили. Были не разлей вода. Как сестрички, говорили все вокруг. Но потом их пути разошлись, и теперь они совсем чужие друг другу.

Мать Клэр никогда не одобряла выбора своей сестры, ведь та вышла за эдакого калчи[24], только что с корабля[25], без единого гроша за душой. И после войны, когда отец Уны запил и не желал устраиваться на более-менее приличную работу, ничуть не изменила своего мнения. К тому моменту, как умерла мать Уны, семьи уже отдалились друг от друга из-за разницы в достатке. После смерти матери Уны мать Клэр предложила взять Уну на воспитание, пообещав оплачивать ее образование. Но отец отказался. Они ушли тогда, гордые и обиженные, и Уна больше ничего не слышала о них до тех пор, пока шесть лет назад не решила навестить свою кузину. Просто так. У нее и в мыслях не было что-то украсть.

Холодный прием Клэр не удивил Уну. Надменность ее мужа тоже. Но неприкрытая жалость, граничащая с презрением, сильно разозлила. С другой стороны, сейчас вся ее надежда на эту жалость.

Уна расправила складки на своей грязной юбке. И подняла глаза на Клэр.

– Я попала в переделку, и теперь мне негде жить.

– Жить? И как долго?

Уна пожала плечами. Об этом она еще не успела подумать.

– Неделю. Может, две. Но точно не больше месяца.

– Ты с ума сошла? Да если Рэндольф только узнает, что я тебя на порог пустила, он лопнет от гнева. Это же была его любимая ручка!

– Но ты же ведь не собиралась меня впускать. Мне пришлось самой протиснуться мимо тебя. Кстати, не очень радушно с твоей стороны… Я ведь не чужая…

– Я думала, что это стучит в дверь очередная попрошайка. Я еле узнала тебя!

Уна горько ухмыльнулась. Попрошайка… В общем, так и есть. Она взглянула на свое отражение в большом зеркале, что висело над деревянным столом у дальней стены. Спутавшиеся волосы торчали словно пакля из-под грязной, съехавшей набок шляпы. Воротничок платья сальный и грязный. Губы потрескались, нос покраснел от мороза.

– Ну, теперь ты убедилась, что я не попрошайка, а твоя давно не подававшая о себе вестей кузина, попавшая в беду… Я могу остаться у тебя?

Клэр сцепила руки, укутавшись в свой уютный домашний халат. Пурпурный бархат с меховой опушкой. Кролик, конечно же. Этот самый Рэндольф вряд ли мог позволить себе купить ей норку или горностая. И все же даже с кроличьей опушкой этот халат казался Уне чем-то таким нежным и шелковистым, что никогда не касалось ее кожи.