Введение в общую культурно-историческую психологию

Он сразу же говорит о том, что обладает «самостоятельным мышлением», то есть собственным видением предмета. Но вот о самом предмете он говорит всего один раз и как об очень и очень самоочевидной вещи: «При современном состоянии обработки наук, против того, кто вообразил бы, что ему удалось совершить переворот в теории изыскания истины или добавил что-либо существенное и новое для практического применения теории, против того установилась бы очень сильная презумпция. Дальнейшие улучшения в методах научно-философского мышления (а автор уверен в том, что последние требуют еще больших улучшений) могут состоять только в более систематическом и точном выполнении тех умственных операций, с которыми (по крайней мере в их элементарной форме) человеческий ум уже знаком – если не в одной, так в другой области своей деятельности» (Там же).

Что мы имеем? Изысканию истины, которая как понятие Миллем здесь не определяется, служат методы или способы «научно-философского мышления», которые так или иначе все известны человечеству. Они-то и есть предмет исследования. Сначала им надо дать полное описание, а потом свести их в систему, что значит в целое, как в некое единое большое орудие, и научить им пользоваться.

Непроясненным остается понятие «истины». А без него отбор «методов научно-философского мышления» невозможен, потому что, не зная, что достигаем, не сможем и определить, помогают ли нам эти методы достигать, а если и помогают, то насколько хорошо и какие лучше.

Способом определения понятия «истина», пожалуй, явилось бы четкое заявление того, что хочешь. Дееспособность любого метода определяется его способностью воплощать цель в жизнь. Однако Милль старается быть неуязвимым и скрывает здесь свои желания, то есть достигаемую им цель, называя ее «истиной». Поэтому придется попытаться понять, что он хочет, из дальнейших рассуждений и из того биографического факта, что Милль с юности хотел реформировать общество. Мне кажется, что полноценной подсказкой в этом является последний абзац предисловия:

«Заключительная книга («Системы логики» – А. Ш.) представляет собою попытку внести и свою лепту в разрешение того вопроса, который в настоящее время получил, вследствие падения традиционного миросозерцания и общественного брожения, всколыхнувшего до самой глубины весь строй Европы, столь же важное значение для практической жизни, какое он во все времена должен занимать в системе нашего теоретического знания. Он состоит в следующем: действительно ли нравственные и общественные явления представляют собою исключения из замечаемой во всей природе неизменной единообразности, и до какой степени те методы, при помощи которых сделались окончательно доказанными истинами и получили всеобщее признание так много законов физического мира, – до какой степени эти методы могут служить для созидания подобной же системы общепризнанных истин в нравственных и политических науках?» (Там же, с. LXXIX).

Итак, задача: проверить, могут ли методы естественных наук, которые уже доказали свою действенность там, если взять самую их суть, быть применимы в той среде, которая называется человеческое общество. Зачем? Чтобы создать систему общепризнанных истин в нравственных и политических науках? Чушь! А зачем это реформатору? Ему нужно переделывать общество, значит, ему нужны действенные средства управления людьми, человеческим поведением. Ему нужны так же хорошо работающие, как методы естественных наук, способы воздействия на людей. Следовательно, если в естественных науках «истина» – это то, что есть, то в науках общественных «истиной» будет считаться то, что неизбежно и чему надо подчиняться как бы добровольно. Именно «систему нравственных и политических неизбежностей» и хотел бы описать или разработать Д. С. Милль. А его «система логики» оказывается поиском «системы оснований науки управления».

Если это действительно так, то это сразу же вызывает настороженность, потому что мы страшно боимся попасть в зависимость и бесконечно дорожим своей свободой. Однако человечество страдает не столько от управления, сколько от его отсутствия, от плохого управления, вынужденного прибегать к насилию и обману. И это тоже неизбежности. Хотим мы или не хотим, но культурно-историческая психология вынуждена будет продолжить дело Милля и дать описание сети неизбежностей, правящих миром людей. Более чем вероятно, что именно оно позволит обрести большую свободу от многих неизбежностей и понять наконец, что же такое управление в обществе, которое, оставленное без управления, превращается в толпу либо в стаю.

