скачать книгу бесплатно
Стоя рядом с Харри, Агна застыла под пронизывающим ветром. Она так крепко сжимала меховой воротник элегантного темно-голубого пальто, что, если бы не черные перчатки, то наверняка можно было бы увидеть, как от усилия побелели костяшки ее пальцев. Вокруг царило безмолвие, и Агна, оглянувшись, поморщилась, все чаще замечая на лицах окружавших ее людей бесконечный восторг. Боковым зрением она отметила, как при очередным призыве оратора рука Харри дернулась и ладонь сжалась в кулак. Затем пальцы медленно выпрямились, и левая рука Кельнера спряталась за спину.
Агна заглянула в его лицо, желая узнать, какое оно в этот момент, но рядом с ней раздался какой-то неясный мычащий звук, и справа от нее возникло тело толстого Гиринга, вернее, его часть, – насколько могла заметить его Агна, еще не успев повернуть голову в сторону министра, одно воспоминание о котором приводило ее в ужас с того самого дня, когда она и Харри впервые встретили его в день своей свадьбы на Александерплатц. Ее сердце дернулось, когда девушка поняла, что перед ней действительно стоит Гиринг. Широкая улыбка на его лице скрывала зубы, и для полного сходства с нелепой ухмылкой шарнирной марионетки, – каких иногда рисуют дети, – ей не хватало только скобок, разбросанных по углам глумливого рта. Несколько мгновений министр молча смотрел на Агну, продолжая улыбаться, а затем назвал ее и Харри по именам, слегка склонив голову в приветствии.
Рукопожатие министра и Кельнера вышло неловким. Словно против своих ожиданий, Гирингу не удалось пожать руку Харри так, как он, должно быть, привык, – накрывая протянутую ладонь сверху. От неожиданности его глаза расширились, быстро окидывая высокого Кельнера удивленным взглядом.
Но в следующую секунду они снова приняли свое обычное, скользкое выражение, и вернулись к Агне, которая, даже не желая того, притягивала к себе взгляды окружающих, а сочетание темно-голубого вельвета, из которого было сшито ее приталенное пальто, и темно-рыжих волос, завитки которых задорно выбивались из-под шляпки, делало ее еще заметнее.
– Что за неожиданная встреча!
Голос Гиринга прозвучал так радостно, словно он был старым другом Кельнеров, который наконец-то встретил их после долгой разлуки.
– Не ожидал вас здесь увидеть.
В улыбке министра показались блестящие от слюны зубы, и он довольно рассмеялся.
– Мы не могли пропустить выступление.
Харри произнес фразу так легко, словно он был первым поклонником Грубера. Агна опустила голову вниз, рассматривая камешек, лежавший на земле рядом с ее ногой в бархатной туфельке.
– Да-да, как же! Это я уже слышал от вашей очаровательной супруги, не правда ли, фрау Кельнер?
Агна ответила не сразу.
– Да, рейхсмаршал.
– Когда же вы мне это сказали? Блестящие смехом глаза министра поползли вверх, будто отыскивая нужное воспоминание в памяти своего хозяина.
– На вечере в доме министра пропаганды.
Голос Агны, смешиваясь с голосом оратора, прозвучал тихо, и Гиринг снова, как и тогда, наклонился к ней.
– Да, конечно, как я мог забыть! Гиббельс! Он там, видите?
Не оглядываясь, Гиринг наклонил голову вправо, и прямо за его плечом девушка снова увидела эти мертвые глаза.
Гиббельс стоял в нескольких метрах от них, и говорил с Гиллером. Мог ли он почувствовать на себе ее взгляд так быстро? Агна не успела ответить себе на этот вопрос: коротышка пристально посмотрел на нее, заново разглядывая своим пронизывающим взглядом каждую черту ее лица. Затем он улыбнулся, отчего его бледное лицо с чёрными глазами стало только страшнее, и попытался завершить разговор, но Гиллер остановил его жестом, и беседа, к огромной досаде маленького министра, продолжилась. Ему пришлось продолжить разговор, но с того момента, как он заметил Агну в толпе, его взгляд то и дело возвращался к ней, и горя ярким блеском, останавливался на ее стройной фигуре.
