скачать книгу бесплатно
Просто не может быть.
Эл со злостью растерла щеки.
На их предположения о том, что Дахау – лишь один из лагерей, и что в дальнейшем их может стать больше, – слишком уж удобной для Грубера и его сторонников была эта «мера воздействия», – Баве тоже ничего не ответил.
Элис помнила, как прочитав отвлеченный ответ начальника, из которого следовало, что все сделанное ими было пустой тратой времени и сил, она заплакала. А потом пришла в такое бешенство, что когда услужливая Эльза спросила перед уходом, что фрау Кельнер хотела бы на завтрак, Элисон слишком спокойным тоном сообщила домработнице, что Агна и Харри Кельнер в ее услугах более не нуждаются.
При этих словах фрау Агны женщина побледнела, рот ее смешно раскрылся, видимо, желая произнести какие-то слова, а потом так же беззвучно закрылся, – словно у глубоководной рыбы, которая из-за давления воды живет с выпученными глазами, и оттого выглядит особенно глупо. Вполне возможно, что Харри остановил бы Агну в этот момент. Но его не было дома, и бедная Эльза вынуждена была уйти из особняка Кельнеров с мыслями о том, что, будь хозяин дома, он непременно бы поставил свою жену на место, защитив ее, Эльзу, от несправедливости злой фрау.
Узнай она, что новость о ее увольнении действительно не обрадовала Кельнера, она наверняка была бы счастлива. Но недолго.
Потому что злая маленькая фрау, даже не дослушав предостережение супруга о том, что это решение может иметь «последствия», стремительно подошла к Харри, и пылко сказала:
– Может быть, ты и привык, что за тобой следят. Но я не привыкла к тому, что, стоит мне выйти из спальни, она бросается в комнату, чтобы проверить простыни!
На этом разговор об Эльзе закончился. Харри нечего было возразить. Помолчав, он только спросил о новой прислуге, и Агна сухо сообщила ему, что знает девушку, которая с радостью согласится на эту должность.
О том, что эта девушка – еврейка, которой уже однажды грозило гестапо, она тактично умолчала.
Эдвард знал, что Элисон была права, уволив протеже Гиринга. Но он так же знал и то, что министр может воспользоваться этим в своих целях. Вот только в каких и – когда? Это мог знать только сам рейхсмаршал.
– Агна? – Милн наклонился вперед.
Зеленые глаза посмотрели на него сквозь пелену далеких мыслей.
– Пожалуйста, будь осторожна.
Элис улыбнулась.
– Буду.
1.19
…Их пост в долине Уэргла блокировали рифы. В войне Франции с Марокко рифов называли «повстанцами», французов – «легионерами», а Эдварда Милна, которому тогда, в 1925 году, было девятнадцать, знали под именем Себастьяна Трюдо. И если верно, что по владению сложным, – из-за его фонетики и своеобразного звучания, – французским языком проще всего вычислить «не француза», то у Милна не было с этим проблем: он родился и до двенадцати лет жил в Париже, а значит, был настоящим фарангом. Годы спустя историки подсчитают, что в той страшной битве рифы блокировали более шестидесяти французских постов. Но командование было уверено в силе своей армии, ведь уже около года солдаты строили здесь укрепления, которые, по донесениям их генералов, могли выдержать любую атаку «повстанцев», не желавших более находиться под гнетом Франции.
Но путь к водоводу был отрезан три бесконечных дня назад. И Себ уже не мог держать оборону поста так, как следует. Так, как того требует командование. Потому что у него не осталось воды.
Ни капли.
Трюдо уже знал, как мучительна такая смерть. Медленная, она сводит человека с ума. Но, может быть, он зря волнуется, и все закончится гораздо быстрее, чем он думает? На чудо в виде французской авиации, сбрасывающей лед прямо на блокированных противниками французов, он не очень надеялся. И вот еще вопрос, – думал Себ, сползая в пыльный песчаный окоп, – какая смерть лучше: от жажды или от удара куском льда, который иногда, падая с большой высоты, попадал солдатам прямо в голову?
Глядя в ночное небо, Трюдо улыбнулся. Звезды мерцали подобно карте. И если эти звезды будут последним, что он увидит на земле, что ж, значит, так тому и быть.
Он не был фаталистом. Как и не был хорошим солдатом. Он часто со смехом думал о том, что стреляет хорошо только в сравнении с рифами, – к которым у него не было даже легкой неприязни, – потому что они чертовски плохо управлялись с захваченными у них, французов, пулеметами.
Но неужели это – все? Его плечи в светлой форме, облитой чаем для лучшей маскировки несколько дней назад, затряслись от беззвучного смеха. Он рос в Париже, потом – в Ливерпуле. С успехом и прилежанием окончил один из лучших колледжей Великобритании, и… сидел в окопе на краю земли, окруженной людьми, которые всего лишь выполняли свой простой человеческий долг, – пытались защитить свою землю от захватчиков.
