Введение в общую культурно-историческую психологию

Из этого рождается знаменитое: я мыслю, значит, я существую!

Как он приходит к этому?

Изучив нравы разных народов, так сказать, совершив кросс-культурное исследование по интересующей его теме, он приходит к принципиальному выводу: логика всех имеющихся наук, то есть способов познания действительности, основывается на наивном представлении о мире, воспринятом нами еще в детстве совершенно бездумно. «…Так как все мы были детьми, прежде чем стать взрослыми, и долгое время руководились нашими склонностями и нашими наставниками, часто противоречившими один другому и, возможно, не всегда советовавшими нам лучшее, то почти невозможно, чтобы суждения наши были так чисты и прочны, какими бы они были, если бы мы владели всей полнотой нашего разума с самой минуты рождения и руководствовались бы всего только им» (Декарт, 1953, с.18).

Итогом становится решение: вычистить разум от всего чужеродного, что вошло в него помимо собственной воли: «…что касается мнений, приобретенных мною до того времени, я не мог предпринять ничего лучшего, как избавиться от них раз и навсегда, чтобы заменить их потом лучшими или теми же, но после согласования с требованиями разума. И я твердо уверовал, что этим способом мне удастся провести жизнь гораздо лучше, чем если бы я строил ее только на старых основаниях и опирался бы только на те начала, которые воспринял в своей юности, никогда не подвергнув сомнению, истинны они или нет» (Декарт, 1953, с. 19). Вычистить его от всего, что делает человека хоть как-то управляемым обществом.

Мамардашвили пишет об этом так: «Декарт на себе, овладевая собой в философской мысли, рвал (и порвал) одну из самых фактически страшных зависимостей, из которых мы почти никогда не вырываемся, так и волоча за собой куски разрушенного страданием сознания. Это – внутренняя зависимость от якобы несправедливости мира…» (Мамардашвили, с.35).

Вот это и есть суть метода Декарта с психологической точки зрения. Ее, на мой взгляд, просматривают, не узнают за словами все те исследователи и последователи, которые берут за основу его метода логико-математическую его часть.

Суть метода Декарта:

Однажды, задумавшись о смерти или Боге, порвать с зависимостями, очиститься от всего, внесенного извне и помимо твоей воли, и построить себя и свою жизнь как Новую землю.

Основной аналогией полной перестройки себя для Декарта является перестройка общества, очевидно, потому, что мы чаще всего наблюдаем попытки преобразований именно здесь. Такие преобразования пугают Декарта из-за чрезмерной сложности: «Мое намерение не простиралось далее преобразования моих собственных мыслей и построения на участке, полностью принадлежащем мне» (Декарт, 1953, с.20). Просто стать хозяином того, что и так уже тебе принадлежит.

Декарт обосновывает это вполне в духе общественной психологии. «Решение отделаться от всех принятых на веру мнений» связано с тем, что «мир составлен только из двух сортов умов, ни одному из которых мое намерение не подходит. Во-первых, из тех, которые, мня себя умнее, чем они есть на самом деле, не могут удержаться от поспешных суждений и не имеют достаточно терпения, чтобы вести свои мысли по порядку… <…> Во-вторых, из тех, которые достаточно разумны и скромны, чтобы считать себя менее способными отличать истину от лжи, чем другие, у которых они могут поучиться. Эти должны довольствоваться тем, чтобы следовать мнениям других, не занимаясь собственными поисками лучших мнений» (Там же). «Таким образом, привычка и пример убеждают нас больше, чем точное знание» (Там же, с.21).

Это последнее напоминает мне выводы кросс-культурных исследований М.Коула, в которых он экспериментально исследует те же самые механизмы психики: «Показательным примером является решение силлогизмов. В работе с кпелле мы повторили опыты А.Лурии по логическому рассуждению и обнаружили, что необучающиеся в школе испытуемые склонны опираться на собственное эмпирическое знание и игнорировать логические рассуждения. Например:

Если Хуан и Хосе пьют много пива, мэр города сердится.