Наслаждаясь смущением девушки, которая быстро отвела глаза от заметившего ее Гиббельса, Гиринг рассмеялся и спросил, как у них, – супругов Кельнер, – дела? Рейхсминистр авиации заверил, что это не праздное любопытство: ему стало известно, что фрау Кельнер уже однажды ночевала в библиотеке своего роскошного дома в Груневальде, по улице Херберштрассе, что совсем недалеко отсюда. В библиотеке, а не в одной постели со своим красивым мужем, чью внешность успела отметить первая красавица Третьего рейха, и, к слову, жена Гиббельса, – Магда. Так все ли у них хорошо? Агна оглянулась на Харри, и, чувствуя себя персонажем замедленной фантастической съемки, кивнула. Да, у них все хорошо, в тот вечер они просто немного поспорили, что случается со всеми супругами, не только с молодоженами. Выдержав лукавый взгляд Гиринга, она улыбнулась как можно убедительнее.
На этом встреча с огромным министром, – он «совсем забыл», что ему уже пора идти, – закончилась, и «дядя Херманн», – учитывая его внушительную комплекцию, – на удивление легко снова исчез в толпе. Агна дождалась, когда он уйдет как можно дальше, и протиснулась сквозь плотное кольцо людей, к выходу из толпы.
***
Эдвард легко догнал Элис, и, перейдя на шаг, взял ее за локоть, уводя в сторону Груневальдского леса. Они молча и долго шли рядом, но как только мост через реку Хафель остался позади, Эл выдернула руку и побежала прочь. Теперь, вдалеке от посторонних глаз, она, наконец, могла дать волю своему страху, но… ничего не происходило.
С гримасой боли и отвращения, Элис схватилась за горло и опустила руки вниз. Так продолжалось довольно долго: она то останавливалась на месте, то делала несколько шагов, безуспешно пытаясь восстановить ровное дыхание. Может быть, если бы она умела плакать, ей стало бы легче. Но про себя Элис знала, – еще с того дня, когда тетя сообщила ей, что ее папа и мама умерли от испанки, – что слезы ей не помогают, не приносят облегчения. Боль засела внутри, скатываясь в громадный ком. В такие минуты она не могла дышать, и только в панике хватала себя за горло, словно хотела вскрыть кожу, и задышать полной грудью.
Эдвард с тревогой смотрел на Элис, и не понимал, что ему следует делать: женщины, которых он знал, не только умели плакать, но и умело пользовались этим весьма сомнительным оружием в своих целях. Но с Эл все было не так.
Девушка двигалась резко и быстро, и в том, как она повернула шею, Эдвард снова узнал то же, что уже замечал раньше, – движение, похожее на то, какое делает человек, желая освободиться от удавки, уже накинутой на его шею.
Эл затихла, стоя на одном месте, спиной к Милну. Солнечный луч, проходя сквозь листву, переносил на ее спину причудливые тени, сотканные из очертаний первых весенних листьев, которые уже успели появиться на ветках берез и хвои. Эдвард подумал, что опасность миновала, но вдруг Эл сбросила пальто на землю и медленно пошла вперед. Он догнал ее и набросил пальто на плечи в тот момент, когда она делала новый шаг. Это сбило ее с ритма, и, не удержавшись на каблуках, она крепко схватила Милна за руку, и с удивлением взглянула на него, – так, словно видела впервые в жизни.
– Пусти, – глухо пробормотала Элис, отпуская рукав темного пальто. Она начала падать, но Милн успел подхватить ее на руки. Девушка была без сознания.
1.13
В окружающей темноте мартовской ночи высокое окно в доме № 34 по улице Кайзердамм светилось особенно ярко. Электрический свет смешивался с жаром и светом огня, разведенного в камине, но человеку в парадном мундире казалось, что тьма сгущается и окружает его. Он опустился на пол из высокого венского кресла, прополз по ковру, и, уткнувшись лицом в бархатную обивку дивана, замер на несколько минут. Потом все повторилось снова и снова.