В плотной ночной темноте Себ тщетно пытался рассмотреть чайные пятна на своей форме. Каким же безумцем нужно быть, чтобы вот так глупо использовать чай? Чай – это почти вода, его можно пить. В Великобритании его пьют часто и много, из крохотных изящных чашечек, которые так задорно звенят, когда ударяются о блюдце.
Дзинь!
В ушах зазвенело, голова дернулась в сторону. Он упал. На левую сторону.
Жалко, что все – так. Так жалко! В Итоне ему прочили «большое, светлое будущее». А умирать приходиться в полной темноте.
Вот бы собрать ее в кулак и обменять хотя бы на глоток чая. Хотя бы один глоток. Но вряд ли это получится, – его манеры теперь далеки от прошлого изящества. Но будь у него чай, он выпил бы его очень медленно, пробуя каждую каплю на вкус, так, чтобы она пропитывала губы. Мысли путаются, он снова улыбается.
Как странно, что он думает о чае, правда? Раньше Милн считал, что в последнюю минуту «вся жизнь проходит перед глазами», но нет, – только чай. О воде он думать боялся. При мысли о чистой, пресной, прозрачной воде можно было сойти с ума.
А еще было страшно думать о маме. Он хотел думать о ней, но не мог. Это было почти так же мучительно, как мысли о воде. Поэтому он думал о чае. Это почти вода. Его можно пить.
В голове Трюдо, ставшей от жажды такой глупой, была еще одна мысль. Но теперь это не важно. И все же, если вернуться к ней? Вот она, висит на крючке как красивая белая шляпа с широкими полями.
Любовь.
Не подумайте ничего такого, конечно у него были девчонки. Когда стал старше – девушки. Ему хотелось вспомнить хотя бы одно из их лиц, но перед глазами была только темнота.
«…Все репрессии должны проводиться немедленно и сурово. Нельзя останавливаться перед сожжением деревень и посевов, так как опыт показал, что великодушие истолковывается как слабость и побуждает марокканцев к новым нападениям». Так воевала французская армия. И он, Себастьян Трюдо. Или Эдвард Милн?
Дзинь!
Новый залп.
Теперь ближе. Значит, скоро рифы придут за ним. Ярость их так огромна, что они наверняка станут его пытать, только вот вряд ли он сможет им что-то сказать, даже если захочет, – языком уже не пошевелить.
Но, может, они просто застрелят его? Это будет настоящим милосердием с их стороны.
А ведь это забавное совпадение: французы отрезали рифов от их пастбищ, отчего скот, который они успели спасти, умирал без воды, а теперь рифы перекрыли французам доступ к воде, отчего теперь умирают они. Выходит, нет никаких различий между животными и людьми, и все они – скот? Вода. Нет, о ней думать нельзя. Себ потрогал шрам на шее. Первый. В память о Марокко.
Рука безвольно падает на песок, глаза закрываются. А все-таки странно, что ночи здесь, в Марокко, холодные. Он думал, они будут теплее. Он вообще много о чем думал… Дзинь!
***
Эдвард рывком сел на кровати. Опять этот сон. Его тогда спасли, он остался жить. Теперь он на другом конце земли, Марокко далеко.
Нет.
Всегда близко.
Милн нервно выдохнул, прислушиваясь к ночной тишине. Эл спала рядом, повернувшись к нему лицом. Уличный фонарь по-прежнему бросал свой свет в окно их спальни, и в его электрическом свечении шелковая сорочка Эл казалась жемчужной.
Зажигалка приятно щелкнула, выкидывая язычок огня вверх. Эдвард жадно затянулся сигаретой. Кто его вытащил из песчаного окопа? Он не знает. И снова возвращается взглядом к Эл. Как хорошо, что она мирно спит.
Докурив сигарету, протяжными, длинными глотками он пьет воду из стакана, с наслаждением чувствуя, как она мягко обволакивает горло, и одна капля остается на губах. В свете фонаря вода тоже кажется жемчужной. И мысль о том, что из-за нее может идти война, не кажется Эдварду глупой: тогда, в долине Уэргла, так и было.
Бретелька от сорочки падает с плеча Эл. Осторожным движением он поправляет ее, ложится на спину, закрывает глаза. Разъяренные рифы еще далеко, и пока он может поспать.
