Умри вовремя

–А вы спросите у него! – указательный палец ткнул в грудь старосты, отчего тот покачнулся. – Я только желала, чтобы наши женщины рожали здоровых детей! – вскричала врач, увидев металлический знак на груди Гэмфри и воодушевившись.. – Еще древние греки бросали физически неполноценных в пропасть. У нас много врожденных уродств среди новорожденных, и при любой патологии беременности я советовала сделать аборт. Меня же за это выгоняют из общины, да еще и отобрали все имущество!

Две женщины, подошедшие из толпы, взяли гинеколога за руки и, несмотря на её слабое сопротивление, повели к дороге.

–Это правда? – воскликнул Гэмфри, обернувшись к старосте, – то, что говорит эта женщина?

–Она вынуждала беременных делать аборты, так как зарабатывала на них, а вовсе не думала о здоровье детей. Мы расценили это как подстрекательство к убийству. А содержателей притонов побиваем камнями. Возродили древнюю традицию. Ведь они вовлекают в проституцию, и эти сорные женщины и сами выбывают из процесса восстановления рода, и подрывают культ семьи. А без семьи – как и зачем иметь детей?

–Вы нарушаете права человека многими своими решениями! – осторожно прокомментировал Гэмфри.

–Что есть права человека, как не его потребности, им же эгоистически возведенные в культ! Да и кто провозглашает эти права? Бог? Или человек сам себе их присваивает? В таком случае права человека есть лозунг эгоиста и хама! – возразил староста. – Община наша под влиянием насаждаемого извне образа жизни спивается и вымирает. А члены её относятся к этому так спокойно, будто им ввели наркотик. Как биолог по специальности, могу привести пример. Токсоплазма, заражая мышь, заставляет её становиться самоубийцей. Мышь сама ищет кошку. Так и люди в ваших городах вымирают, и хотя бы один задумался над причиной. Может и они поражены токсоплазмой? Приходится решать: либо мы выживем, попирая некоторые из прав человека, либо на земле останутся существовать только права. Но без нас, людей.

–Но все же, – не мог успокоиться Гэмфри, – откуда у вас, к примеру, такая практика, изгонять некоторых из общины.

– Так практиковали наши деды в прошлом, – скромно произнес староста, – да и теперь другого пути избавиться от проводников вашей культуры, вашего образа жизни, от тех, кто становится в результате нашим врагом, не видим. Да и стоит ли нас осуждать, – хитро сощурился он, – Ведь мы так и остались варварами.

–Так говорить нельзя. Какие же вы варвары?

– Понимаю, что это не политкорректно, – отмахнулся староста.

–Но зачем вы избавляетесь от культуры. Разве культурный человек может быть вашим врагом?

– Это зависит от того, чья это культура!

– Мы современные цивилизованные люди и культура наша – это культура демократического общества!

–Но демократия – это масса, это равенство всех людей, это тирания большинства. А культуры основываются на неравенстве, на единичности, уникальности человеческих талантов. И вот в столкновении интересов победила ваша цивилизация. Она надругалась над культурой! Леди с вуалью в театральном кресле превратилась в девку у шеста. К примеру, возьмите кино. Главное в нем прибыль. Вот и удовлетворяют вкусы наибольшей массы населения. А она, эта основная масса, есть наименее воспитанная, наименее моральная часть общества. Потому кино опускается до этой массы, все время снижает планку интеллекта, показывает, и тем учит молодежь преступности, насилию, извращениям, варварскому потреблению. Массовая псевдокультура принизила, опошлила внутренний мир демократического человека. Вы смотрите телевидение?

–Его дней десять, как нет на острове. Берегут электричество.

–А я и не знал. Ну да это временно. Затем вновь появится реклама, со своей неестественной моделью потребления. Ведь реклама посредник между производителем, который для реализации своих услуг и товаров формирует у слушателя какую-нибудь избыточную, неестественную потребность, побуждает к новому виду наслаждений, ставит в зависимость от ненужных вещей и действий, побуждает к экономическим затратам. Гнусный обман и ограбление слушателя. Да вот взгляните на вынесенные из квартир вещи. Больше половины из них использовались единожды, и если их выбросить, собственник этого и не заметит. Так для чего он их покупал?