Хуан и Хосе сейчас пьют много пива.

Как ты думаешь, сердится ли на них мэр?

Вместо того, чтобы дать очевидный, простой логический ответ, люди нередко пытаются обосновать свои высказывания знанием конкретных людей, говоря, например: “Да нет, столько людей пьет пиво, что мэру сердиться?”»

(Коул, с.104).

Вот теперь можно снова вернуться к «Рассуждению о методе». Словно почувствовав недостаточность собственного определения понятия «разум», Декарт пытается определить, исходя из чего можно оценивать разум: «Что касается меня, то я никогда не считал свой разум более совершенным, чем у других, и часто даже желал иметь столь быструю мысль или столь ясное и отчетливое воображение, или такую обширную и надежную память, как у некоторых других. Иных качеств, которые требовались бы для совершенства ума, кроме названных, указать не могу; что же касается разума или здравомыслия, то поскольку это есть единственная вещь, делающая нас людьми и отличающая нас от животных, то я хочу верить, что он полностью наличествует в каждом» (Декарт, 1953, с.10).

Выделим качества разума:

– скорость мысли (сообразительность?);

– ясное и отчетливое воображение;

– обширная и надежная память.

Добавим к этому ранее названные способности разума:

– способность правильно рассуждать;

– способность отличать истину от заблуждения.

И опять мы имеем бытовые психологические понятия, которые требуют своего исследования. Например, что такое «быстрая мысль»? Это скорость протекания нервных импульсов или особенность «архитектуры» разума конкретного человека, позволяющая хозяину иметь более быстрый доступ к информации и более короткие пути решения задач, чем другим? В первом случае, это вопрос психофизиологический. Во втором чисто психологический и более того, прикладной, потому что позволяет работать над самосовершенствованием. Далее, второй случай, безусловно, имеет отношение к культурно-исторической психологии, потому что подобная «архитектура», если она различается у разных людей, должна иметь и различающийся генезис, то есть развитие и историю. А что может определить эти различия, кроме культуры, в которой они заложены на уровне общества? Однако предмет исследования в первом приближении определен, и в этом великая заслуга Декарта.

Однако не будем забывать и о второй парадигме, то есть о том, что ведет Декарта. «С помощью этого метода я собрал уже многие плоды, – это он пишет лет через двадцать после того, как к нему пришло озарение и открылся метод, – хотя в суждении о самом себе стараюсь склоняться более к недоверию, чем к самомнению. И хотя, рассматривая взором философа различные действия и предприятия людей, я не могу найти почти ни одного, которое не казалось бы мне суетным и бесполезным, однако я не могу не чувствовать особого удовлетворения по поводу успехов, какие, по моему мнению, я уже сделал в отыскании истины, и на будущее питаю надежды и осмеливаюсь даже думать, что если между чисто человеческими занятиями есть действительно хорошее и важное занятие, то это именно то, которое я избрал» (Декарт, 1953, с.11).

С одной стороны, здесь явно присутствует струя мышления исключительности. Это дает нам возможность предположить, что «занятие», которое он избрал, в качестве основного психологического рычага, привлекавшего к нему людей, дает именно это чувство исключительности. Иначе говоря, человек, входящий в заявленное сообщество, начинает ощущать себя исключительным человеком, а это стоит многого. Занятие же это – наука!

Следовательно, вот эта, выделенная мною, незаметная и даже смешная в своей хвастливости, фраза Декарта является одним из основных рычагов, сделавших тот колоссальный переворот, благодаря которому мы имеем современное общество. Конечно, нельзя приписать Декарту, что он изобрел потребность в исключительности. Нет, он всего лишь подсказал искателям исключительности в семнадцатом веке, где ее определенно можно найти. И мы видим характерный для «века разума» тип салонного ученого, которого приглашают как изюминку вечера, с которым уважительно считаются аристократы и богачи, с которым считают за обязанность переписываться императрицы. Благодаря этой фразе, ученый обретает статус жреца. И ведь за этим отнюдь не только уважение к жрецу истины и света знаний, здесь ведь и страх перед сумасшедшим ученым, который такое может наизобретать!..

