Красные листья Гомбори. Книга о Грузии

«Видел я честолюбье его и чутьё…»

Видел я честолюбье его и чутьё,Был он мудр и хитер, а со мной и любезен и кроток.Но однажды в застолье, как будто бы впав в забытьё,Римским жестом схватил меня за подбородок.Впрочем, эта привычка и в старой Колхиде живёт,Если только, как всё, там не вывелась мало-помалу….Перед властным визирем, участником шахских охот,Я стоял, почитая и славу его и опалу.«Ты меня не забудешь!» – внезапно вскричал, просветлев,А потом, сквозь меня в отдалённость грядущего глянув,Невзначай превратился в настенный седой барельефИ названием стал шелестящей аллеи платанов.

Перед поездкой

Приготовившись к объятьямИ целуясь на ходу,Улыбаясь всем, как братьям,Этим городом пройду.Но уже за мглой и дымомКаждый выступ и подъёмВ мире людно-нелюдимом,Отчуждённом и родном.Словно след незримой бури,Пролетевшей в пустоте,Лишь грузинский шрифт хуцуриОстаётся на плите.Вьётся, вьётся поминальныйИ наклонный, чуть косойПо доске мемориальнойВиноградною лозой.Так легка была услада,Но похмелье тяжелоГде, как сборщик винограда,Время бодрое прошло.

Из книги «За перевалом»

(2016)

Грузинские переводы

Когда не пьянят кахетинские винаИ снятся сугробы и мёрзлые брёвна,Война или каторга в этом повинна,Твоя темнота или ясность виновна.Обнимет тебя молодая актриса,И вихри промчатся в прохладе и в зное,Но теплится страх в суматохе Тифлиса,И душу колышет раздумье ночное.Узнаешь долины в их сладостной шири,Названья Арагвы, Малтаквы, Марабды,И скрежет шарманки, и рокот шаири,И шум славословий – и сколько в них правды.Цветущая Грузия пред глазами,А длительность пиршества кажется дыбой…Опомнись! Пришли рыбаки с Алазани,Столы осыпая серебряной рыбой!Рождаясь из рабства и тайной свободы,Грузинские эти встают переводыИ утлые судьбы несут в круговерти,И всё прибывают, как бурные воды,Как веянье жизни и знание смерти.

Александр Кочетков

С любимыми не расставайтесь…А.К.Каким-то грезящимся звономГостиничный был полон кровВ том давнем городе бессонномНочных арестов и пиров.Безмерно пьяный и упорный,Ты телефонный диск вертелИ терпеливой коридорнойВ конце концов осточертел.А ты шумел всё бесшабашней,Ища связующую нить…Да только телефон тогдашнийНе мог с Москвой соединить.Но сердце резала разлука,И женским голосом взывалИ надрывался призрак звука,Одолевая перевал…Когда-то, вырвавшись из стужи,Войдя в преданья и пиры,Я шёл по городу тому жеСреди удушливой жары.Хотелось мне – в тот мир кровавый.В твой день, в твой безысходный сонГлоток твоей посмертной славыПослать из будущих времён.

«Как ждали все, что скажет Параджанов!..»

Как ждали все, что скажет Параджанов!А тот, на миг прислушавшись к стиху,Потом на всех по-режиссёрски глянув,Божественную сеял чепуху.Была мне роль назначена когда-то,Пора постичь, что я сыграл не то,И вот умчался в сторону закатаУчтивый вихрь клубящихся кинто.От Бесики к чинарам РуставелиЯ всё иду по этим склонам вниз,И листья шелестят, как шелестелиЕщё когда в Тбилиси был Тифлис.

Драматургия

Уже с привычкою к утратам,Виновен, оттого, что жив,Один в последнем акте, пятомИграю, жилы отворив.Всё на земле давно не ново,И нет их всех, и драмы нет,И лишь нечаянное словоСпособно жить так много лет.

Из книги «Переписчик»

(2018)

Грузинские переводы

Не повторенье звука – отзвук,И не горенье – только дым,И всё же – чужеземный воздух,Вдруг становившийся родным.Так пылко нас благодарили,Ведь пересказывали мыЕё извилистые были,Витиеватые холмы.Жизнь проведя сквозь этот эпос,Лишь собственный узнал язык,А эту осаждая крепость,Извёлся в муках и поник.Но, отказавшись от попыток,Уже в иссохшем горле всё жБлаженный ощутишь напитокИ горечь косточек сглотнёшь.