Крупные капли пота катились по толстой шее, черный воротник рейхского мундира душил его, но толстяк, косо обхватив себя руками, трясся в ознобе. Был ли он, рейхсмаршал авиации Третьего рейха, бравый Херманн Гиринг, под действием кокаина, первитина, юкодала или морфия, сейчас бы никто не мог сказать точно. В подобные этой минуты уединения, тревожить героя войны запрещалось решительно всем, даже верной домработнице Цилли, которая еще помнила первую жену Херманна, красавицу Карин, «тонкую и изящную», как он сам ее называл.
Может быть, это было интересно, – узнать, от чего именно Гиринг, чрезвычайно обаятельный любимец берлинской публики, – даже в те годы, когда Германия уже вела явную и агрессивную войну против нескольких стран, – страдал больше: от физической боли, которую, спустя даже долгое время, доставляло ему ранение в пах, или от стыда? Как бы то ни было, к морфию он пристрастился после войны.
Тогда еще наркотик помогал унять его физические страдания, но превышение всех возможных доз очень быстро сделало из легендарного летчика обыкновенного наркомана, побывавшего, к тому же, в сумасшедшем доме. Впрочем, в новой Германии это никого не смущало. И Гиринг, закрываясь по вечерам в одной из комнат своей новой шикарной квартиры, услаждал себя тем, что потреблял наркотики в огромных дозах, которые теперь приносили ему весьма зыбкое облегчение, даже несмотря на то, что для таких «уколов радости» у приближенного Грубера был целый набор шприцов, изготовленных из золота.
Ни один из допингов, который колол себе «дядя Херманн», не давал ему того, что он жаждал – облегчения и возможности забыться, сбежать от реальности в темный угол ночи, как хотели избежать жуткой расправы и страданий те, кого уже успели замучить и забить, сбросив, как скот, в выгребные ямы гестапо. А ведь это было только начало, – всего масштаба пролитой на землю крови, тогда, пожалуй, не знал никто, даже сам Грубер.
Разница между ним, его рейхом и людьми, которые погибнут за все время его безумного наркотического правления, была лишь в том, что истинно человеческое ему было чуждо. Он был мелким и злопамятным, и просто расчищал пространство. Не для немецкого народа, который был ему нужен только во время словесных выступлений, а единственно для себя. Впрочем, это не мешало Груберу пламенно любить овчарку Блонди, которую он целовал в тёплый нос, в те минуты, когда что-то сродни человеческому поднималось из его бесконечной тьмы на поверхность. Может быть, это же вызвало в нем и желание проверить на любимой собаке яд, и тем самым убить ее?
Гирингу требовалось что-то новое, другое. По его подбородку текла теплая, густая слюна. Идиотская гримаса исказила лицо, но во взгляде Херманна успел показаться след мысли.
Он все решил.
Он знал, кто ему нужен, – этот тощий Кельнер, чья фамилия нелепо перекликается с названием служек в пивных и кафе.
Гиринг видел его досье, и даже если не запомнил всего, – к этому он мог вернуться в любой момент, – то главное прочно засело в его памяти: Кельнер был не кем-нибудь, а сотрудником берлинского филиала «Байер», той самой фирмы, которая еще в 1898 году стала выпускать героин.
Рейхсмаршал улыбнулся как мог: решение было найдено, Кельнера стоило пригласить в дом Гиббельсов ещё раз.
К тому же, маленькая Агна Кельнер, эта прелестная девочка, весьма понравилась ему. Но, – тут от беззвучного смеха тело Гиринга заколыхалось, – малышу Йозефу, этому воробью с хромой лапкой, она полюбилась куда больше. В этом Гиринг не сомневался, – он видел, каким вожделением горели глаза Гиббельса, когда он смотрел на фрау Кельнер.
