Введение в общую культурно-историческую психологию

«Даже люди одного направления ума, занимающиеся одинаковым делом, различаются в своем понимании дела и в том, как они переживают на себе его влияние. Различия еще больше усиливаются, если дело касается языка, потому что он проникает в сокровеннейшие тайники духа и сердца.

Но каждый индивид употребляет его для выражения именно своей неповторимой самобытности – недаром речь всегда исходит от индивида и каждый пользуется языком прежде всего только для самого себя. Несмотря на это, язык устраивает каждого – насколько вообще слово, всегда в чем-то несовершенное, способно отвечать порыву задушевного чувства, которое ищет себе выражения. Нельзя утверждать и того, что язык как орудие, принадлежащее всем, сглаживает индивидуальные различия. Конечно, он перебрасывает мосты от одной индивидуальности к другой и опосредует взаимопонимание; но различия он, скорее, увеличивает, потому что, уточняя и оттачивая понятия, яснее доводит до сознания, сколь глубоко индивидуальные особенности коренятся в изначальном духовном укладе.<…>

Люди понимают друг друга не потому, что передают собеседнику знаки предметов, и даже не потому, что взаимно настраивают друг друга на точное и полное воспроизведение идентичного понятия, а потому, что взаимно затрагивают друг в друге одно и то же звено цепи чувственных представлений и начатков внутренних понятий, прикасаются к одним и тем же клавишам инструмента своего духа, благодаря чему у каждого вспыхивают в сознании соответствующие, но не тождественные смыслы. Лишь в этих пределах, допускающих широкие расхождения, люди сходятся между собой в понимании одного и того же слова» (Гумбольдт. «О различии…»,… с.165–166).

Следовательно, общение возможно только если это позволяет культура, то есть память об очень сходном опыте. А это значит, что общение, с точки зрения философской, конечно, есть передача некоего знания, но с точки зрения психологической механики, оно есть управление и только управление!

И если только мы это примем, то сразу увидим, что управление в общении делится на два вида: это, во-первых, управление поведением, а во-вторых, это управление мышлением, которое может заключаться во внешнем (производящемся извне) управлении нашей памятью и может заключаться в обоюдном (извне и изнутри одновременно) управлении нашим умом для того, чтобы он создал новый образ. Попросту говоря, понял то, что ему говорят, и тем самым обрел новое знание.

Обычно психология познания ограничивается «внутренними познавательными процессами» и даже не рассматривает второго, вызвавшего их к жизни. Этот «второй», то есть собеседник, конечно, учитывается, но как некая изначальная данность, типа внешней среды или потребностей. Опасность, исходящая из внешней среды, действительно может заставить нас задуматься, так же как и необходимость удовлетворить потребность. Но вот в общении, как считается, действует тот, кто познает. Как принято говорить, он проявляет активность. Это иллюзия и невнимательность от поверхностности наблюдения. Если мне ничего не надо, я и не буду ничего делать. А если мой собеседник чего-то от меня хочет, то пусть он заплатит за мою «активность» своей силой, пусть он все сделает за меня или заставит меня понять его. Кому это в конце-то концов нужно? Поэтому пусть он или создаст образ действия, или вселит в меня тревогу, благодаря которой я начну сам творить образ действия, то есть думать.

А это означает, что нашими «познавательными процессами» в общении правит не желание понять, а желание быть понятым, чтобы добиться правильных действий. И мы, соответственно, оказываемся друг для друга внешними приспособлениями включения разума и мышления.

И еще один психологический механизм должны мы приобщить к копилке нашей науки благодаря Гумбольдту. Если верно мое предположение о том, что жизнь Гумбольдта была очень цельной и вся была направлена на то, чтобы воплотить некий образ переустройства мира и государства, отличный от предложенного французской революцией, то вся она есть иллюстрация понятия «Мир мечты». Я бы хотел ввести этот термин в научный оборот именно в таком звучании, потому что это приближает нас к действительному бытовому мышлению. К тому же он звучит гораздо лучше и понятнее, чем употреблявшиеся в советской психологии лингвистические монстры типа «стадия афферентного синтеза» или даже бернштейновская «модель потребного будущего».