Как рождается у Декарта образ его метода? С психологической точки зрения, здесь тоже, безусловно, присутствуют и скрытая парадигма, и материал для культурно-исторического исследования: «С детства я был обучен наукам, и так как меня уверили, что с их помощью можно приобрести ясное и надежное познание всего полезного для жизни, то у меня было чрезвычайно большое желание изучить эти науки. Но как только я окончил курс учения, завершаемый обычно принятием в ряды ученых, я совершенно переменил свое мнение, ибо так запутался в сомнениях и заблуждениях, что, казалось, своими стараниями в учении достиг лишь одного: все более и более убеждался в своем незнании. А между тем я учился в одной из наиболее известных школ в Европе и полагал, что если и есть на земле где-нибудь ученые люди, то именно там и должны они быть. Я изучал там все, что изучали другие, и, не довольствуясь преподаваемыми сведениями, пробегал все попадавшиеся мне под руку книги, где трактуется о наиболее редкостных и любопытнейших науках. Вместе с тем я знал, что думают обо мне другие, и не замечал, чтобы меня считали ниже товарищей, среди которых некоторые уже предназначались к занятию мест наших наставников. Наконец, наш век казался мне цветущим и богатым высокими умами не менее какого-либо из предшествующих веков. Все это дало мне смелость судить по себе о других и думать, что такой науки, какой меня вначале обнадеживали, нет в мире» (Там же, с.12).

Помимо прекрасной бытовой картины, которая дает и образ века семнадцатого, и обстановку, в которой из схоластики рождается метафизика, в этом отрывке можно обнаружить еще несколько примечательных вещей. Например, явно принадлежащее скрытой парадигме убеждение, выросшее из общественного мнения, что цель науки – приобрести знания о «полезном для жизни». Для нас это мостик к Сократу и Платону, суть разума для которых – извлечение пользы. С той только разницей, что у Платона за этим ощущается продуманность, то есть разумный подход. Мнение же о пользе выглядит наблюдением за жизнью, которое используется как общепризнанная очевидность лишь для ведения беседы. И используется во всех диалогах одинаково.

Для Декарта это не так. В его жизни видно изменение отношения к этому мнению. Вначале он нисколько не задумывается об этом: так учили, таков факт воспитавшей его культуры. И эта же культура дает готовые способы извлечения этой пользы. Затем приходит сомнение в способах. А вслед за ними осознание и самого факта пользы как таковой.

Что такое «полезное» пока не определяется, и мы вполне можем сделать допущение, что вначале – это «полезное для жизни» в обществе. Это подтверждает и постоянное морализаторство Декарта. Его интерес к нравственности, которой он отводит целую главу в «Рассуждении», безусловно, дань мышлению неуязвимости: хочешь выжить в обществе – соблюдай его нравы так, чтобы тебя считали своим. Зачем, с культурно-психологической точки зрения, человеку нужно говорить о нравственности? Это делается лишь в двух случаях. Либо ты хочешь кого-то наказать или уничтожить – тогда ты натравливаешь на него общественное мнение, показывая, что он чужой. Чужой, в отличие от своего, – это тот, кого общество разрешает убивать. Либо же, во втором случае, ты хочешь доказать, что ты свой, и избежать избиения. Это значит, что ты ощущаешь себя чужим. Вот это явно случай Декарта, если вспомнить его жизнь.

Следовательно, постоянные нравственные поучения Декарта, так же как и его реверансы перед церковью, есть признак того, что его мировоззрение, его метод, есть нечто совершенно чуждое и инородное тому миру, в котором он живет. С психологической точки зрения, это мир мышления или бытового мышления. Лучшего доказательства того, что Декарт действительно создал совершенно новое мировоззрение, чем сама его жизнь и явно проступающая сквозь труды вторая парадигма, не нужно. Разум родственен и одновременно каким-то образом противоположен мышлению. Мы видим это по жизни Декарта, мы видим это по жизни Сократа. Мышление убивает воплощенный разум, и это следует считать одним из исходных положений культурно-исторической психологии.