1.20
Рабочий день в Deutsche Modeamt подошел к концу. Девушки – швеи, или, как их называли раньше «модистки», расходились по домам. Был конец ноября, и на улицах главного имперского города темнело так рано, что благоразумные фройляйн и фрау мечтали поскорее оказаться дома. Конечно, с появлением гестапо само понятие безопасности, как, впрочем, и индивидуальности, стало весьма условным, но все же, выбирая между центральной улицей Курфюрстендамм, – ее берлинцы сократили до более легкого Кудамм, – и трамваями, которые в вечерние часы были похожи на быстроногих огромных светлячков, дамы выбирали последнее.
Агна задержалась, поправляя брошь в виде скарабея на темно-синем пальто, и увидела в зеркале Магду Гиббельс. Глядя на фрау Кельнер, статная блондинка неспешно приблизилась к ней, и, помолчав, заметила:
– Вы неплохо справляетесь, фрау Кельнер. Для такой молодой женщины, как вы, совсем неплохо…
Супруга министра сделала круг, осматривая лицо и фигуру Агны.
– Я понимаю, что в вас нашел мой муж.
Увидев, как вспыхнуло лицо девушки, она поспешно добавила:
– Не пугайтесь, Агна. Я не в претензии к вам. Напротив, чем больше нового поколения мы создадим во славу Рейха, тем лучше. Конечно, вы совсем не похожи на арийку, – рука фрау Гиббельс коснулась светлых волос своей хозяйки, уложенных в высокую прическу, – но глаза у вас… удивительные.
Женщина взяла Агну за подбородок, всматриваясь в ее лицо, и начала новый круг возле жены Кельнера.
– Мне очень жаль, что я не похожа на истинную арийку.
Подбородок Агны устремился вверх, она внимательно смотрела на Магду Гиббельс.
– Да, жаль. Но ваш муж… ваш муж очень красив. И я рада, что он встречается с Ханной Ланг: она блондинка, весьма привлекательна, и хорошо, что вы понимаете, насколько нашему Рейху нужны новые люди. Уверена, вы не в претензии в сложившейся ситуации и понимаете, как это важно для нашей великой страны, – делиться кровью и способствовать появлению на свет большему количеству правильных людей, истинных арийцев.
Фрау Гиббельс посмотрела в зеркало на лицо Агны, медленно закурила сигарету и отвернулась, уходя прочь. Изящный знак рукой, который она оставила на прощание, означал лишь одно – аудиенция окончена и слуги могут идти домой.
***
Выйдя из здания модного дома на бульвар, Агна на мгновение задохнулась от порыва холодного ветра и плотнее завернулась в пальто. Черный «Хорьх», припаркованный через дорогу, послушно ждал ее, чтобы отвезти домой.
Звонкий стук ее каблуков стих: девушка остановилась у машины, и, достав ключ, поднесла его к автомобильной двери.
Но открыть замок никак не получалось, и маленький блестящий ключ снова и снова падал на булыжную мостовую. Агна, наконец-то вставив ключ в замочную скважину, уже почти повернула его, когда за спиной раздался голос:
– Фрау Кельнер!
Она узнала его. Такой вкрадчивый, обволакивающий голос она слышала только у одного человека. Александерплатц, первый день в Берлине.
– Господин рейхсмаршал? – Агна повернулась, отвечая на приветствие улыбкой.
– Маленькая фрау Кельнер!
Мужчина приблизился к ней, и в ярком свете уличного фонаря высветилась правая половина лица Херманна Гиринга. Агна почувствовала сильный запах алкоголя, но лицо ее не изменилось. По крайней мере, она очень надеялась на это.
– Не ожидал вас здесь увидеть! Толстая фигура министра покачивалась, словно гонимая ветром, но фосфорический блеск его лукавых глаз означал, что любимец публики, дядя Херманн, накачан наркотиками до отказа. Решив, что для вступления слов вполне достаточно, он прямо заявил, что ему нужен Харри Кельнер.
– Видите ли, фрау-у-у…
Влажные губы Гиринга сложились в трубочку у самого лица Агны.
– Мне он очень нужен, фрау Кельнер. Видите ли, когда я принимаю наркотики, то становлюсь крайне нетерпеливым. Но когда у меня нет наркотиков…
Голос мужчины сорвался, и министр перешел на шепот, наклоняясь к девушке.
– Это… чрезвычайное положение, требующее чрезвычайных… мер…
Гиринг помолчал, улыбаясь испуганной девушке, и прижал ее к машине, с силой заводя правую руку Агны ей за спину.
– Я могу… я все, все могу, знаете ли… я…
Свободной рукой Гиринг рванул Агну к себе, и пуговицы от ее пальто, как звонкие мячики, запрыгали по бульвару.
– Я докажу, что и это я мо…
Рядом с ними раздался дребезг велосипедного звонка, и секунду спустя бравый летчик грузно упал на дорогу, сильно ударившись головой о землю.