«Балагур, но себе на уме…»

Балагур, но себе на уме,Неприметный связной Коминтерна,Отдыхал он в бельгийской тюрьме,А на родине было прескверно.Привозить приходилось женуК обнаглевшему в креслах Лаврушке,Хоть того и клонило ко снуПосле пыточных дел и пирушки.Запирались в самом партбюро,А в приёмной лежали газеты.Можно было спросить «Фигаро»У насмешливой Елизаветы.Элисо…Ждать и ждать дотемна!Он глядел обреченно и хмуро…Наконец-то, от гнева красна,Выходила красавица Шура.

Дидубе

Одни вознесены на гору,Другим, не равным по судьбе,Лежать, доверившись надзору,В не столь почётном Дидубе.И там и тут найду знакомых,Конечно, больше их внизу.Над памятью, в её проломах,Пролью возможную слезу.Вглядевшись в кольца алфавита,Увижу молодость своюИ там, гдё всё плющом увито,Найду могилу на краю.В дыму неотданного долга,Оставив всех, пройду туда,Где скрылся – до меня задолго —Тот острослов и тамада.Всегда пустынно там и голо,Ещё темнее стал гранит,Лишь ветра взлёт, как тень Паоло,Над ним в листве прошелестит.Но как его тоскливый выстрелСтраны любимейшей распад,Её успение, убыстрил,Задев и тех, что рядом спят!И тишина обетованна,Где, опускаясь на плиту,С чуть слышным хрустом лист платанаПрочертит в воздухе черту.

Речь

Теперь, когда он в некоторой славе,Поклонникам поведать я могу,Как ездил к старой тётке он в Рустави,Возил ей пахлаву и курагу.Она давно когда-то передачиЕму носила в зону восемь лет.Старухин взгляд язвительно-горячийВстречал людей, которых нынче нет.В семнадцать лет статья «недонесенье»,Вот из чего там всё и проросло.И ранний сумрак, тускло и осеннеВливавшийся в домашнее тепло.Пустырь за домом в жёлтых пятнах дрокаИ тупика трамвайного петля,И лёгкий ветер, дуновеньем рокаВо двор входивший, ветви шевеля.

«Медлительно-плавной, как местная речь…»

Медлительно-плавной, как местная речь,Дорожкою спустишься к скверу,Где сможешь на каждой скамейке прилечь,Уж если ты выпил не в меру.Но, если покуда стоишь на ногахИ в жилах звенит мукузани,Пройди к перекрёстку, где ветер и страхНа свет вызывают сказанье.Здесь юношей кровь пролилась, клокоча…Но прочь от давнишней печали!От дома, где память еще горяча,Как в пыточной ночью кричали.Вот в русле безводном лихой островок,Где пили князья и поэты,И столько нетленных проносится строк,Омытых стремлением Леты.Но – дальше над мутной рекой по мосту,Пустынному в позднюю пору!И скоро в живую нырнёшь темноту,Неспешно всходящую в гору.Ночных чаепитий мелькнёт череда,И отклик минувшего гулок.Давно уж всё стало чужим навсегда…Давай же, сверни в закоулок!К пекарне, где хлеб для тебя испекутМинуты за три, иль четыре,И вечного пламени алый лоскутЕщё шевелится в тандыре.

«Могла бы медведица, или река…»

Могла бы медведица, или рекаМеня унести, затянуть в облака.То ржавые щели, то зыбь озерца…Овчарки гремели и ружья жреца.Я был ненасытен и молод, и груб,А ты бы писал, отложив ледоруб,Что был благороден и так даровит.О, знать бы, что в жизни ещё предстоит!Что спутники сгинут, враги набегут…Сходящей лавины мне чудится гуд.Я вижу коротенький свой некролог.Но ты пособил и подняться помог.Я мог бы сорваться в туман под горой,Иль просто замёрзнуть в одежде сырой.Всё снова скитаюсь в хевсурских горах,И выхода нет в этот холод и прах.