Итак, убедившись, что обещанной «науки» нет в мире, Декарт проверяет все известные ему современные науки на предмет их полезности. Отзывы его ядовиты, вероятно, точны.

Всю свою жизнь Декарт пытался создать Науку мышления, скорее всего, он так и не был понят. К какой парадигме отнести этого Декарта? Для меня он, безусловно, один из основоположников второй парадигмы. Но жизнь так сложна, что это мое мнение никак не отменяет того факта, что именно Декарт своим рационализмом заложил основы современного естественнонаучного подхода. М. Коул тут совершенно прав, как правы и многие другие исследователи, которые придерживаются того же мнения. Истинного Декарта еще надо найти в скрытой части его творчества.

Я считаю, что о самом методе и обо всем, сопряженном с ним, надо писать отдельно. В заключение хотел бы только сказать несколько слов об историческом значении этой личности. Я воспользуюсь для этого словами хорошего русского философа начала века Л. Лопатина. Он говорит о том, что судить о Декарте, как кажется, гораздо проще, чем о многих других. «Его система ясна, проста и чрезвычайно законченна».(Лопатин, с.7). «И все-таки с правом можно сказать, что одна очень существенная сторона его деятельности обыкновенно упускается из виду, и оттого наш суд о нем является незаслуженно скупым и строгим. Мы видим в нем только создателя нового метода, новой метафизической системы, автора смелых научных гипотез, великого математика. И мы знаем, что его метод, при всех его огромных достоинствах, далеко не всегда был выработан в своих частностях, что его философская система проповедовала дуализм духа и тела в весьма односторонней форме, что в его приемах рассуждать замечаются многочисленные следы ниспровергаемой им схоластики, что доказательства даже самых надежных положений его философии представляются наивными и грубо-догматическими, что, наконец, его физические гипотезы, хотя в них он нередко предвосхищал великие открытия последующих веков, в огромном большинстве были только остроумною игрою его гениальной фантазии. Мы прилагаем к нему обычную мерку, которою судим философов, следующих за ним, – нет ничего удивительного, что он оказывается на одном уровне с ними или даже ниже их. Он действовал раньше их, оттого не уберегся от многого, чего они уже остерегались, и не видел многого, что для них стало ясно. И вот мы на Спинозу, Локка, Лейбница, Юма невольно смотрим более серьезно, чем на Декарта. Я не говорю уже о Канте: его критическая философия признается обыкновенно решительным антиподом притязательности картезианского догматизма. Вообще, у Декарта мы менее всего рассчитываем отыскать какие-нибудь положительные философские истины. Его взгляды, чуть не во всем своем составе, кажутся нам давно пережитым достоянием прошлого» (Там же, с.7–8).

Почему? Тут Лопатин делает великолепное психологическое наблюдение, которое очень поможет нам понять, как рождается скрытая парадигма науки, а заодно и любого человеческого мышления: «…мы не замечаем, как мы страшно много ему обязаны. Существуют целые ряды понятий, которые до того впитались в плоть и кровь нашу, до того слились с нашею мыслью, что мы видим в них единственно нормальный и разумный способ смотреть на вещи, и поэтому уже не спрашиваем об их происхождении» (Там же, с.8).

Чрезвычайно показательны, с точки зрения психологической, слова Лопатина «до того слились с нашей мыслью, что мы видим в них единственно нормальный и разумный способ смотреть на вещи». Их надо исследовать.

Лопатин выступает здесь лишь интуитивным психологом. Он лишь передает то, что видит сам. Но его наблюдение верно.