Даже если мое видение жизни Гумбольдта неверно, все равно оно позволяет нам говорить об этом понятии без страха ошибиться. Он увидел попытку построить новый, лучший Мир революцией и в нескольких последующих работах заявлял: это надо делать не так! Значит, он знал как?

О чем он говорит? Безусловно, о мире и о том, как его надо переделывать. Но, говоря о мире, он должен был глядеть в имеющийся у себя Образ мира. Образ мира, с психологической точки зрения, – это все образы наших столкновений с Землей, уложенные в более или менее целостное представление о том, как устроен окружающий мир. При этом он делится, как считается, на две основные части, словно бы вложенные одна в другую.

Это Образ Мира-общества, вложенный в Образ Мира-природы.

Глядя в какой из них, Гумбольдт мог сказать: мир, созданный революцией, неверен? Ни в один, если хотел полностью отменить переделку и вернуться к исходному. Но он этого не хотел, он всю жизнь работал на переделку мира, но по-другому! По-какому? Явно, что по образцу некоего иного Образа мира, отличающегося и от того, что есть, и от того, как предлагали изменить мир другие. Вот этот третий Образ мира, построенный на основе двух предшествующих, но отличающийся от них тем, что правит нашей жизнью и ведет нас по ней, я и называю Образом Мира-мечты.

Он, безусловно, отличается от «модели потребного будущего» и сходных с нею построений современной психологии. Эти построения описывают способность разума предвидеть будущее, выстраивать образ предполагаемого будущего и, соответственно с ним, выстраивать и образ действий в этом предполагаемом пока образе будущего, который оказывается образом будущего действия. Это конкретная психологическая механика ума, взаимодействующего со внешней средой.

Когда мы говорим об Образе Мира-мечты, то сходство с построениями мира будущих действий есть, но лишь внешнее. Если же мы заглянем в то, как творится Мир-мечты, который в культурно-исторических исследованиях часто именуется образом или архетипом утерянного рая, то увидим, что рождается он из многочисленных отрицаний того, что делает нам больно в этом мире. В хорошем мире так не должно быть! Хороший мир – это где меня любят и никогда не делают больно!

По этому поводу один из цензоров от научного сообщества съязвил:

«”Хороший мир – где мне не делают больно” есть не более чем инфантильная стадия симбиотического единства с матерью, точнее – с ее лоном. Смотри Юнга – хороший автор».

Я конечно, смотрел Юнга, но считаю это заявление не более чем мнением. Думаю, что большинство прикладников, может быть, за исключением традиционных психоаналитиков, меня поддержат. Кто сам занимался психотерапией пренатальных, то есть внутриутробных, состояний, прекрасно знает, что пребывание в утробе – далеко не рай. В этом ранний психоанализ ошибался. Тем более обидно, что до теоретической психологии, которая долго воевала с психоанализом, это «доехало» тогда, когда уже «проехали».

Хороший мир – это не утроба. Хороший мир – не энграмма, не психосоматическое явление, если говорить научным языком. Хороший мир – явление чисто психологическое, хотя, конечно, и может быть записано на какие-то телесные состояния. Но в целом – это то, что создаешь ты сам, вполне осознанно совершая выбор между болью и тем, как хотелось бы. К этому первичному образу, который рождается на основе образа нашего первого дома, который мы помним, добавляется культура в виде мира сказок, и у нас появляется место, куда хочется сбежать.

Поскольку мир сказок выстраивается в основном из Образов все тех же Мира-природы и Мира-общества, то он оказывается гораздо более полным и жизненным, чем то, что в сказках в действительности описывается. Необходимые части домысливаются нами на основе знания истинного мира.