А ведь избыточное расходование богатств земли подрывает саму основу будущей жизни на планете. Вот, к примеру, многие в ваших странах получают неоправданно большое вознаграждение, десятки миллионов долларов в год. Разве имеет это количество денежных знаков отношение к труду, таланту, трудолюбию? На разумное потребление человеку столько не нужно. Значит, чрезмерным, варварским потреблением он уничтожает ресурсы планеты, которые принадлежат всему живому. А кто дал право какому бы то ни было государству или человеку лишать нас, остальных, жизни? Американская мечта преступна! Преступно любое общество, которое ведет к вымиранию человечества. Да и их граждане, респектабельные господа, приезжавшие к нам туристами, тоже были преступниками. Богатый человек хуже убийцы. Убийца убьет одного, этот испортит землю для тысяч. За урон, нанесенный вашими соотечественниками всему живому на Земле, нужно бы проклясть даже глину, в которую они, наконец, превратились! Я бы принял мировой закон, по которому некоторые объекты: лес, земля, вода, дикие животные, предметы культуры и культа – вообще бы не могли продаваться. За любые деньги. Создать класс безденежных отношений. Потому что сохранение человечества невозможно оценить в деньгах, а потому власть денег нужно ограничить.

–Вы что же, хотите остановить всю промышленность? Закрыть банки? Но это возможно, если только поубивать собственников!

–Я не призываю к физическому уничтожению. Природа отомстит им сама! Чрезмерный эгоизм приводит к снижению деторождения и вымиранию.

–Я инженер, и думаю, что сегодняшнее расточительное производство и потребление просто этап в развитии цивилизации. Скоро появятся другие, более щадящие экологию механизмы, изменится образ жизни…

–Да-да! – подхватил староста. – Это когда нас заменят роботы. Не нужны станут украшения, перестанут уничтожаться леса, животные. Но роботам не будем нужны и мы!

–Ну а деятели культуры, разве они…

– А ваша «культурная элита»,– прервал староста, очевидно найдя собеседника, на которого можно было излить накопившееся на душе, – не имея идеи, которая бы заменила теряющего влияние на ваши умы Бога, придумывает химеры, наполняют умы молодежи патологией. Мне смешно, когда смотрю на гей-парады, проповеди политкорректности, уничтожение национального духа и традиций. Мне грустно, когда эту гадость смотрит наша молодежь.

–Потому-то вы и запретили телевидение?

– Я запретил упадочную мораль вашей безответственной интеллигенции. Вы и не заметили, как поменялись местами с нами, и теперь, чтобы не вымереть, нуждаетесь в культуре нашей. Я не против. Учитесь у нас. Вот у этих рыбаков, – показал староста на толпу, обратившую к ним головы. – Наши люди просты, бесхитростны, щедры, любят детей, всегда готовы помочь. Они еще не приемлют преступный образ жизни, не имеют толерантности к однополой любви. Да и как человеку с вашей свободой, с вашим отношением друг к другу можно рожать и воспитывать детей? Ваша культура ведет вас к вымиранию, и я не хочу, чтобы в трясину самоубийства вы заманили и нас. Я обязан защитить от её тлетворного влияния наш наивный народ. С такой же решимостью, как ограждают детей от педофилов!

Староста вдруг схватил Гэмфри за пуговицу, притянул к себе и зашептал трагически: – И еще одна мысль не даёт покоя. Один молодой рыбак признался мне недавно, что с детства хотел бы иметь ванну, теплый туалет, и поесть досыта. Он очень трудолюбив, у него четверо детей. И вот, предвижу я, когда он, приняв, наконец, ванну и отодвинув тарелку скажет: -«Теперь я сыт. Чего же мне хотеть еще?» произойдет страшное. Он и его дети выродятся в вас, в ваших безнравственных детей, так как на овладение настоящей культурой нужно время, условия и желание, чего я реализовать не смогу. А без собственной культуры не может человек найти достойного смысла. Ну, а если у человека нет смысла жизни, достижение которой делало бы его счастливым, он попытается добиться ощущения счастья любой подделкой. Хотя бы с помощью наркотиков. Я предвижу рост преступности, пьянства, распущенности! Распадутся семьи. Я боюсь даже пока утопичного социализма, как его представлял себе Маркс. Если при капитализме рост потребительских аппетитов внушал мысль – потреблять, потреблять, потреблять, и большинство населения посвящало этому всю жизнь, то истинный социализм, который должен освободить человека от отчужденного труда, даст человеку свободу. Но чем займет свободное время рядовой обыватель? Когда цель жизни исчезает, люди вымирают. Зло таится внутри нас. Ведь нет нам ответа с небес, для чего живем!

Староста отпустил пуговицу и завершил с отчаянием: – Еще хуже будет, если от бессилия совладать с вашей развращающей культурой, молодежь наша уйдет в леса, станет терактами, этими жестами бессилия, защищать мир своих отцов…

– Безличное распределение пенсий действительно испортило население, -прокомментировал Ирвин рассказ вернувшегося в приятную кондиционную прохладу кабины Гэмфри. – Если ребенок становится невыгодным, его, как и любой продукт, перестают производить. На камне, который взгромоздят на земной шар, будет написано: "Здесь вымерло ставшее экономически невыгодным человечество!"

– А староста, – мечтательно произнес Гэмфри,– по-моему, мудрее любого европейского политика.

