Введение в общую культурно-историческую психологию

Глава 6

После Декарта

Введение

Метод, применявшийся Декартом, принято называть редукционизмом, что можно перевести, примерно, как отсечение, уменьшение сложной, нерешаемой на первый взгляд задачи до нескольких доступных для решения частей. Это стало основой его научного мировоззрения.

Установкой, из которой исходил Декарт, создавая свое мировоззрение, был скептицизм, недоверие к авторитетам. Отбросить всех и всё, найти собственный метод, избрать самое надежное из всех возможных оснований и, опираясь на него, самому заново переписать весь Образ мира. Вот задача, которую он начал и передал последующей науке, если попытаться увидеть ее не естественнонаучно, не философски, а психологически. Но это задача внешней, явной парадигмы. На уровне парадигмы скрытой были и другие задачи.

Основанием, как заявил Декарт в «Рассуждении о методе», был избран он сам, то есть человек. А точнее, cogito – способность мыслить, ощущение себя мыслящим. Метод же был изложен в нескольких несложных правилах того, как производить исследование.

Однако, на поверку все это оказалось если и не ложью, то самообманом. Собственные правила Декарт исполнял неохотно. Cogito, как работа ума, как мышление, его не занимало ни с психологической, ни с философской точек зрения. Все это было лишь частями явной парадигмы и не должно было ни к чему привести, если бы он сам работал в соответствии с заявленным. Все известное мне о Декарте заставляет меня предположить, что это делалось исключительно из соображений неуязвимости, чтобы закрыться околофилософским туманом от пристальных глаз инквизиции и заниматься тем, что он считал действительно важным.

А то, что это действительно важное было за всей словесной мишурой, видно из того, что он в самом деле очень много сделал, и еще больше сделали те, кто принял его парадигму в качестве основания. Это говорит о том, что по-настоящему рабочей была скрытая часть его парадигмы. В чем она заключалась?

Для того, чтобы ее рассмотреть, есть смысл несколько отойти от очарования личностью Декарта и посмотреть на то, что было перед ним и сохранилось после него. Только исходя из творчества самого Декарта можно определить его настоящих предшественников.

XVII век

Мне кажется, что первую подсказку можно найти в разнице отношения человечества к Бэкону и Декарту.

Лорд Фрэнсис Бэкон Веруламский (1561–1626) во многих отношениях предвосхищал, а часто и превосходил Декарта. Он заявляет в отношении метода то же самое, что Декарт, но раньше его лет на двадцать. Он пересматривает не только схоластику, но и аристотелевскую логику и создает науку думать иначе, чем это делала двухтысячелетняя аристотелевская традиция. Однако Бэкон остался почти незамеченным – один из многих философов, а Декарт, который как мыслитель слабее и непоследовательнее Бэкона, правит умами!

Это говорит о том, что в их учениях должно быть различие, должно быть нечто, что Бэкон упустил, а Декарт использовал. И именно это подхватила последующая наука, как свое основание, соответственно которому люди и оценивали их.

Научная революция XVI–XVII веков была временем если и не крушения христианства, то, по крайней мере, временем крушения христианского мировоззрения. Образ мира, который создало христианство и который за полторы тысячи лет так или иначе усвоило население Европы, предполагал, что Земля создана Богом как единственная твердь этой Вселенной. Звезды, луна и солнце – всего лишь источники ее освещения. И самое главное, над землей, где-то за облаками и звездным сводом находятся Небеса – место пребывания Бога, откуда он пристально и ревниво следит за твоими поступками. И он видит все, но поскольку вмешиваться в дела всех и каждого ему недосуг, вместо него это делают его посланники – младшие божества, или его земные слуги – священники. И у многих, наверняка, было ощущение, что даже уж если к нему бог и не сходит, то папа-то римский непременно общается с ним напрямую, чуть ли не участвуя в божественных производственных совещаниях.