Вино

Памяти Мориса и Розиты Поцхишвили

Часовой стоит у входа,Гроздья давят за стеной,Запах винного заводаПротекает в жгучий зной.В людный город по уклонамСквозь пьянящую волнуВдохновлённым и влюблённымОт вина идёшь к вину.Дань отдать сердечной буре,Прокатиться кувыркомПо густой литературеСочинённой под хмельком.Это юность в свежей славе,Нежность, дружба, теплота,Это горечь саперави,Что повсюду разлита.Грусть и яркость Пиросмани,Мукузани, хванчкара,Ахашени, телианиИ тбилисская жара.

Грузинки

Всё же отважные эти грузинкиБратьев умней и мужей.И при знакомстве в немом поединкеВзгляды острей и свежей.Глянуть в лицо из семейного плена,Тронуть пылающим льдомИ разгадать чужеземца мгновенно —Гостем вступившего в дом.Гостя в святое везти захолустье,Родиной милой гордясь.Дарит так много веселья и грустиИ бестелесная связь.Где не уступит мужчина мужчинеИ униженья не снесть,Там покориться Тамаре и Нине,Это и доблесть, и честь.– Вами, болельщицы и шахматистки,Я восхищаюсь и чтуЧуткость поклонницы, прелесть артисткиИ артистичность в быту.Вашу отзывчивость и бескорыстье,Смелость в любовных делах,Сладостных, как виноградные кисти…Лишь перед матерью – страх.Эта старуха суровая в черном,Зная все эти дела,Дочерью правит с упрямством бесспорным,Ибо такой же была.

Зар-зар[10]

Средь лиц, оттиснутых чеканно,Вслепую и навернякаБросались кости из стакана,Мелькало счастье игрока.Что деньги! Он, хлебнув чифиру,Здесь прожил жизнь и не одну,И проиграл уже квартиру,И чьи-то серьги, и жену.Но ведь и так бы с ней расстался,С безумной от его игры.Вот куш сорвал, но зря остался,Всё вновь вращаются миры.Отыгран браунинг, и хватит,О, этот друг не подведёт,И скоро все долги оплатитЧаеразвесочный завод.Теперь усушка и утрускаСполна ответят за базар,А если не удержишь спуска,То и в тюрьме пойдет зар-зар…И у меня игра такая,Держу лишь слово на кону,И звук взывает, завлекаяПод набежавшую волну.

Из книги «Устье»

(2018)

Воспоминания о Вадиме

В.Л.

Сквозь жизнь пройдя почти что невредимо,Высвобождая пленную тоску,Всё вспоминаю циркача Вадима,В отеле он учил меня прыжку.Недавно прыгал он с фуникулёра,Лодыжку подвернул, и – хоть бы что!Вновь радостно лицо и ясновзоро,Овеянное вихрем в шапито.Всё это бред и дикая причуда.Открыв окно, в глубокий двор глядим.– Вон там упасть на дерево не худо,И – вниз по веткам! – говорит Вадим.Горячий день, грузинская столица,Ликующая зелень, синева…– И на ноги здесь важно опуститься,Тогда и уцелеет голова! —Так он вещал в тревожном исступленьеИ вспоминал прыжки минувших лет,Пластмассовые трогая колени,И трепетал над бездной, как поэт.

«Полудрёма сменит дрёму…»

Полудрёма сменит дрёму,И в обыденном бредуЯ по городу ночномуСнова мысленно пойду.Старый город – в тихой буреИ минувшим затемнён,И застыл в комендатуреКрик неведомых времён.Эти пиршества, арестыПонаслышке знаю я,Участь отнятой невесты,Старший друг, – печаль твоя.Нет тебя. Ушёл, ославлен.Мир становится пустей.Но в наследство мне оставленСгусток жизней и смертей.Память, ставшую судьбою,Принимаю, не кляня,И несу ещё с собоюТо, что было до меня.

Ната Вачнадзе

Чернота, окрыленная светом…А.Т.В сизых сумерках Тифлиса,В зыби чёрного винаМне грузинская актрисаВсё мерещится одна.Я её не видел въявеИ влюблялся лишь в кино.Был я мал, она уж в славе,Это была так давно.Так вот в звуках мухамбази[11],Разрывающих сердца,Сохранялась на КавказеПрелесть древнего лица.Не такую ли к ТимуруВ паланкине привезли?Что там, прочь литературу,Не в такой уж ты дали!На тебя ещё Лаврентий,Щурясь, глянул, гамадрил.Рвался к блеску и легендеКто бы позже ни царил.На безногого поэта,На российского поэтаПала тень ресниц твоих…Что сказала власть на этоИ какой родился стих?Над земным его скитаньем,Расцветая, встала тыНевозможным сочетаньемКрасоты и доброты.Лёгкой девочкой подросткомВечно ты к нему летишьПо ступеням и подмосткамМимо взвихренных афиш.