Вернемся к «логике Милля». Определению этого понятия отведено и все начало «Введения». Вот вкратце ход рассуждений, которые, на мой взгляд, интересны и с философской и с формально-логической точки зрения, тем более, что Милль, пожалуй, первым из психологов ставит вопрос не просто о языке науки, а о его корнях в бытовой речи. Подход к этому уже есть в первом параграфе, и он проявится дальше:

«§ 1.Авторы сочинений по логике сильно расходятся между собою как в определении этой науки, так и в изложении ее деталей. Этого и естественно было ожидать относительно такого предмета, в котором писатели одни и те же слова употребляли для выражения различных понятий. То же самое можно сказать, кроме логики, еще и об этике и юриспруденции» (Милль, с.1).

Этика и юриспруденция, как мы видим, возникают совершенно не случайно в качестве продолжений логики. Теперь это понятно. Если задача – создать науку управления обществом, то скрывающиеся в логике основания способов воздействия и должны проявлять себя в нравственности и законодательстве. Мы еще встретимся с этими понятиями в той части его сочинения, ради которой все и писалось.

«“Определить” значит выбрать из числа всех свойств вещи те, которые должно понимать как обозначаемые и указываемые ее названием <…> все, чего можно ожидать от определения, выставляемого в начале научного трактата, это – чтобы оно ограничивало область предстоящих исследований; и определение логики, которое я предлагаю далее, надо считать не более, как формулировкой вопроса, который я поставил самому себе» (Там же).

Таково содержание первого параграфа «Введения». Чрезвычайно важным для понимания методологического подхода Милля является второй параграф.

«§ 2. Логику часто называли искусством умозаключения или рассуждения» (Там же, с.2).

Милль употребляет здесь английское слово reasoning, которое Ивановский в сноске переводит как «рассуждение» и даже «мышление» (Там же). Однако современные словари предпочитают переводить его как: разум, рассудок, благоразумие. К тому же, если мы вспомним такое английское выражение как «Age of reason», что означает «Век разума», то есть время последекартовского торжества рационализма, включавшее в себя XVII и XVIII века, то станет ясно, что у Милля речь идет о разуме, в том смысле, который более всего подходит этому культурно-историческому исследованию. В таком случае все выражение Милля можно перевести как: Логика есть искусство разумения. Слово «разумение», безусловно, само потребует точного определения и целиком, и входящих в него понятий. И этим придется заняться отдельно. Но уже то, что имеется, позволяет заключить, что в разумение должны входить действия умозаключения и рассуждения. Это небольшое отступление пригодится мне чуть позже для построения собственных гипотез о некоторых основах культурно-исторической психологии.

Далее Милль переходит к разворачиванию своего начального определения логики как искусства разумения. Опирается он при этом на «Логику» дублинского архиепископа Ричарда Уэтли (1787–1863):

«Это же определение принял и тот писатель, который более кого-либо другого сделал для того, чтобы вернуть этой науке уважение, каким она пользовалась некогда в глазах просвещенных людей нашей страны, – принял с одной, впрочем, поправкой… Он определил логику не только как искусство, но и как науку умозаключения, разумея здесь под “наукой” анализ умственного процесса, происходящего всякий раз, как мы умозаключаем, а под “искусством” – основанные на этом анализе правила, имеющие своим назначением руководить этим процессом» (Там же).

Очевидно, что, говоря об «искусстве», Милль употребляет слово Art или Arts – искусства, что означает в английском ремесло, ремесла. Это «искусство» есть умение и знание, что можно сейчас передать словами Know-how – умение, знание дела, секреты производства и даже технология (англо-русский словарь). Возможно, что перевод слова Art словом искусство вообще неверен и затрудняет понимание мысли Милля, хотя и украшает ее. Однако не стоит забывать, что Милль – прагматик, то есть человек дела, а не искусства.