И вот открытия астрономов – Коперника, Кеплера и Галилея – превратили Землю в одну из множества крошечных планет этой бесконечной вселенной. Небеса исчезли, и непонятно стало, есть ли для них и для Бога хоть какое-то место вообще. А вместе со всем этим исчезла и исключительность человека – он оказался брошенным посреди бесконечности. Заведенным неизвестно куда, обманутым и брошенным, как ребенок посреди леса…И ему теперь предстояло найти возможность выжить в совсем новом мире самому.

Вот именно эту смену Образа Мира и просмотрел Бэкон. Он не придает в своих работах никакого значения гелиоцентрической теории Коперника.

А это значит, что, создавая новую философию, то есть новое мировоззрение, он при этом не видит мир по-новому в самой яркой части нового Образа Мира. А что еще могло потрясти воображение человека того времени, до которого доходил смысл этих астрономических открытий, чем подобная смена образов Солнца, звезд и Небесного мира!

Цензор от научного сообщества не удержался и написал в этом месте: «Вообще-то “образы Солнца, звезд и Небесного мира” именуются проще – иногда “психологическим пространством”, например»…

Естественно, Декарт сразу же обогнал Бэкона по количеству захваченного внимания, поскольку своими работами он восполнял появившуюся теперь потребность в новых словах, понятиях и образах, то есть в языке, которым могло бы быть передано это потрясение от потери старой и обретения новой Вселенной.

Следующее отличие, которое выгодно использовал Декарт, заключалось в использовании им математики, как основы этого нового языка, что также упустил Бэкон. Декарт прямо говорил, что корни новой науки – это математика, ствол – физика, а ветви – все остальные науки.

Отношение к математике исконно было в Европе сродни отношению к рунам и прочим языкам магии. Это было заложено пифагорейством и Платоном, который, кстати, поставил перед наукой задачу отыскать простые математические законы, которые объяснят движения звезд. В этом смысле Платон оказался отцом современной науки. И астрономия того времени точно исполняла его заказ, проверяя свои наблюдения над движением небесных тел математическими построениями.

И поскольку именно благодаря этим математическим построениям совсем не очевидное вращение Земли вокруг Солнца было принято на веру всем последующим человечеством, включая и ярых противников подобного положения дел, и сделало математику стержнем и становым хребтом всей современной науки. Если Бэкон не придал этому значения, то Декарт – совсем наоборот – сделал математику скрытой основой своей парадигмы, и методом его было вовсе не cogito, а матанализ! Анализ геометров, как говорил он сам.

Что же предложил Декарт людям в качестве Образа Мира? Вполне приемлемую и, так сказать, съедобную для того времени вещь. Вселенную-машину. Нечто вроде очень больших часов. Это воспринималось и принималось. Это можно было не только схватить умом, но и почувствовать некую надежду. Ведь если есть механики, которые разбираются в часах, то почему бы не найтись механикам, которые разберутся и в очень больших часах. И вот ученый превращается в ожиданиях людей в жреца, вытесняя церковь.

Декарт же пошел дальше. Он уподобил машинам и животных, а потом и человека, разделив материю на думающую и протяженную. Думающую, мышление он изучать отказался – это, по сути, отказ от собственного принципа cogito, зато все протяженное стало можно мерить. Соответственно, для этого можно было применить любые измерительные приборы, не зависящие от человека. «Механика представлялась Декарту чем-то вроде «универсальной математики», с помощью которой можно провести полный анализ физической Вселенной, чтобы затем, уверенно и умело обращаясь с нею, поставить ее на службу человеческому здоровью и благоденствию. Если миром управляет количественная механика, то абсолютная вера в человеческий разум вполне оправдана» (Тарнас, с.234).