Ладо

Был в плену. Мог бы сразу в загоне пропасть,Но в ревире, пройдя процедуры,Был зачислен в грузинскую бравую часть,Охранявшую комендатуры.Форму жгли, выдавали другую без слов,Принималась другая присяга.Всё же вряд ли кого-то он сталкивал в ров,Одинокий и тихий бродяга.А потом Колыма и дорога в Тайшет,И рутина тюрьмы и метели.Ну, а в оттепель, вспомнив, что был он поэт,Земляки, разыскав, отогрели.Я любил его. Столь с ним несхожий, привыкК этой грустной улыбке, к душевному складу.Жаль, он рано ушёл. Но на этот языкПеревёл «Илиаду».

Подруга

Звуки города, запахи югаИ похмелье гуляк, и молва…Тут жила в закоулке подруга,Но, должно быть, давно не жива.Вдруг почудятся в шрамах, в уколахЭти вены и, воздух дробя,Всплески рук обозначатся голых,Обвивавших, как змеи, тебя.Издалёка в минувшее глянув,Словно душу внезапно вдохнул,Слышишь вдумчивый шелест платановИ театра старинного гул.Раззолочены ложи богато,И такое мелькание лицВ зале, помнящем Хаджи-Мурата,Итальянских певцов и певиц!И в гримёрку прекрасной актрисыЗдесь с букетом, подобным венку,Важный Берия шёл за кулисы,Напевая, но весь начеку.Выплывают из медленной ЛетыИ, сменяясь, несутся, спеша,Выступленья вождей и балеты,Крики «браво» и вопли «ваша»[12].В шкуре барсовой грезится витязь,Там грустивший во все времена,Где с единственным словом «Проснитесь!»Разбросала листовки она.

Апокриф

Былой Тифлис, ночные перевозкиПродукции лихой цеховиков,А утром стук сапожника в киоске,И напоённый сторож бестолков.Уже друзья в проулке кличут ГогиИ белошвейки из окна глядят,Подводятся расчеты в синагоге,Где молятся и несколько солдат.И свежим хлебов веет из пекарниНа тесный мир беспутства и труда.Уже в зар-зар играют эти парни,Жизнь – на кону…Уж такова среда.Но в ней всегда юродивый найдется,И царствие туманное егоВ почёте у окрестного народцаИ не от мира в сущности сего.Вот в облаке своей священной дуриНочами он блуждает, сгорячаНа клочья жадно разрывая пури[13]И русский стих блаженно бормоча.

«Куда я с ней когда-то брёл?..»

Куда я с ней когда-то брёл?В Тбилиси ветер был весеннийИ платья вскидывал подолИ обметал её колени.Она была смела, тверда,Несклонна в тостах к местным перламИ за того пила всегда,Кто этот мир покинет первым.Ну, да, в Кахетии у нихВажней всех праздников поминки…Я вижу столько черт живыхИ взгляд, и поступь кахетинки!И вот уж нет её давно,Всё протекло и стало слаще,Как это рыжее виноС огнём и горечью щемящей.

Медея

В раю томительном и пышно-многословном,Медея, знала ты отравы и шитьё.Дарили божество фазаном или овномЗа девственность твою и знание твоё.Ты жрицею была, служила лишь Гекате,Под лёгкою стопой, кружась, плыла земля,Но в синеве морской, на гулком перекатеБлеснули паруса чужого корабля.Ты жаждала любви, тебе досталась пытка,Ты жертвовала всем в скитании своём,Но не слабеет жар волшебного напитка,Который так пьянил и выпит был вдвоёмДавно я не бывал в заветном царстве колхов,Драконьи зубы в нем войною проросли,Другой воздвигся мир из радужных осколковИ в гавани стоят иные корабли.Мерещится твой дом… Где ты теперь, Медея?Осенний жёлтый лист витает в зыбком сне,И сумрак глух и нем, и сердце, холодея,О юности грустит, о золотом руне.