Итак, сохраняя выражения переводчика, я в дальнейшем буду подразумевать, что под словом «искусство» Милль понимает своего рода «технологию управления действиями человека» – в данном случае одного, потому что речь идет сейчас скорее об овладении своими внутренними способностями, в частности, к разумению. Для того, чтобы убедиться, что это мое определение искусства не натяжка и не домысел, достаточно вглядеться в определение «искусства», данное Уэтли и Миллем: «правила, имеющие своим назначением руководить этим процессом».

Правила для того, чтобы «руководить процессом», должны просто исполняться. В противном случае они отменяются, то есть, если правила не руководят, то их и нет. А что значит «исполняться»? Правила дают образец, в соответствии с которым должны производиться действия, то есть правила – это жесткое управление, в отличие от управления человеческого, которое может учитывать тебя и мир вокруг. В этом смысле правила – это своего рода технология поведения, более того, это управляющая человеческим обществом часть сети неизбежностей. По крайней мере, это так, если мы говорим об обычном обществе и его нравственных предписаниях – свычаях и обычаях, и это так, если мы будем говорить о законодательстве. Но пока Милль говорит немножко о других правилах – о правилах, «руководящих процессом разумения». Пока они кажутся чем-то более мягким, типа подсказки к действию, способа, который лучше, чем обычный, где за тобой сохраняется свобода выбора: воспользоваться им или не воспользоваться. Однако задача Милля, как мы помним, довести эту «подсказку» до неизбежности физического закона. Хорошо это или плохо, вопрос не простой и ответить на него можно только полноценным исследованием. Но иметь в виду при чтении Милля надо постоянно.

«В уместности такой поправки не может быть сомнения. Действительно, система правил, которые должны руководить процессом умозаключения, может быть основана только на правильном понимании этого умственного процесса: тех условий, от которых он зависит, и тех ступеней, из которых он состоит. Искусство необходимо предполагает знание, – и если только оно не находится в младенческом состоянии, то именно научное знание. Если же не всякое искусство носит в то же время название соответствующей науки, то лишь потому, что для обоснования одного только искусства часто необходимо бывает несколько наук. Условия, управляющие нашей практической деятельностью, настолько сложны, что для того, чтобы иметь возможность сделать одну вещь, часто требуется знать природу и свойства очень многих» (Там же).

Оставляю это, как говорится, без комментариев. Думаю, что понятие «искусство» я разобрал правильно.

«Итак, логика в такой же степени есть наука об умозаключении, как и искусство, основанное на этой науке. Однако слово “умозаключение”, подобно большинству других научных терминов, употребляемых в обыденной речи, имеет несколько значений. В одном из своих применений оно обозначает силлогизирование, то есть тот способ получения вывода, который можно (с достаточной для нашей теперешней цели точностью) назвать заключением от общего к частному. В другом из своих значений “умозаключать” значит просто выводить то или другое положение из допущенных уже ранее утверждений, и в этом смысле наведение, или индукция, имеет такое же право называться умозаключением, как и доказательства геометрии.

Писатели по логике вообще предпочитали употреблять термин «умозаключение» в первом смысле; я намерен пользоваться им в последнем, более широком значении.<…>

Но слово «умозаключение», даже в самом широком его смысле, не обнимает, по-видимому, всего того, что входит как в наиболее правильное, так даже и просто в наиболее распространенное понятие о пределах и объеме логики. Обозначение словом «логика» теории доказательства (argumentation) идет от представителей аристотелевской, или, как ее обыкновенно называют, схоластической логики. Однако даже у них – в их систематических трактатах – на учение о доказательстве приходилась третья часть: первые две трактовали о терминах и о предложениях» (Там же, с.2–3).

Именно с этого Милль начинает «Систему логики». Ее первая книга посвящена «Именам и предложениям», куда входят:

Глава I. О необходимости начинать с анализа языка.