Вот те отличия, которые были подхвачены последователями Декарта, в первую очередь, Ньютоном в Англии и Лейбницем в Германии. Соответственно, выделив их, можно теперь обнаружить и корни той парадигмы, которую создал для науки Декарт. И они, безусловно, обнаруживаются уже у Галилея, хотя Декарт и не любил упоминать его. Но именно Галилео Галилей (1564–1642) был отцом научной парадигмы. И не только в том смысле, что у него методологические приемы науки обнаруживаются в более чистом виде, чем у Декарта, что неоднократно признавалось исследователями. Но и в том смысле, что он первым использовал эту методологию не для поисков истины, а для утверждения ценностей своего сообщества. Ни Коперник, ни Кеплер этого не делали. Взгляды Галилея исследовал К. Левин. Но я предпочитаю воспользоваться прекрасной характеристикой Галилея, данной Ричардом Тарнасом:

«Подобно своим современникам и собратьям по науке, Кеплеру и Копернику, Галилей впитал с учением гуманистов-неоплатоников веру в то, что физический мир можно толковать в понятиях геометрии и арифметики. С пифагорейской уверенностью он заявил: “Книга Природы написана языком математики”.Однако, поскольку возобладали все же мотивы более “приземленные”, в разработках Галилея математика предстает не столько мистическим ключом к небесам, сколько прямым орудием для постижения материи в движении и для нанесения удара академическим противникам – приверженцам Аристотеля.<…> Стремясь посрамить адептов аристотелизма, Галилей изобрел и новый способ анализа явления, и новое основание для опытной проверки теорий. Он выдвинул аргумент, гласивший, что для вынесения четких суждений относительно природы ученым надлежит учитывать только “объективные” – поддающиеся точному измерению – свойства (размер, форма, количество, вес, движение), тогда как свойства, просто доступные восприятию (цвет, звук, вкус, осязание, запах) следует оставлять без внимания как субъективные и эфемерные. Лишь с помощью количественного анализа наука может получить правильные знания о мире. К тому же, если эмпиризм Аристотеля был преимущественно описательным и логико-вербальным (последнее качество особенно усилится у его позднейших последователей), то Галилей для окончательной проверки любых гипотез выдвигал количественный метод.

И наконец, чтобы глубже проникнуть в математические законы и постичь истинный характер природы, Галилей стал применять, совершенствовать и даже изобретать множество технических приборов – таких, как линза, телескоп, микроскоп, геометрический компас, магнит, воздушный термометр, гидростатический барометр. Использование подобных приборов придавало эмпиризму новое, неведомое грекам измерение – такое измерение, которое на корню подрубило и теории, и практику, принятые в среде профессоров – почитателей Аристотеля.<…>

С помощью совершенно новых категорий и новой методологии Галилей взялся разрушить догматические построения академической физики» (Тарнас, с.221–222).

Очень похоже, что Декарт делал свою жизнь именно с Галилея. И даже его добровольная ссылка в Голландию очень напоминает то молчание, которое до конца жизни вынужден был поддерживать Галилей, принужденный к этому церковью. Соответственно и основой картезианского Образа Мира, а значит, и всей картезианской научной и философской парадигмы, оказалось введенное Галилеем разделение явлений мира на количественно измеряемые и неизмеряемые качественные явления. Все неизмеряемое просто было ими отброшено – так проще. А все, что можно мерить и что хоть как-то количественно соотносится, было названо объективным. И сейчас, когда мы слышим слово «объективно», мы придаем этому почти что значение «истинно», хотя означает оно всего лишь «проверяемо количественными измерениями». Так проще…И меньше ответственности.

Именно здесь было заложено различие между двумя парадигмами науки и вообще подхода к миру. Менять себя или взламывать и пытать окружающую природу. Второй путь, если говорить на языке психологической части парадигмы, позволял самоутвердиться, состояться в глазах других гораздо проще, при жизни и неоднократно. В качестве примера приведу рассказ о том, как в 20–30-е годы в России велись споры между естествоиспытателями и представителями «диалектической науки» – официального и насаждаемого сверху мировоззрения, которое само выросло из Гегелевского диалектического мировоззрения, которое тоже выражало несогласие с картезианским механически-математическим подходом к миру. Гегельянство в целом оказалось несостоятельным еще в XIX веке. Но это не значит, что оказались несостоятельными и причины, исходя из которых оно отвергало естественнонаучный подход. На что я бы хотел обратить ваше внимание, так это на непоколебимую уверенность естествоиспытателя в том, что короткие пути – лучшие. Вся эта борьба не имела к науке почти никакого отношения, зато все в ней – психологический материал для исследования борьбы и парадигм двух околонаучных сообществ.