Эдельвейс

С печалью провожая рейс,Когда-то сердцу близкаяМне подарила эдельвейсКрасавица тбилисская.Охотник с гор его принёс,Из Верхней Хевсуретии,И было драгоценней розСвященное соцветие.Сам не достиг я тех высотИ не пришёл с победою,Но, возвращаясь в город тот,Я молодость преследую.Ну, да, вот здесь она жилаИ так ждала, и верила,И старых писем не сожгла,Хранила холод Севера.Чтоб здесь на шёлке не поблёк,Мерцающем малиново,Неумирающий цветок,Сосед гнезда орлиного.

Хевсурский мотив

И.Г.

Она хотела быть мужчиной —Лихих коней одолевать,Промчатся над речной пучиной,Меча сжимая рукоять!Возможный случай, пусть и редкий…И сердце замысел прожёг —Тут нужен, как учили предки,Для превращения прыжок.Ну, да, над радугой чудеснойВсего лишь прянуть в млечный дым,Подпрыгнуть весело над безднойИ стать хевсуром молодым!Но мало в жизни было радуг,Мечей и золотых удил,Страшил чернеющий распадокИ жалкий муж детей плодил.

«За перевалом спустишься к реке…»

За перевалом спустишься к реке,В густую непрерывность канонады,Во мглу теснины. Вот невдалекеСвирепой пены белые громады.Пойдёшь из блеска и гремящей тьмыТуда, где обозначилась дорога.Покатые потянутся холмы,До вечера ещё их будет много.Но после гор уже не устаёшь,И чудится, что отдыхают ноги.Идти, лелея радостную дрожь,Ты можешь вечно по такой дороге.С тобой навеки всё, что миновал…Как вдруг круженье на подъем похоже,И в нежной дымке – новый перевал,Которого не одолеть… И всё же…

Художница

Г. Х.

Вижу, вижу две каморки,Тесный морок, и в однойРаздаётся из-за шторкиГолос матери больной.А в другой течёт и длитсяМир безумий и чудес,И премудры злые лицаКоролев и клоунесс.Кофе с чахлым хачапури,Запах краски, ералаш,Море яркости и хмури,Мир знакомый и не наш.Вот какая мастерскаяУ художницы была.Чёрным ходом выпуская.Отворачивалась мгла.В заключенье каждой встречиТам, на лестнице крутой.Что-то падало на плечи,Обдавало пустотой.И, рывком толкнув к перилам,Накрывая все цвета,Вихрем духов многокрылымНабегала темнота.

«И с возрастом утрата цвета…»

Р.К.

И с возрастом утрата цвета —Исчезли краски прежних лет,В густых снегах лишь снится лето,И воцарились тьма и свет.И этот свет многосоставен,И столь же скрытен, сколь открыт,И темноте, конечно, равен,И эта тьма тебя слепит.В её мерцанье пишет Пимен,И оживают времена,А в живописи цвет интимен,Лишь форма Промыслу верна

Сурб Саркис[14]

К.А.

И старцы дряхлые Тифлиса,Бывало, только одного —Ещё дожить до Сурб Саркиса —Хотели, только и всего.Всё тает в городе любимом,И это самый воздух пьян,Смешавшийся с шашлычным дымом, —Такая радость у армян!Но знали праздник и грузины,Все языки, что жили тут…И вот уж лёгкие корзиныС цветами первыми несут.Вот жизнь промчалась, как неделя,И невозвратен мой Тифлис,Но веет розами апреляВесны предшественник Саркис.

Из книги «Язык цветов»

(2023)

Грузинское

Так волновало это пеньеИ в нём рыданьеИ гордое долготерпенье,И ожиданье.Народа мудрость и наивностьИ с жизнью ссора,Мечтательная заунывностьГлухого хора.

«И когда иссякает терпенье…»

И когда иссякает терпеньеИ сникаешь от разных забот,Погрузиться в грузинское пенье,Как уйти в беззаботный народ!Только вряд ли он впрямь беззаботен.Вот, задумчив и даже сердит,Он с клеенчатых чёрных полотенНа течение жизни глядит.Оттого и нужда в каламбуре,Что соседствует с пиром беда.О печали сказать, балагуря,Это надо уметь, господа!Плещет море лазоревой нивой,Отозвались глубины земли…С этой грустью, отчасти шутливой,Совладать никогда не могли.