Глава II. Имена.

Глава III. Вещи, означаемые именами.

Глава IV. Предложения.

Глава V. Смысл (содержание) предложений.

К собственно логике Милль переходит только во второй книге.

«Новые писатели по логике понимали вообще ее название в том смысле, в каком оно было употреблено талантливым автором «Логики» Пор-Рояля, то есть как равнозначное с выражением «искусство мышления». И такое употребление не ограничилось книгами и научными исследованиями; даже в простом разговорном языке в представления, связанные со словом «логика», входит, по крайней мере, определенность выражения и точность классифицирования; и мы, пожалуй, чаще слышим о логическом построении и о логически определенных выражениях, чем о логическом выводе заключений из посылок. Точно так же человека часто называют отличным логиком или человеком с сильной логикой не за точность его выводов, а за его умение пользоваться посылками: за то, что он в изобилии и быстро находит общие предложения, объясняющие ту или другую трудность или опровергающие тот или другой софизм, – за то, одним словом, что он не только имеет обширные познания, но и легко применяет их для целей аргументации» (Там же, с.3).

К сожалению, Милль не пошел дальше в развитии этой мысли. А что это за мысль? По сути, Милль дал описание явления, которое мы можем назвать бытовым пониманием понятия «логика». Мы все действительно постоянно и не задумываясь говорим: «логично» и «нелогично». При этом просто подавляющее большинство употребляющих эти выражения и понятия не имеет о формальной логике. Следовательно, смысл сказанного им понятен на уровне очевидности, а вот слово «логично» пришлось сюда, так сказать, по моде. Но это может означать только одно: под модным словом скрывается общеупотребимое и естественное для нашего языка и мышления понятие, которое всего лишь утеряло свое настоящее имя. Почему естественные понятия теряют свои имена – вопрос второй, хотя ясно, что это связано со скрытыми целями и выгодами, которые получает личность, используя «престижные» выражения как знаки свойства с сообществом, в котором она хочет занять достойное место. Но вот то, что под именем «логики» в мире гуляют одновременно два понятия, из которых одно относится к способам управления разумением – силлогистическая логика, а второе есть описание самой природы разума – это Милль подметил совершенно точно.

«Таким образом, будем ли мы руководиться примером тех, кто избрал логику предметом своих специальных занятий, или же практикой авторов-неспециалистов и разговорной речи, все равно – в область логики должно войти изучение некоторых умственных процессов, не охватываемых обычным значением терминов «умозаключение» и «аргументация» (или «доказательство»).

Все эти умственные процессы можно было бы ввести в нашу науку (причем мы получили бы вдобавок очень простое определение ее), если бы, расширив значение термина, освященное высокими авторитетами, мы определили логику как науку об операциях человеческого разума при отыскании истины» (Там же, с.3–4).

Потрясающее определение, которое я считаю одним из важнейших приобретений культурно-исторической психологии, наряду с именем самой этой науки как Искусства мышления.

Итак, логика Милля – это искусство мышления или наука о действиях ума при отыскании истины. И опять все упирается в определение понятия «истина». Некоторую подсказку в отношении того, что же понимает под ней Милль, дает его пояснение к определению логики:

«Для этой конечной цели (то есть для отыскания истины – А. Ш.) имеют существенное значение, в качестве вспомогательных приемов, и называние, и классификация, и определение, и все другие операции, на изучение которых когда-либо изъявила притязания логика. Все их можно рассматривать как приемы, имеющие целью дать человеку возможность знать потребные ему истины, и притом в ту самую минуту, когда они ему необходимы» (Там же, с.4).