В целом же знакомство с миром сказок создает нам два орудия ума: желание сбежать из настоящего мира, которое, по мере познания мира и с приходом понимания, что сбежать некуда, перерастает в желание переделать окружающий мир на лучший; и второе, на основе удовольствия от домысливания мира сказок до полноценного мира – способность достраивать образы миров, что значит, творить образы миров. А это начало искусства творения миров. И это не воображаемое искусство. Как раз наоборот, оно настолько свойственно человеку, что мы его не замечаем, как здоровое дыхание. Применяется оно постоянно и всеми, от создателей империй и новых государственных устройств и до любой домохозяйки, которая «вьет свое гнездышко» или до ребенка, который сбегает на пустырь или в развалины и строит там убежище – штаб, факторию, шалаш……

Насколько важен этот механизм человеческого мышления? И вообще, существует ли он? Приведу описание этого явления, сделанное учеником Потебни, а значит, последователем Д.Гумбольдта Овсянико-Куликовским:

«В умственном обиходе современного цивилизованного человечества есть немало идей, которые на первый взгляд кажутся очевидными истинами, не требующими доказательства, но при ближайшем рассмотрении оказываются наследием старых мировоззрений, уже изжитых.

К числу архаических идей этого рода принадлежит весьма распространенное и глубоко укоренившееся в умах понятие о будущем, как о чем-то таком, что не может быть предметом познания, прогноза по указаниям науки, а подлежит совсем иному постижению, основанному на вере, надежде, и даже любви. Прошлое изучается, будущее созидается. Прошлым заведует познающий разум, будущим распоряжается творческая воля, окрыленная верой и мечтой. Прошлое есть факт, нечто данное, и мы можем изучать его, пользуясь установленными в науке методами исследования. Будущее есть нечто еще несуществующее, не ставшее фактом. Оно не подлежит научному изучению. И если оно постигается, то не научно, а религиозно или идеологически. Оттуда – уже недалеко от подмены понятия о будущем, как о закономерном всемирно-историческом процессе, понятием о нем, как об идеале. Идеал можно проповедовать, проводить в жизнь, осуществлять. Таким путем, будто бы, и созидается будущее.

На крутых поворотах истории это архаическое воззрение, сохраненное не в виде мертвого культурного пережитка, а в качестве активного переживания, приобретает особое значение и овладевает умами с необычной силой. Вера в будущее становится в своем роде религиозною: она порабощает мысль человека, ослепляет умственный взор, направляет волю, гипнотизирует всю психику. Человеческому произволению, революционному творчеству приписывается сверхъестественная мощь. Люди ждут чудес. Люди хотят творить чудеса. Они уже думают, что творят их, и ждут внезапного наступления “царства правды” на земле…» (Овсянико-Куликовский, с.153–154).

Это было написано после первой русской революции и всего за несколько лет до второй. Без учета Образа Мира-мечты нам никогда не понять движущие начала в мышлении человека, а может быть, и в человеческой истории. И это опять прикладной вывод из учения В. фон Гумбольдта.

Таким образом, изыскания Вильгельма фон Гумбольдта выводят нас на то пограничье науки, за которым начинается уже прикладная культурно-историческая психология.

Глава 7

Дж. С.Милль

Начиная разговор о следующем этапе развития психологии, Коул делает замечание, которое полностью относится и к русской психологии: «К середине XIX в. начинают обнаруживаться попытки примирить позиции естественных и гуманитарных наук. Благодаря растущему авторитету естественных наук предлагавшиеся пути примирения сводились к идеям о том, как придать научный статус изучению процессов и результатов психической жизни (подчеркнуто мной – А.Ш.). Однако была довольно широко признана и важность исторических исследований для понимания современного мышления. В период, предшествовавший возникновению психологии как самостоятельной дисциплины, начинают появляться соображения о возможности такой психологии, которая соединила бы оба эти взгляда на мир в рамках одной дисциплины» (Коул, с.38).