Итак, «слиться с мыслью» значит, по ощущению самого человека, то есть, как он это «видит», обрести «единственно нормальный и разумный способ» опять же «видеть» вещи. Ясно, что понятие «видения», которое неслучайно этимологически воспринимается в русском языке прямо родственным ведению, то есть обладанию знанием, рождает и свой язык. Синонимами слов, связанных со знанием, думанием и пониманием становятся слова «видеть», «смотреть», «глядеть». Это значит, что им можно найти замену, а точнее, восприняв их как разговорную замену лежащего в их основе понятия, найти эту основу. Подсказкой, пожалуй, явится именно связь со зрительным восприятием. Без особых проверок и экспериментов рискну сразу сделать предположение, что мы имеем дело с образами. Если это так, то рассуждения Лопатина позволяют сделать следующий предположительное построение: слова о некой «вещи», сливаясь с нашей мыслью, то есть мышлением, превращаются в нем в образ вещи, который ощущается нами как единственно правильный и разумный.

Задам вопрос: а были ли разумными эти «слова», когда говорились? И попробую дать ответ в самокате, то есть включив заготовленное на такой случай в бытовом мышлении: Конечно! Как же иначе! Буду я брать всякое дерьмо! Что мне, охота дураком выглядеть!?

Собственно говоря, то же самое мы находим и при попытке подумать об этом здраво: действительно, эти «слова» должны быть признанно разумными, чтобы быть принятыми, или, по крайней мере, показаться таковыми. Но это значит, что разум во время их созидания присутствует в любом случае. Он или открывает эти «слова», или придумывает, как обмануть слушателей, что ему и удается. Примером второго типа разумности являются диалоги Сократа, когда он уже знает, что хочет лишь столкнуть собеседника с его собственным мнением, но тем не менее подает такое же бытовое мнение как нечто очень разумное, и собеседник это принимает и признает разумным. Почему? Потому что Сократ проделывает вместе с ним определенные действия, называемые рассуждениями, которые неверны по итогу, но полностью «разумны», то есть являются работой разума, по принадлежности. И этого достаточно. Следовательно, разумность не есть признак истинности! Разум истину ищет, но обладать ею не обязан. Он и есть инструмент поиска истины, но отнюдь не инструмент ее хранения! А где же хранится найденное?

Вот тут нам и помогут слова Лопатина. Их мы тоже принимаем как само собой разумеющееся и понятное. Да он и сам вряд ли относился к ним по-другому. «Единственно нормальный и разумный способ смотреть на вещи». Разумный, мы это разобрали, есть наследие того мига, когда этот способ разумно создавался. Следовательно, то ярлык, своего рода знак качества. А вот что такое «нормальный»?

Что такое «нормальный» на бытовом уровне – это понятно. Это просто. Я дам свое определение: нормальный значит соответствующий норме. К такому определению каждый может попытаться добавить свое. А что такое «норма»? Не буду мучить, просто приведу определение из «Современного словаря иностранных слов»: «Норма [лат. norma] – 1) умозаключение, установление, признанный обязательным порядок, строй чего-л., напр., н. права, языковая н.; 2) установленная мера, средняя величина чего-л.». Я не понял, каким образом въехало в это определение слово «умозаключение», а вот все остальное моим бытовым мышлением так или иначе узнается. Но что мы имеем? Словарь дает нам как раз бытовое определение этого понятия, то есть как раз то, что вы и добавили от себя к моему определению.

А что же такое «норма» на самом деле, какова смысловая основа этого понятия? «Латинско-русский словарь» дает определение краткое и простое: «norma, правило, образец, закон». И все. Остальное – производное.

В итоге мы приходим к такому выражению: «Признанный разумным способ смотреть на вещи становится в мышлении единственным образцом, который может считаться правилом или законом в соответствии с принадлежностью к тем или иным явлениям».

«Относительно таких понятий нам редко приходят в голову те, кто впервые развил и установил их. И вот именно в этом пункте последующие поколения совершают по отношению к Декарту крупную несправедливость: слишком часто забывали и забывают до сих пор, что Декарт не только основатель одной из философских систем, которых было так много в истории человеческой мысли и человеческих заблуждений. Он – и это является самым большим и важным в его историческом значении – есть творец нового европейского миросозерцания.