Вот это вот: «потребные человеку истины» – позволяет сделать предположение, что под истиной тут Миллем понимается нечто, что позволяет удовлетворять человеческие потребности, как это делают естественные науки, хотя понимание «потребностей» должно быть несколько шире, чем в естественных науках о человеке. Скажем, одна из них – это «потребность в истине», что уже совсем не то же самое, что потребность в пище или тепле. С философской точки зрения, все подобные построения сложны и трудно-выразимы, поэтому вернемся к точке зрения психологической и увидим, что оказываемся опять на поле человеческих желаний. Про все желанное человек хочет знать, что оно такое и как его достичь. Знать, истинно ли желанное, значит знать, существует ли оно, есть ли оно помимо моего воображения, то есть в мире, а не только в Образе мира. Не буду пока вдаваться в вопрос об истинности того, что есть только в воображении, или об истинности воображаемого мною для стороннего наблюдателя, потому что это приведет к вопросу о том, что истинно все, поскольку так или иначе оно существует. А этот вопрос излишен при изучении «логики» Милля, хотя Милль и очень близко к нему подходит:

«Мы познаем истины двояким путем: некоторые прямо, некоторые же не прямо, а посредством других истин. Первые составляют содержание интуиции, или сознания; последние суть результат вывода. Истины, известные нам при помощи интуиции, служат первоначальными посылками, из которых выводятся все остальные наши познания. Так как наше согласие с заключением основывается всегда на истинности посылок, то мы вовсе не могли бы ничего познавать при помощи умозаключений, если бы кое-что не было нам известно ранее всякого умозаключения» (Там же).

Тут психологический подход поможет нам понять то, что с точки зрения философской является чрезвычайно трудной задачей. Когда мы читаем слова: «так как наше согласие с заключением основывается всегда на истинности посылок», то сразу видим ошибку: наше согласие основывается не на истинности посылок, а на том, что мы считаем их истинными, а это значит, узнаем их как соответствующие действительности.

Когда нам предлагают подобные посылки, мы отвечаем на них или: Да, это так! – или: Нет, это не так! Это не соответствует действительности!.. Так или не так где? Как кажется, в мире. Но на самом деле в моем представлении о мире, в моем Образе мира. И доказательством того, что именно в Образе мира, являются наши ошибки. Если это «так» в мире, то ошибка невозможна, ты бы все делал правильно. Но как часто мы говорим: Да, это так! – что значит, так это и есть на самом деле, так устроен мир и это соответствует действительности, а потом оказываемся в дураках. Значит, когда я говорю: Да, это так, я знаю! – я гляжу в свои знания, а не в мир.

То есть сверяю предложенный мне в посылке образ с теми, что имеются в моем «воображении», а точнее, хранятся в памяти.

Значит, утверждение: это истинно! – означает всего лишь: это соответствует моим знаниям о мире.

Не надо забывать, что я говорю сейчас с психологической, а не философской точки зрения. Философ может говорить об истинности вообще. Когда же я использую оборот: «значит, утверждение: это истинно……» – я как бы вижу говорящего человека и то, что происходит в его уме.

Иначе говоря, это надо читать так: Если кто-то говорит: это истина, – он в этот миг воспринял образ, который ему передал собеседник, произвел поиск соответствующих ему образов в своей памяти, сравнил с обнаруженными и пришел к выводу, что предложенный образ соответствует самым надежным из имеющихся у него образов внешнего мира или действительности.

Вот, по сути, об определении надежности образов действительности и говорит Милль, разделяя «истины» на интуитивные (то есть воспринимаемые непосредственно) и выводимые из них.

«Примерами истин, известных нам из непосредственного сознания, могут служить наши телесные ощущения и душевные чувствования. Я знаю непосредственно по собственному сознанию, что вчера я был рассержен или что сегодня я голоден. Примерами истин, которые мы узнаем лишь путем вывода, можно взять происшествия, случившиеся во время нашего отсутствия, события, сообщаемые в истории, теоремы математики. О двух первых разрядах этих истин мы умозаключаем на основании свидетельств или же на основании следов, сохранившихся от этих происшествий; истины же последнего разряда выводятся из посылок, выставляемых, например, в сочинениях по геометрии под названием определений или аксиом. Все, что мы можем знать, должно относиться либо к тому, либо к другому классу истин: либо к числу первичных данных, либо к числу заключений из этих последних.