Кахетия

В осенний воздух там вина плеснули,Из всех давилен влили поутруКиндзмараули и напареули,Кварели, телиани, хванчкару.Вот в эти виноградные долиныПриехать с ней, и в сёлах там и тутВзломают исполинские кувшины,Ковшами с плеском влагу зачерпнут.Увлечь её, не слыша отговорок,Невыносимый оставляя быт!Ты опоздал, конечно, лет на сорок,И жизнь прошла, но вариант пьянит.

«Будь уверен в одном: как при кесарях, как при эмире…»

Будь уверен в одном: как при кесарях, как при эмире,При царице Тамаре, при Берии, ночью и днёмВсё рождается хлеб и колеблется пламя в тандыре.Вот вернёмся туда, этот воздух горячий вдохнём!Перебои с мукой и один перерыв с перестрелкой…Но остался собой этот город по воле судеб.Чьи-то жизни сожгли, избавляясь от ветоши мелкой,И опять горячи и вечерний и утренний хлеб.

«В той сакле пищу я отведал робко…»

В той сакле пищу я отведал робкоОх, до конца не ведая, что ем…Была из мяса белого похлёбка.В одной же из прославленных поэмО прозорливом горце говорится —Он, случаем вкусив отвар из змей,Постиг, что птица напевает птице,Что волк волчице сообщил своей.Я и теперь во власти этой тяги.Как будто слышу вновь издалекаО чём с горами говорят оврагиИ что бормочет бурная река.

«Все времена сверх всяких вероятий…»

Все времена сверх всяких вероятийСлились в одно, и, всматриваясь в мрак,Однажды ночь провёл я на кровати,Где Бабель до меня и Пастернак.Какие гости знали этот город!И я за ними плёлся по пятам.Так день горячий был тягуч и долог,Так быстро годы пролетали там!Здесь очередь была за гонораром,Тут Заболоцкий рылся в словареИ в тот же дом по закоулкам старымЕсенин шёл из хашной на заре.

Тициан Табидзе

Дивуясь каждому соцветию,Идти весной в страну кистин,В Сванетию, иль в Хевсуретию,В край заповедных палестин.Там луговины изобильныеИ синие от генциан,И воды малые, но сильные,И твой вожатый – Тициан.Не тот, прельщенный догарессами,Не веницейский Апеллес,Искусник с нежными навесамиАдриатических небес.А здешний, слившийся с пейзажами,И на воздушном кораблеВот в это небо взятый заживо,Когда пытали на земле.

Руины

На глыбе с прицепившемся вараномЯ постоял, вдыхая влажный зной.Вот на закате огненно-багряномЗавыли волки в стороне лесной.Мы шли, змеи дремавшей не тревожа,Что древнее надгробье оплела.Она была мощна и светлокожа,И, может быть, от старости бела.Она спала, не выпуская жало,Но тут сама История племёнУже давно не нам принадлежала,Всё больше, больше погружалась в сон.

Мелек Рик[15]

Тут разъярённая Алиенора,Проникшая в покои Розамунды,Разлучницу зарезала. Арест.Поэзии начало куртуазнойИ рыцарства разгул. Отважный принц,Сынок Прекрасной Дамы трубадуров,С обидой в сердце львином мстит отцу.И вот уже он – молодой корольВ бессмыслице крестового похода.Прибрежье Яффы, смертный зной, хамсин,Чума, недостижимый Гроб Господень,Любезность Саладина, пораженье,Австрийская темница и побег.Вот скачет он по Австрии зелёнойИ в гулкий рог на радостях трубит.И до Кавказа долетает эхо,В ущелье застревает навсегда.… Я был в горах и жил среди хевсуров,Внимал их речи грубо-церемонной,Пил рыжий эль, напиток Робин Гуда,И в руки брал тяжелый франкский меч.