Две пары испуганных глаз следили за недвижной, толстой фигурой: зеленые и карие. Мальчишка, свалившийся с велосипеда и протаранивший Гиринга, в ужасе смотрел на Агну, ожидая ругани и криков. Но она, тряхнув головой, с силой зажмурила глаза, а открыв их, увидела все то же: Гиринг, сбитый резвым велосипедом, лежит на центральной улице главного города мира без движения. Изо рта его текла тягучая слюна, но он был вполне жив.
Не то, чтобы кто-то из этих двоих стал проверять пульс рейхсмаршала, но для того, чтобы покалечить такого великого человека, нужны были еще как минимум десять таких же взбесившихся велосипедов. И десять мальчишек, которые не умеют ими управлять, но, чтобы этому научиться, выезжают на Кудамм вечером, когда прохожих меньше, а шансов на успешное вождение великов – больше.
Мальчик наблюдал за растерянными движениями Агны и молчал. Девушка, очнувшись, отыскала на земле свою сумочку, достала из нее кошелек, а из него, – о чудо! – настоящие бумажные купюры, рейхсмарки, много рейхсмарок! И вот он, мальчишка с велосипедом, держит в руках мятый денежный шар.
А девушка… девушка обнимает его и крепко целует в обе щеки.
На них остаются ее слезы, она оглядывается по сторонам, быстро забирается в блестящий черный автомобиль и газует так резко, что белый пар вонючим облаком обдает на прощание толстого человека, который уже приходит в себя и что-то бормочет про то, что он может.
Мальчишка, как и Агна, не стал выяснять способностей толстяка. Он оглянулся на жертву дорожного инцидента еще раз, засунул деньги в карманы, и исчез в темноте вместе со своим диким велосипедом так же быстро, как и появился, с надеждой на то, что улица на самом деле была такой пустынной, какой и выглядела.
Приехав домой, он с порога прокричал маме, что фея с зелеными глазами отдала ему все свои деньги, хотя до Рождества был еще целый месяц. О том, что фея поцеловала его, – даже дважды, – он промолчал, решив, что теперь это будет его тайной. Такой же невероятной, как лицо мамы, которая так сильно заплакала при виде рейхсмарок, что лицо, искаженное радостью и болью, словно отделилось от нее. Она погладила его по темным волосам, нежно поцеловала в макушку и сказала, что завтра у них будет настоящий вкусный хлеб.
***
Среди встречающих в лагере Дахау делегацию НСДАП Харри сразу заметил Ханну. Она выделялась на фоне других людей, хотя на ней был точно такой же белый медицинский халат, что и на других работниках исправительного лагеря, в котором заключенных, – с момента последнего визита Кельнера, – стало гораздо больше.
Первые бараки были переполнены узниками, и хотя их обещали выпустить из лагеря в скором времени, Харри знал, что все это ложь: фундаментов для новых бараков было подготовлено слишком много, чтобы этому можно было верить.
Отойдя от основной массы прибывших делегатов, Харри медленно шел вперед, заложив руки за спину и глядя в землю. Вот носок его ботинка, сшитого на заказ из натуральной кожи, ушел вниз, погружаясь в мелкие камешки, ходить по которым бесшумно могли, верно, только ангелы, но не люди. С июня здесь многое изменилось. Виселиц, подобных той, что он и Агна видели той ночью, стало больше: их ряды были выставлены за бараками, а на некоторых из них и сейчас едва заметно корчились обессиленные подобия людей, залитые собственной кровью.
Устрашение и животный ужас, – такова была цель нацистов. Дрожь и страх при виде идеально скроенной, стильной формы с «зигами» и черепом на фуражке, дрожь и страх при звуке подъезжающих к дому машин и лае собак, дрожь и страх каждую ночь, – и уже было не важно, действительно ли испуганные люди слышат топот многочисленных черных сапог, отдающих раскатистым эхом на пустых улицах, или это им только кажется. «Только кажется», между тем, тоже служило главной цели, – так в сознание по капле закладывался страх, разъедая волю и разум человека, который теперь, легко пробежав по мостовой, вполне мог забежать на улицу принца Альбрехта, в дом номер восемь, и рассказать офицерам гестапо об изменниках родины. Ну а если не забегал он, то забегали о нем, – рассказать, шепнуть, доложить и сдать.
Люди боялись и несли доносы, а значит, скрупулезно выстроенная система гестапо работала. Ханна остановилась за спиной Кельнера, и он, почувствовав чье-то присутствие, повернулся.
– Ты оглянулся. Значит, как и раньше, чувствуешь мой взгляд.
Она радостно улыбнулась, быстро посмотрев по сторонам.
– Я рада тебя видеть, Харри. Я очень скучала.
Кельнер промолчал, уставившись на носки своих ботинок.
– Значит, ты здесь с ними?