С первичными данными или основными посылками знания, с их числом и природой, со способами их возникновения и с теми признаками, по которым их можно отличать, логика – в том смысле, как я понимаю эту науку, – не имеет никакого дела (по крайней мере, непосредственно). Эти вопросы частью совсем не подлежат ведению науки, частью же относятся к совершенно другой отрасли знания.

Все, что нам известно из (непосредственного) сознания, обладает для нас непререкаемой несомненностью. Если человек что-либо видит или чувствует (телесно или духовно), то он не может сомневаться в том, что он действительно это видит или чувствует. Для установления подобных истин не требуется никакой науки…» (Там же, с.4–5).

Все кажется таким простым и очевидным в этом рассуждении: для установления подобных истин не требуется никакой науки… А на самом деле оно чрезвычайно многопланово именно из-за этой очевидности. Что бы получилось, если бы Милль все-таки попытался дать описание того, что известно нам «из непосредственного сознания»?

Попробую представить себе, просто вообразить, что бы могло получиться:

«В общих чертах, мы намерены изучать основные составляющие сознания вообще.

Исследования, которые мы хотим проводить, требуют совершенно иной установки, нежели естественная, внутри которой достигается естественнонаучное и психологическое познание.<…>

Я начну с описания различных установок, в которых опыт и познание могут иметь место, и прежде всего с естественной установки, в которой мы все живем и из которой исходим, когда начинаем перемещать наш философский взор. Мы делаем это, описывая всеобщим образом то, что обнаруживаем в этой установке.

Каждый из нас говорит «я» и знает себя, так говорящего, как я. Каждый обнаруживает себя в качестве я и при этом каждый раз находит себя в качестве центра [некоторого] окружения. Я означает для каждого из нас различное: для каждого вполне определенную личность, носящую определенное собственное имя, переживающую свои [собственные] восприятия, воспоминания, ожидания, фантазии, ощущения, желания, воления, имеющую свои [собственные] состояния и осуществляющую свои [собственные] акты…<…>

Теперь мы обратимся к телу, пространственности и временности, его окружающим. Каждое я находит себя в качестве обладающего органическим телом. В свою очередь [само] тело не есть я, но пространственно-временная “вещь”, вокруг которой группируется вещное окружение, уходящее в бесконечность……». И так далее, и все глубже и глубже……

Это Гуссерль, «Основные проблемы феноменологии» 1910 года (Гуссерль, 1998, с.192–193). С той развилки, где остановился Милль, начиналась феноменология. Точнее, она начиналась в 1900 году с «Логических исследований», а они начинались с:

«“Авторы сочинений по логике сильно расходятся между собой как в определении этой науки, так и в изложении ее деталей. Этого заранее можно было ожидать в таком предмете, в котором писатели одни и те же слова употребляли для выражения совершенно различных понятий”.С тех пор, как Дж. С. Милль этими словами начал свою столь ценную обработку логики, прошло уже не одно десятилетие, выдающиеся мыслители по обе стороны Ламаншского пролива посвятили свои лучшие силы логике и обогатили ее литературу новыми изложениями, но все же и теперь эти слова являются верным отражением состояния науки логики» (Гуссерль, 1994, с.180).

Гуссерль просто начал с того места, где остановился Милль. И это значит, что нам не миновать знакомства с феноменологией, когда мы дойдем до культурно-исторической психологии двадцатого века. Правда, Гуссерль очень жестко открещивается от психологии: «Феноменология никоим образом не является психологией, она находится в новом измерении и требует существенно иной установки, чем психология, чем любая наука о пространственно-временном наличном» (Гуссерль, 1998, с. 193). Но это останется для нас лишь вопросом о выборе парадигмы, в рамках которой ученый хочет или не хочет находиться, и сообщества, в котором он хочет или не хочет жить.