Заметил он и то, как Гиббельс, уверенный, что в толпе Груневальда он останется незамеченным, не мог отвести свой черный взгляд от Агны. Словно не просто желал ее тело, но хотел гораздо большего – завладеть душой, высосать ее, смакуя, по капле из драгоценного сосуда, более всего в котором лично его, Гиринга, пленяли чудесные глаза. Яркие и блестящие, они были преисполнены того огня, которого жаждет сердце. Если же сердца, как в случае с «великолепной четверкой» нет, – то желание греться у этого пламени меньше не становится. Напротив, в том, чтобы погасить такой чистый свет, заключалась своя особая, извращенная прелесть и привилегия.
***
Свет в кухне зажегся, Эл порезалась и вскрикнула, поднося палец к губам.
– О черт, Агна, прости! Я не знал, что ты здесь
Брови Милна сложились домиком, и Элис, глядя на него, не смогла сдержать улыбку.
– Все в порядке, это всего лишь небольшой порез. Я разбудила тебя?
Милн обвел взглядом кухню и лукаво улыбнулся.
– Тем, что резала в темноте яблоко? Да, определенно, стук ножа разбудил меня.
Его глаза блестели весельем.
– С тобой все в порядке?
– Да, Харри Кельнер, как и несколько часов назад, когда ты спрашивал меня об этом.
Элис прошла мимо, и он уловил легкий аромат ее духов.
– Тогда поговори со мной.
Милн остановился рядом с девушкой, наблюдая за тем, как она криво режет остатки яблока.
– О чем?
Нож стукнул о разделочную доску, и Эл, выбрав самую косую яблочную дольку, начала медленно ее грызть.
– Например, о твоем обмороке.
– Мне стало страшно и плохо, только и всего. Так иногда бывает. Я не люблю находиться в толпе.
Девушка оглянулась на Милна.
– Все в порядке. Прости, если испугала тебя. И спасибо за помощь.
– Эл?
Понизив голос, Эдвард выразительно взглянул на девушку.
– Хорошо! – Элисон положила нож, и повернулась к Эдварду. – Что ты хочешь знать?
– Что стало со Стивом и твоими родителями?
Элис покачала головой и медленно отошла к окну.
– У Агны Кельнер нет никакого Стива.
– Брось, Эл! Сейчас ночь, мы здесь одни. Расскажи мне.
Нолан и Эрин Эшби умерли от испанки в 1920 году, когда Стиву было четырнадцать, а Элисон – пять. Они жили в поселке Килтама ирландского графства Мейо, – там же, где и родилась Ли?са (как называл Элисон Стив). Дом, в котором жили Кэтлин Финн, сестра Эрин, и семейство Эшби, стоял на берегу озера Лох-Конн. Он был просторным и уютным, а еще из его окон были видны самые высокие клифы во всей Ирландии.
Маленькая Элис могла день и ночь рассматривать их, а каждого, кто пытался отвлечь ее от этого занятия, уверяла, что в этих обрывах, разрушенных прибоем, живут древние эльфы и феи. По ночам они поют чудесные изумрудные песни, волшебный свет которых окутывает собой всю Ирландию, именно поэтому ее называют Изумрудным островом. И потому, что песни эти волшебные, услышать их может только тот, кто чист сердцем.
Так это было или нет, нельзя сказать наверняка. В конце 1919 года, понимая, что оставаться в Ирландии, где тогда бушевала война, дольше нельзя, Нолан и Эрин уехали в Великобританию, откуда глава семейства руководил новой железнодорожной компанией, дававшей баснословную прибыль. Стива и Элис временно оставили на попечение Кэтлин, но уже в январе 1920 года, после трагической смерти Нолана и Эрин от свирепой испанки, она стала их единственным опекуном, и, рискуя, все же отправилась в Ливерпуль, туда, где их должны были ждать Эшби.
Дети не были на похоронах своих родителей, и не видели, как их опускают в землю. И может оттого Элисон всегда казалось, что они не погибли, а просто уехали далеко-далеко, – туда, где не ходят поезда новой железнодорожной станции, которой управляет ее папа. Для нее, тогда еще маленькой, родители остались большими эльфами из графства Мейо. И она отдала бы все на свете, чтобы они вернулись с той стороны Луны, но, как бы долго она ни ждала, они все не возвращались, и свое детское одиночество, огромное, как весь земной шар, и бесконечное, как красота ее любимой Ирландии, Эл запомнила на всю жизнь.