«Нужно отметить, что большинство настоящих ученых сознавали в то время беспочвенность и опасность вульгарных требований немедленно диалектизировать науку. Пока это было еще возможно, они или отстранялись от дискуссий на эту тему, или же пытались урезонить рьяных, но слабо разбиравшихся в науке пропагандистов “диалектического естествознания”.Это настроение хорошо выражено известным в те годы биологом А. Ф. Самойловым. Он призывал подобных пропагандистов “на деле доказать, что они, применяя диалектическое мышление, диалектический метод, в состоянии пойти дальше, скорее, с меньшей затратой труда, чем те, которые идут иным путем. Если они это докажут, то этим, без всякой борьбы, без излишней бесплодной оскорбительной полемики, диалектический метод завоюет себе свое место в естествознании. Естествоиспытатель, прежде всего, не упрям. Он пользуется своим теперешним методом только и единственно потому, что его метод есть метод единственный. Такого естествоиспытателя, который желал бы пользоваться худшим методом, а не лучшим, нет на свете. Докажите на деле, что диалектический метод ведет скорее к цели, – завтра же вы не найдете ни одного естествоиспытателя недиалектика”» (Филатов, с. 168).

Ответ «естествоиспытателя» очень важен для нас, чтобы понять, что за основы были заложены в естественнонаучную парадигму Галилеем и Декартом, потому что завершивший их дело Ньютон, как и Самойлов через два столетия, уже очень многое скрывает под видом само собой разумеющейся очевидности. Когда Самойлов говорит, что этот «метод есть единственный», он в каком-то смысле нечестен, потому что явные части научной парадигмы, то есть инструменты научного исследования постоянно менялись, и мы это знаем просто из истории науки. Но это только, если мы говорим о тех инструментах, о том методе, который ведет к заявленным целям науки. Однако, даже говоря о «цели», Самойлов нигде не раскрывает, что для него является целью. Ясно, что метод есть способ достижения цели. Ясно, что чем вернее он служит лишь одной цели, тем точнее и быстрее ее можно достичь. Когда Самойлов говорит, что «его метод есть единственный», это означает, что его метод ведет только к той цели, которую он видит, а значит, он очень точно очищен от всего, что позволяет достигать сразу несколько целей. Цель и только она! Но какая цель? Цель науки! А какая цель у науки? И задав этот вопрос, я вижу из приведенного отрывка, что Самойлов лукавит, потому что в этом отрывке присутствует, кроме научной, еще одна цель: оставьте меня в покое и позвольте играть в те игры и так, как я хочу! Следовательно, «научный метод», как это было заложено еще Галилеем, предполагает достижение двух целей одновременно: заявленной научной цели и скрытой цели закрыться и защититься от вмешательства окружающих сообществ. Эту цитату из Самойлова следовало бы заканчивать такими словами: «Докажите на деле, что диалектический метод ведет скорее к цели, – завтра же вы не найдете ни одного естествоиспытателя недиалектика. Но вы никогда этого мне не докажете! Потому что я не впущу вас в свою душу и ни за что не расскажу о своей цели!»

Количественно неизмеряемая душа, как ни странно, все еще болит у обиженных маленьких детей, давным-давно сбежавших из общества родителей и создавших собственное душевное сообщество ученых.

Мостик в XVIII век для картезианского Образа Мира перебросил Исаак Ньютон, родившийся в год смерти Галилея (1643–1727).