Первым, кто попробовал создать такую двойственную психологию, был Джон Стюарт Милль. «В своем труде “Система логики” (1843) он утверждал – в противоположность принятым представлениям, – что мысли, чувства и поступки на самом деле могут быть объектом научного исследования, – пишет о нем М. Коул. – Законы психологии касаются механизмов смены одних умственных состояний другими. Дж. С.Милль полагал, что законы ассоциации (например, если две мысли часто приходят вместе, то в будущем одна будет вызывать другую; или чем больше интенсивность двух совместно появляющихся мыслей, тем больше вероятность, что они будут вызывать друг друга) суть элементарные психологические законы, аналогичные закону тяготения в физике. Эти законы, как он утверждал, “……установлены обычными методами экспериментального исследования – никаким другим образом они и не могли быть установлены”.

Неприятности начинаются, однако, когда мы пытаемся перейти от демонстрации предположительно универсальных элементарных законов мышления к предсказанию реального поведения в конкретных обстоятельствах. Особенно важны две трудности. Во-первых, хотя сложные идеи и могут возникать по простым законам, сложное целое не эквивалентно сумме частей. Дж. С. Милль говорил о сочетании ассоциаций как о “ментальной химии”. Во-вторых, результат, получаемый из комбинации элементарных законов, не универсален и не независим от времени, скорее реальные комбинации элементарных законов зависят от конкретных условий их комбинирования, поскольку “действия отдельных людей не могут быть предсказаны с научной точностью хотя бы только потому, что мы не можем предвидеть всю полноту обстоятельств, в которых окажутся эти люди”.

То, что возникает из взаимодействия элементарных идей с конкретными индивидуальными обстоятельствами, Дж. С. Милль называл характером. Изучение характера, писал он, должно стать “главным объектом научного исследования природы человека”. Ни дедукция, ни эксперимент (“единственные два способа, которыми могут устанавливаться законы природы”) при изучении характера неприменимы.<…>

Дж. С.Милль предлагал решить проблему, создав более сложную науку: “Мы используем слово “психология” для обозначения науки об элементарных законах мышления. Этология [от греческого ethos – нрав] будет служить для обозначения другой науки, определяющей тип характера, возникающего в соответствии с этими общими законами”» (Там же, с.38–39).

Коул очень точно рассказывает здесь об одной из самых узнаваемых черт психологии Милля. В свое видение того, чем должна быть «социальная наука», он действительно привнес методы наук естественных. Вот кусочек из оглавления его «Системы логики»: «Химический или экспериментальный метод в социальной науке; Геометрический или отвлеченный метод; Физический или конкретно-дедуктивный метод». Но вслед за ними стоит: «Обратно-индуктивный или исторический метод». И одно это уже предполагает более обширный рассказ о Милле.

Отец Джона Стюарта Милля (1806–1873) – Джеймс Милль, как пишет о нем русский биограф Милля В. Н. Ивановский, «полный и безусловный владыка в семье, шотландский крестьянин сурового пресвитерианского закала, железной воли и радикальных политических и религиозных воззрений, отвергнувший обеспеченную духовную карьеру ради исполненного лишений призвания писателя, создавший исключительно своими личными усилиями свое благосостояние, свой круг друзей, свои доктрины, свою школу……», – был одним из создателей теории ассоциативной психологии. Вот почему в основе теории самого Дж. С.Милля лежит понятие ассоциации идей. Им также было написано шесть томов «Истории британской Индии».

«Оригинально и необыкновенно всецело домашнее воспитание, данное Миллю отцом (Милль вовсе не учился в какой бы то ни было школе). Культура чувства и все, что наполняет обычную, среднюю жизнь, совершенно изгнаны из этого воспитания, и весь первый план занят развитием ума и самостоятельного, критического отношения ко всем жизненным явлениям. <…> Отца Д. С. Милля нисколько не пугало то, что его сын начнет думать и рассуждать: он не только не боялся мысли, но, напротив, ничего так не желал, как того, чтобы его сын всегда и во всем мыслил вполне самостоятельно» (Ивановский, с. IX).