Удивительно, но ни Стива, ни Элисон испанка не коснулась. Может быть, потому, что забрав с собой сразу обоих родителей, она насытилась и намеренно обошла их стороной. После похорон родителей Стив оставался в Ливерпуле совсем недолго, – уже в феврале он уехал в Итон, в котором ему предстояло четырехлетнее обучение и дружба с Эдвардом Милном, долговязым и худым мальчишкой с блестящими глазами, чьих густых светлых волос с лихвой хватило бы на троих.
После смерти отца и матери Стив чувствовал себя ответственным за маленькую Лису, и потому ему было особенно тяжело расставаться с ней в день отъезда в колледж. Но на протяжении всех лет, что он был в Итоне, они много и часто переписывались, и, хотя были далеко друг от друга, все равно росли вместе, сумев с помощью писем стать по-настоящему близкими друзьями.
Благодаря письмам Стива у Лисы, которой тогда было двенадцать, неожиданно появился еще один друг, – тот самый Эдвард.
Конечно, сам он ей писем не писал. Но о нем много писал Стив, сообщая об их «мужских делах», как он в шутку это называл. Иногда, правда, этот «далекий друг», – как Элис про себя звала Эдварда, – писал для неё несколько забавных фраз в конце писем Стива: «Завтра мы устроим розыгрыш мистеру Беллоузу, он очень похож на фазана, и кричит так же отвратительно, как эта упитанная птица… Здравствуй, Лиса! Как ты? Надеюсь, ты помнишь про фей, которые живут в клифах? О них нельзя забывать».
Такими, – короткими и забавными, – были послания Эдварда. А незадолго до того, как Стив и его друг приехали на Рождество в Ливерпуль, брат в письме отправил Элис фотографию, на которой был он и Эдвард.
Эл очень ее любила, и всегда носила с собой. Влюбившись в Эдварда, – что было совсем несложно, – она много раз представляла, как он спасает ее из лап какого-нибудь ужасного чудища, и поражает его мечом, а ее берет в жены, и они живут вместе долго и счастливо.
Приезд друзей оказался тем более внезапным, что Элисон была уверена – это Рождество 1928 года, как и все другие, она будет встречать вместе с тетей Кэтлин. И когда за окнами их дома послышался веселый смех, а вслед за ним в гостиную, стряхивая снег с длинных пальто, вошли Стив и Эдвард, Элис была невероятно счастлива. В рождественские дни ей казалось, что она отлично скрывает свои чувства, но вот настал тот самый момент, когда, Эдвард, которому тогда было двадцать два (ужасно много!), окончательно завороженный светом зеленых глаз Эл, обнял ее и нежно поцеловал.
Воспоминания о том Рождестве были самыми радостными для Элисон, и, уезжая в январе нового года учиться в Cheltenham ladies' college, девочка надеялась, что, несмотря на расстояния, она будет видеться и со своим братом Стивом, который теперь должен был вступить в права наследования компанией отца, и с Эдвардом.
Но время распорядилось иначе, и когда в 1932 году Элисон Эшби успешно окончила колледж, она уже знала, что станет разведчиком. Только так, по ее мнению, она могла найти брата, от которого давно не было никаких известий.
– Но почему ты уверена, что с ним что-то случилось, и что эта работа поможет тебе найти Стива? – спросил Эдвард, наблюдая за тем, как Элис беспокойно ходит по кухне.
– Молодой человек, который в один прекрасный день забирает у компаньона отца прибыльную железнодорожную компанию, принадлежащую ему по праву, не может исчезнуть просто так!
Элисон с силой ударила рукой по столу, отчего из раны на пальце снова потекла кровь.
– Черт!
Она остановилась и с изумлением посмотрела на Милна.