Ему удалось соединить законы Кеплера о движении планет, законы Галилея о земном движении с механистическим Образом мира Декарта, обосновав это наилучшей из доступных тогда человечеству математических теорий. Математика работала! Хотя шел к этому Ньютон через мистику и даже стеснялся какое-то время собственного понятия тяготения, поскольку оно было взято им из герметической философии и алхимии, которые говорили о нем, как о симпатиях и антипатиях. Все это он воплотил в «Математических началах натуральной философии».

После этого началось время его славы, и образ Ньютона был также знаменит в Англии начала восемнадцатого столетия, как образ Эйнштейна в двадцатом.

«Ньютоново-картезианская космология утвердилась отныне как основание нового мировоззрения. К началу XVIII столетия на Западе каждый образованный человек знал: Бог сотворил Вселенную как сложную механическую систему, состоящую из материальных частиц, которые движутся в бесконечном нейтральном пространстве, в соответствии с несколькими поддающимися математическому анализу основными принципами – такими, как инерция и гравитация. В этой Вселенной Земля обращается вокруг Солнца, Солнце представляет собой одну из звезд, коих великое множество, а Земля – одну из многих планет: ни Солнце, ни Земля не являются центром Вселенной. И мир небесный, и мир земной оказались подвластны одним и тем же физическим законам, так что между ними исчезли прежние четкие разграничения. Ибо точно так же, как небо состоит из материальных субстанций, небесные движения вызваны естественными механическими силами» (Тарнас, с.228).

Рассказ о становлении естественнонаучной парадигмы в целом, что касается XVII века, на этом можно было бы завершить. Но в отношении парадигмы психологической в XVII веке, пропуская из-за недостатка места Гоббса и Спинозу, которые очень много сделали для становления естественнонаучной психологии, необходимо все же упомянуть еще одну личность.

Джон Локк (1632–1704). Как пишет о нем философский словарь: «английский философ, психолог, педагог. Главный представитель эмпиризма, теорию познания строил на основе психологической теории сознания (чем проложил путь психологии в современном смысле, т. е. психологии как анализу эмпирического сознания), создав тем самым систему педагогики, предметом которой была отдельная личность. Исследовал происхождение, достоверность и объем человеческого знания, а также основы и степень веры, мнения и соглашения с точки зрения психологии и теории познания <…>. Локк отрицал врожденность идей, какими бы они ни были, теоретическими или этическими. Напротив, сознание, по Локку, сначала чисто, как белая бумага, tabula rasa, и только с помощью опыта оно приобретает содержание, которое Локк назвал «идеями». Опыт не является ни (внешним) восприятием (ощущением), ни (внутренним) самонаблюдением (рефлексией). Опыт различен у всех индивидов и народов, а потому так же безусловно само различение высших принципов. Согласованность между ними существует в крайнем случае от природы или по привычке. Для Канта, например, большую роль сыграло учение Локка о «первичных» и «вторичных» качествах. Телам свойственны и в любом состоянии неотделимы от них величина, форма, число, положение, движение или покой. Это «первичные» качества тел, которые мы воспринимаем такими, каковы они есть в действительности. Напротив, цвета, запахи, вкусовые свойства и т. д. суть «вторичные» качества, которые возникают в нас как чисто субъективные представления посредством воздействия невидимых частиц на наши чувства.<…> Высший принцип Локка гласит: nihil est in intellectu, quod non ante fuerit in sensu (лат.: нет ничего в интеллекте, чего раньше не было бы в ощущениях, в чувствах)» (Философский энциклопедический словарь).

Словарь «Психология» добавляет к этому: «В истории психологической мысли заняло важное место, противопоставив рационализму и априоризму Декарта, учение о происхождении всех идей из опыта (эмпиризм). В локковском понимании в опыте объединялись как чувственные впечатления от внешних объектов, так и то, что непосредственно испытывает индивидуальная душа в процессе собственной деятельности. Согласно Локку, исходными в структуре разума являются простые идеи ощущений и столь же простые идеи рефлексии как целенаправленности субъекта на свой внутренний мир.

Сознание – это восприятие человеком происходящего в его собственном уме.