Нужно помнить, что новая философская система и новое миросозерцание далеко не одно и то же. Каждый оригинальный мыслитель создает свою особую теорию, и если он ее разовьет во всех логических последствиях, постарается широко применить ее к решению существующих проблем знания, даст ей законченный вид, она превратится в новую философскую систему. Однако лишь очень немногим среди философов действительно удавалось коренным образом изменить весь взгляд на существующее, на весь состав мира, на его самые основные законы и свойства, на изначальное отношение сил, установляющих бытие всех вещей. В истории философии мы обыкновенно наблюдаем совсем другой факт: сменяющие друг друга философские теории являются лишь различными способами толкования одной и той же действительности, представление о которой в его основных чертах утвердилось однажды навсегда. Картина мира в общем не меняется, меняются только комментарии к ней. Подтверждение этому замечанию находим во все эпохи существования философии. Возьмем философию древних греков: с первого взгляда мы встречаем в ней такую пестроту самых противоположных воззрений, что едва ли мы отыщем хотя бы одно такое безобидное общее положение логики, метафизики или физики, которое одинаково признавалось бы за бесспорное во всех школах; но вглядимся в дело глубже, и мы заметим, что эти противоречивые суждения произносятся об одном и том же. Образ действительности остается одним во всех умах, хотя и вызывает в этих умах до противоположности различные мысли. Так, мир элейцев с его неподвижным единством и вечно движущийся мир Гераклита, в своем движении осуществляющий свое внутреннее постоянство и тожество, при ближайшем рассмотрении оказываются одним и тем же миром, только при различной умозрительной оценке совершающихся в нем процессов. Космос Платона и вселенная Аристотеля и стоиков в существе своем составляют одно, хотя положение и место идеальных двигателей в природе и определяются ими различно. <…> Но все это разнообразие развивается на одной общей канве; все эти вариации разыгрываются на одну основную тему. При всех различиях в частных мнениях, мир для всех умов преподносится как законченное художественное целое, заключенное в определенные границы, реализующее во всех своих отношениях и процессах господство единого разума, который внутри им движет. Этот разум, в стремлении к гармонии и совершенству своих созданий, подчиняет себе материальную стихию, одолевает ее беспорядочное сопротивление, понуждает ее воплотить в себе идеальную красоту. <…> Основные черты античного взгляда на вещи мало изменились в Средние Века. Недаром Аристотель в схоластическую эпоху являлся высочайшим авторитетом в философии и науке. Только на всем миросозерцании, благодаря могучему воздействию религиозных идей, резче легла спиритуалистическая окраска, и дуализм природы и духа, вследствие аскетического настроения того времени, приобрел гораздо более решительный, мрачный, и абсолютный характер.<…>

Между тем в наше время философы и ученые находятся в том же самом положении, как и древние: они высказывают разные взгляды, создают различные системы и теории, но об одной и той же действительности. Можно даже утверждать с полным основанием, что представление о мире, принадлежащее новому времени, далеко не страдает тою шаткостью в деталях, которая характеризует миропонимание древних. Новые взгляды в этом отношении гораздо определеннее и точнее, они гораздо легче укладываются в ясные и строгие формулы. Наше понятие о мире, несомненно, обладает еще большим внутренним единством, чем какое было в идеях о существующем у мыслителей и ученых давнего прошлого. Но чрезвычайно важно то, что мы верим в совершенно другой мир, нежели они. Наш мир и традиционный мир античной философии, средневековой схоластики и мыслителей Возрождения не имеют ничего общего, даже более – они находятся между собою в отношении полной противоположности» (Лопатин, с.8–14).

Лопатин приводит примеры различий двух мировоззрений и заканчивает это рассуждение словами, которыми и я хочу закончить весь этот раздел: «Сейчас приведенные утверждения, в которых новое миросозерцание так резко противополагается старому, по крайней мере, в огромном их большинстве, для сознания современных мыслящих людей представляют своего рода аксиомы. И мы не хотим знать, что они были поразительною новостью, когда, около двухсот пятидесяти лет назад, Декарт впервые провозгласил их» (Там же, с.14).