– …Ты думаешь, это не поможет?
– Я этого не сказал, Агна. Я лишь спросил, о том, уверена ли ты, что…
– Забудь, я сама его найду! А еще научусь составлять правильные, не слишком длинные и не слишком пышные сообщения!
Девушка вышла из кухни и бегом поднялась по лестнице на второй этаж.
Слушая, как хлопает дверь спальни, и как Эл ходит по комнате, Эдвард сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Настало время признать очевидное: для выполнения нынешних заданий и работы с Элис ему нужно обзавестись таким терпением, которым он вовсе не обладает.
1.14
Рид Баве был очень доволен. В самом деле, отправляя Эшби и Милна в Берлин, он и подумать не мог, что результат окажется столь быстрым и восхитительным: первый же день в городе принес им неожиданное знакомство с самим Гирингом. Конечно, отдавая приказ о приобретении Merсedes Benz-770 для их поездки, Баве рассчитывал на то, что это произведет эффект. Но такой? Нет, на столь большую удачу генерал и не надеялся. А может быть, – подумал он, – все дело в том, что он давно разучился мечтать?
Баве откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и блаженно улыбнулся. Ставка сделана, дорога открыта. Было ли ему страшно? Ничуть. Как и не было иллюзий по поводу того, что происходило сейчас в Берлине. Его даже не удивляла молниеносная скорость, с которой Грубер и его приспешники разворачивали по всей стране красные лоскуты своих флагов. Им требовалась жертва. Много жертв. А каким числом, сбитым из самых обычных людей, жертва будет принесена на общий алтарь их раненого, изнеженного самолюбия, на деле не способного вынести ни единой капли критики, значения не имело.
Но Баве был доволен: он не ошибся в Милне. Удивительно, как этот парень снова и снова выкручивается из поворотов, которые не пощадили многих других. Да, – с усмешкой подумал генерал, – сейчас ему еще сложнее, чем раньше. Ведь теперь он отвечает не только за себя, но и за Эшби, которой Баве по умолчанию отвел в этой миссии, не имеющей конца, роль сладкой приманки.
И, – Рид растер ладони от удовольствия, – его расчет оказался более, чем верным. Из сообщений агентов он знал все: о пожаре в Рейхстаге, судилище над группой «виновных», главой которых так удобно было считать – и по указке власти его именно таким и считали – безумного Ван дер Люббе, «диких тюрьмах» гестапо, которая пока не осмелела настолько, чтобы выставлять свои деяния напоказ, а потому проводила «допросы» в подвалах, и… Дахау.
Для многих и многих людей это слово вплоть до 1945 года будет означать название баварского города, но Баве знал: за почти безгласными намеками и знаками новой германской власти стоит гораздо больше, чем утоление жаждущего, «оскорбленного» в первой войне, самолюбия. Совсем скоро Дахау-город в сознании тысяч людей уступит место Дахау-лагерю-смерти. Первому в веренице подобных. Тому, с которого в дальнейшем коменданты будут брать пример издевательств, зверств, травли, «медицинских» экспериментов и… применентя газа в «душевых», на дверях которых, – для большего правдоподобия,– будут прибиты таблички.
«Brausebad».
Обо всем этом разведка Великобритании узнавала напрямую во многом благодаря Элисон Эшби. Баве знал, что нацисты неравнодушны к женской красоте. Более того, для них красота лица была единственным и настоящим достоинством женщины. Если она красива, так чего же еще желать? Поэтому срочное сообщение Эдварда Милна, полученное всего лишь полчаса назад, где он в кратких, но резких выражениях просил генерала отменить для Эшби миссию в Берлине и вернуть ее в Лондон, еще раз подтвердило то, что ставки в этой игре им, Баве, были сделаны самым лучшим образом.
Элисон Эшби, несмотря на отсутствие профессионального и жизненного, – по причине своей молодости, – опыта, прекрасно справлялась с заданием. Баве даже хотелось узнать, что именно она сделала для того, чтобы очаровать не только Гиринга, но и Гиббельса?