Данное положение Локка стало отправным для развития интроспективной психологии. Обосновав положение о том, что нет врожденных идей, но идеи любой степени сложности являются продуктом переработки простейших, Локк ввел в психологию принцип развития. Среди простых идей выделялись “удовольствие” и “боль”, из которых возникает все богатство эмоций» (Психология).

Я вовсе не случайно подряд цитирую словари. По сути, именно с Локка начинается естественнонаучная парадигма современной психологии. И ничто лучше словарей не показывает, что же она взяла из всего богатства Локковских мыслей. А то, что в приведенных отрывках все «парадигмально», я думаю доказывать не надо.

С Локком все не так просто, как может показаться. Вовсе не случайно основатель русской культурно-исторической школы психологии К.Д.Кавелин считал его и Канта основателями психологии. Но это требует отдельного разговора и даже, пожалуй, исследования. Пока же я ограничусь тем видением психологии Локка, которое утвердилось в правящей психологической парадигме.

Вот что можно узнать о психологии Локка из «Истории психологии» Ярошевского:

«Модель “чистой доски” отстаивал Локк, выступивший главным критиком картезианской концепции врожденных идей.

За решительной критикой врожденных идей осталось незамеченным внутреннее родство локковского учения о сознании с декартовским. Оба строились на предположении, что единственным предметом разума (понимания) служат находящиеся “внутри нас” идеи, а не внешние объекты. Вместе с тем не может быть мыслей (образов, представлений и т. д.), о которых сам человек не имел бы знания. Локковская “идея” являлась внутренним психическим объектом, эквивалентным декартовским “мыслям”.Природу психического оба понимали идентично. От Декарта к Локку перешел постулат “Сознание есть восприятие того, что происходит у человека в его собственном уме”, ставший символом веры интроспекционизма. Опыт, согласно Локку, образуется из двух источников: ощущений и рефлексии. Термин “рефлексия” обозначал “внутреннее восприятие” деятельности нашего ума, когда он занимается приобретенными им идеями» (Ярошевский. История психологии, с.124).

Что еще необходимо сказать о психологии XVII века, так это то, что она рождает понятие ассоциации идей. Приверженцами этого понятия были и Декарт, и Лейбниц, и Спиноза, и Гоббс. «Но ни Декарт, ни Гоббс, ни Спиноза – истинные создатели механической модели ассоциации – еще не нашли для нее соответствующего термина. Он был предложен Локком, введшим в 4-м издании своего “Опыта о человеческом разуме” специальный параграф “Об ассоциации идей”.С тех пор термин “ассоциация” становится одним из самых употребительных в психологическом лексиконе. Механизм ассоциации Локк трактовал по-декартовски.“Все они, – писал он про ассоциации, – есть, по-видимому, лишь цепи движения в жизненных духах, которые, пущенные однажды в ход, продолжают идти теми путями, к которым привыкли”.Однако связи идей по ассоциации Локк противопоставлял связям на основе разума и роль первых в общей механике душевной жизни оценивал как пагубную. В них Локк видел “неверные и неестественные сочетания идей”, “некоторый вид сумасшествия”.

Ассоциации происходят от случая или обычая и не имеют разумного основания. Они наблюдаются, когда “идеи, сами по себе вовсе не родственные, в умах некоторых людей соединяются так, что очень трудно разделить их. Они всегда сопровождают друг друга, и, как только одна такая идея проникает в разум, как сейчас же появляется соединенная с ней идея; а если таким образом соединено более двух идей, то вместе показывается все неразлучное всегда скопище”.

Ассоциациями как противоестественными сочетаниями идей Локк объяснял религиозные предрассудки, непримиримые противоречия между философскими школами и политическими партиями. Считая их причиной большей части (если не всех) заблуждений в мире, Локк призывал педагогов и политиков предупреждать появление ассоциаций, расторгать их во имя разума. Однако предубеждение Локка против ассоциаций как связей, противоположных разуму, было преодолено, и они на два столетия заняли господствующее место в психологической теории» (Там же, с.134–135).