Считается, что Милль развил классический английский эмпиризм в позитивизм. Вероятно, его можно считать и одним из предшественников американского прагматизма. Во всяком случае основатель прагматизма В. Джемс одну из своих основных книг «Прагматизм. Новое название для некоторых старых методов мышления» посвящает именно Миллю: «Памяти Джона Стюарта Милля, у которого я впервые научился прагматической открытости духа, и которого мое воображение охотно рисует себе нашим вождем, будь он в настоящее время живым» (Джемс, Посв.).

Милль работал в Ост-Индской компании, был депутатом палаты общин. В силу этого он писал и о политике, и об экономике, и о колониальных делах. Но главный его труд – это огромное по объему сочинение с названием «Система логики силлогистической и индуктивной». Оно была впервые издано в 1843 году. Однако Милль постоянно его перерабатывал. Только за его жизнь оно выходило 8 раз, и последнее, можно сказать, окончательное издание было осуществлено за год до смерти Милля, в 1872 году. Поэтому не так просто отнести Милля с этим его произведением к какой-то определенной части XIX века.

В России эту книгу впервые издали в 1899 году, однако в переводе с пятого издания. Полноценный перевод был осуществлен в 1914 году с десятого издания приват-доцентом Казанского университета В. Н. Ивановским. Он сопроводил его весьма примечательными словами о том, что считает «сочинение Милля чрезвычайно полезным в качестве школы мышления»……

В советское время Миллю посвятил исследование Г. Шпет, но оно, кажется, до сих пор еще не опубликовано.

Милль – один из тех немногих случаев, когда заявленные в сочинениях цели действительно прослеживаются сквозь всю жизнь. Он очень цельный человек.

«Как сам Милль говорит, еще в юности он ставил целью своей жизни “сделаться реформатором человечества”. И он в течение всей своей жизни не оставлял этой своей юношеской идеи, этой своей золотой мечты: она скрыто лежала в основании даже тех его сочинений, которые, казалось, по содержанию своему очень далеки от общественных треволнений; к числу их относится и «Система логики». Цель этого сочинения, как он сам говорит в “Автобиографии”, – борьба с “дурной” философией, поддерживающей дурные учреждения.

Милль в основе исходил в своих взглядах на общественные вопросы из убеждения (которого держался, например, и Платон), что государство может быть прочным только в том случае, если в нем пользуются полным авторитетом мнения людей, наиболее сведущих в общественных делах. Он думал, что общественная жизнь может и должна строиться не только и не столько из столкновения групп людей, объединенных одинаковостью их интересов, т. е. из общественной борьбы и компромиссов, сколько под руководством философов, вырабатывающих для общественных мероприятий столь же непогрешимые практические указания, какие может дать, напр., техник для устройства вентиляции, химик-агроном – для повышения урожаев ржи или пшеницы и т. п. Но “как довести людей до того, чтобы они в общественных вопросах добровольно принимали мнения специалистов?..

Все сразу и без колебаний соглашаются с решением людей, специально занимающихся физическими науками. Почему? – Причина одна: в этой области существует полное согласие среди специалистов. А от чего происходит это полное согласие? От того, что здесь все люди принимают одни и те же критерии истинности, одни и те же условия доказательности. Нельзя ли и среди исследователей общественных вопросов достигнуть подобного же единодушия относительно методов исследования – для того, чтобы и здесь внушать такое же доверие к авторитету специалистов?” “Та недостоверность, какою отличаются самые основные принципы нравственной и политической философии <…> доказывает, что средства открытия истины в этих науках до сих пор недостаточно выяснены. И куда же можно с большею пользой обратиться для изучения надлежащих методов и внедрения в умы надлежащих навыков, как не к той отрасли знания, в которой, по общему убеждению, добыто наибольшее число истин, достигнута наибольшая степень достоверности, какая только возможна?..” Таким образом, когда Милль писал свою “Систему логики”, для него было важно выяснить научные методы, как они применяются в естествознании, только для того, чтобы потом попробовать применить эти методы к нравственным и общественным учениям и теориям, которые до тех пор почти еще не изучались строго научным образом» (Ивановский, с. XII–XIII).