«В анкете этой вывел я сперва…»

В анкете этой вывел я сперваОднообразно-скучные слова.Да, «не был» и «не состоял» – их много.Но сердце жаром обожгла тревога.Я, возвратившись к отчеству, продрог.О, нет, отцу я изменить не мог…Припомнив сына, грустен и тяжел,Тут кадровик вздохнул и глянул строго.Я длинным коридором прочь пошёл,И мне открылась дальняя дорогаВ одну страну, где шутят и поют,И дарят дружбу и дают приют,Пьют чёрное вино из голубого рога.

Воды Лагидзе[16]

Явился опыт в хаосе террора.Когда большевики вошли в Тифлис,Работали расчётливо и споро.Закат был грозен и лилово-сиз.В семнадцатом они, конечно, сдуруСожгли бы всё, что чуждо и старо,И сокрушили всю аппаратуру,Но уцелело дивное ситро.Простой народ с элитой сроднилаЕго струя в отливах золотых.Детей и взрослых, тружеников тылаИ стихотворцев пришлых и своих.Пойдём к Лагидзе, к сладостным сиропам!Кахури красный, сродственник вина,В Кахетию ведёт по горным тропам…Вот шоколадный, им душа полна!Вот сливочный – упиться так легко им,Чтоб возвратиться в глубину времён!Иль веющий забвеньем и покоемТы выбрал мяты изумрудный сон?

Лермонтов в Тифлисе

Входил он в кузницу ГеворгаИ запылившийся кинжалВыхватывал, не скрыв восторга,И горцев мысленно сражал.Влюбившись в статную грузинку,Гулял перед её крыльцом,Всегда готовый к поединкуС ревнивым мужем и отцом.Многобалконный дивный берегЗапечатлел на полотне.Малоприметный офицерик,Пресыщен раем был вполне.При тостах в духе местных правилОтъехав чуть навеселе,Своё присутствие оставилВ лиловой предвечерней мгле.

Джвари[17]

Когда бы я построил Джвари, —Хвалу вознёсший небесам,Горя в беспламенном пожаре,Я стал бы этим храмом сам.Труды такие безымянны…Я видел бы из века в векПоходы, свадьбы, караваныИ наблюдал слиянье рек.И звуки зыбкие ПсалтириВходили бы и в тот подвал,Где временами юный Мцыри,Во мне проснувшись, восставал.

Предание

Этот пьяный поэт, обезумев под полной луной,Вспоминая жену, уведённую в сумрак ночнойИ лишённую там переписки,В чьи-то двери ломился, и, счастливы тем, что забрёл,Пробуждались жильцы, накрывали почтительно столИ внимали стихам… Это так по-тбилисски.Иногда он спускался в любимый ворами подвал.Там порой и расстрельщик усталый бывал.Тут поэт, лишь на миг прерывая дыханье,Подходил, тщетно силясь понять, что почём,И у всех на виду улыбался и пил с палачом.… В этом памятном мне, грязноватом, бессмертном духане.

«Жар спадал, холмы и дали…»

Жар спадал, холмы и далиЗаволакивала мгла.Где же ты, о, генацвале?..Время лучшее едва лиБыло в жизни, что прошла.Там сгорала ночь в подвалеИ сжигали жизнь дотла,Пораженья и печалиЗабывали у стола.И приезжих привечалиВсплеском жгучего тепла.В этом городе не знали,Что Россия умерла.

«Певец был славный Урия…»

И.А.

Певец был славный Урия,Подряд десятилетияЕму внимали Гурия,Рача и Имеретия[18].Он пел в застольях княжеских,На сходках партъячеек,Всё тешил пьяниц кряжистых,Был радостью ночей их.Он, кончив петь, с побаскоюГоваривал: «А я ведьВас, христиане, с пасхою,Сюда пришёл поздравить!»И, оглянувшись у дверей,Гласил он: «Сын Менаше – я!Да, вот я, Урия-еврей,Теперь спешу в Кулаши[19] я!»

«Весь чин старогрузинского уклада…»

Весь чин старогрузинского уклада,Ночь, красноречье, жар вина и чада,Рог буйвола в чернёном серебреИ позже отрезвляющие звуки —Мацонщика призывы, вздох дудукиИ голоса прохожих на заре;Пекарни дух и песенки, и гаммы,Базар, Майдан, всех верований храмы,Глушь переулков и наклонный путь,И памятник, сносимый с пьедестала,И ту любовь, что ненавистью стала,Не позабудь!