Нимало не смущаюсь делать целиком такие огромные заимствования у Ивановского: лучше не расскажешь, а изобретать свое мне не хочется. Следующий шаг в развитии мысли Милля Ивановский освещает с помощью профессора У. Минто, который был учеником психолога и логика А. Бэна, продолжавшего дело Милля:

«Изучая приемы исследования в области точных наук, Милль хотел узнать не столько то, как совершались научные открытия в этих областях науки, сколько то, каким образом исследователи сами приходили к убеждению и убеждали других в том, что их заключения правильны. Изучив, в чем видят здесь критерий истинности и каковы принципы доказательства, Милль и задался целью формулировать их так, как они могли прилагаться к положениям политики, этики, истории, психологии… В действительности, у Милля обзор научных методов должен был служить всего лишь введением к шестой книге его “Системы логики” – к логике нравственных наук» (Цит. по Ивановский, с. XIII–XIV).

Итак, мы не знаем, почему Милль захотел реформировать общество, может быть, это был сумасшедший образ, запавший ему в душу еще в раннем детстве от отца, который не хотел тянуть крестьянскую лямку и сумел переделать свой собственный мир. Но реформировать общество значит хотеть создать иное общество, а это значит – хотеть воплотить некий имеющийся у тебя образ иного мира. И называется он – Мир Мечты. Мир Мечты есть у каждого, и даже если человек не хочет его воплотить, то по крайней мере с наслаждением использует, чтобы ругать настоящий мир, сравнивая со своим понятием о том, как должно быть правильно, то есть с образом Мира Мечты. Но если ты задумал достичь его, жизнь мгновенно меняется, потому что цель такого масштаба неизбежно подчиняет себе все твои жизненные проявления, создает иерархию ценностей и строит «лествицу» достижения мечты. И мы видим из биографии Милля, как выбрасываются ступени ее достижения сюда, в настоящее, определяя все его интересы и дела. Он очень похож в этом на Гумбольдта.

Создать Мир Мечты значит создать общество, создать общество значит создать иное общественное устройство. Создать иное общественное устройство значит создать иные законы им управляющие и его поддерживающие. Независимо от того, должно поменяться государственное законодательство или нет, в первую очередь, хранит общественное устройство нравственность, значит, менять, прежде всего, надо именно ее. И вот является потребность в создании системы общественных наук, способных воздействовать на общественную жизнь так же, как науки естественные на свой предмет, то есть жестко. Сейчас бы могли сказать: технологично. И соответственно, основой таких наук должна стать наука наук, определяющая истинность всех построений. Через два десятка лет после смерти Милля Дильтей придет к тому, что основной наукой должна являться психология. Милль называет ее «Логикой нравственных наук», но сразу оговорюсь, под словом «логика» он подразумевает совсем не то, что принято. И для того, чтобы обосновать свое видение, он делает исследование всех способов определения истины, то есть метода. Вот чему посвящена вся первая часть его огромного труда «Система логики».

Что же такое «логика» Милля?

Логика Милля

С объяснения того, что он понимает под «системой логики», Милль начинает предисловие к первому изданию своего труда:

«Настоящее сочинение не имеет притязания дать миру новую теорию умственных процессов. Если за ним признают право на внимание, то как за попыткой не заменить, а лишь свести в одно целое и систематизировать то лучшее, что было, с одной стороны, высказано по трактуемым в сочинении предметам писателями теоретиками и чему, с другой стороны, следовали в своих научных изысканиях точные мыслители»

(Милль, с. LXXVII).

Следовательно, это – теория умственных процессов, построенная как извлечения из работ предшественников.

Но и такое определение «логики Милля» было бы неполно. К тому же, простое извлечение примеров из работ других позволит создать хрестоматию, но не «систему». И Милль действительно уточняет свой предмет.