– Какой ныне толк от его предвидения, – вздохнул Ирвин, – если уже завтра…

Когда они отъезжали назад, желая миновать толпу переулками, раздался грохот молотов на крыше здания, звон, крики и звуки там-тамов, а в воздухе заискрилась веселая, нарядная стеклянистая пыль.

ДЕНЬ НЕЗАВИСИМОСТИ.

…Беспечно веселясь над Гангом и над Сеной,

Не видят смертные, что наступает срок,

Что дулом гибельным нацелясь вглубь Вселенной

Труба Архангела пробила потолок.

/Ш. Бодлер. Пляска смерти/

День независимости праздновался в этот год как никогда скучно, если верить словам Гемфри. Не намечалось ни военного парада, ни торжеств во Дворце. Все происходило стихийно, как бы только по инициативе снизу. Балкончики 2-3 этажных деревянных домов, лентами живых цветов опоясывающие улицы, украсились еще и флагами, гирляндами, бумажными змеями. На берегу в прибрежном парке у развалин крепости рядом с позеленевшими древними пушками играл оркестр. Торговцы, пользуясь случаем, раскинули свои палатки прямо на аллее, тянущейся вдоль моря, что в обычные дни было запрещено. К вечеру толпы празднично наряженных островитян с детьми высыпали на улицы, умытые кратковременным послеполуденным дождем.

Поль шел вдоль набережной, направляясь в ближайшее кафе. Свежий морской воздух, напоенный ароматами множества незнакомых ему варварски роскошных цветов приморского парка, казался особенно восхитительным после нескольких часов проведенных в душных кабинетах Дворца. Конечно, он много бы дал, чтобы оказаться теперь дома. Марта уже, наверное, ушла, и… далее он не мог себе представить, насколько сладостными, но в то же время и сложными были бы мгновенья рядом с Еленой.

Встреча с сержантом выбила Поля из колеи. Под благовидным предлогом отозвав Марту на улицу, он коротко рассказал ей о сестре Елены. Марта охнула, побледнела и обхватила голову от ужаса. Поль было пожалел о том, что сообщил ей такую страшную новость, но и поступить иначе не мог. Марта все равно узнала бы о находке от жителей поселка и могла рассказать затем об этом Елене. Кое-как успокоив Марту, он попросил её никому не говорить о том, кого именно нашел охотник. Пусть у Елены теплится надежда найти сестру. Надежда давала ей силы пережить гибель близких, и бесчеловечно было лишать её этой надежды.

Но сегодня вернуться домой рано не удавалось. Рэд и поужинать-то отпустил его всего на полчаса. Поэтому Поль позвонил и попросил Марту остаться на ночь с Еленой. Для ночлега ей можно было воспользоваться надувным матрасом, который он купил в первые дни своего пребывания на острове для плавания, да так и не воспользовался ни разу.

Поздно ночью, уже возвращаясь из Ковчега и проезжая через город, он, спеша домой, не мог, тем не менее, не остановиться, увидев феерию, буйный карнавал в приморском парке. Оставив машину в переулке, прошел к берегу.

Южный темперамент жителей вылился в захватывающий праздник. Зажглись гирлянды цветных фонарей. Среди фантастического буйства цветов и благоухающих деревьев крутились переливающиеся огнями колеса обозрения и ярко раскрашенные карусели. Гремела музыка, а за уютными столиками бесчисленных кафе рекою лилось шампанское. Мальчишки с визгом шныряли среди пестрой толпы, а шуты в балаганных костюмах и с раскрашенными лицами прямо на асфальте демонстрировали свои фокусы. В заливе на судах зажгли огни, и они мириадами светлых брызг отразились в теплой воде. Загорелые стройные полуобнаженные островитянки игриво сквозь темные прорези масок заглядывали в лицо Полю, который чувствовал, как захватывает его это безудержное веселье, эта какофония звуков и завораживающих картин бьющей через край жизни.

А в конце весь берег взорвался шумными петардами и красными, синими, желтыми разрывающимися в тысячи ярких звезд огнями фейерверка. Громкие крики радости и восторга создавали звуковое оформление кульминации праздника.

Но отрешенно смотрел на это выскользнувший из толпы во тьму переулка Поль. Он вспомнил Ковчег с тысячами замурованных в нем и обреченных, как он уже догадывался, строителей, в тусклом свете временного освещения работающих среди мрачных стен. Представлял жуткую пустоту кают расцвеченных огнями судов; пустые склады, где обычно хранились запасы продовольствия для жителей города, и этот пир во время чумы причинял ему теперь почти физическую боль. Среди масок на берегу в этой генеральной репетиции конца его жадный взгляд подсознательно искал Красную Маску смерти.

Надрывность сквозила в наружном веселье, гримаса сквозь улыбку, стон сквозь смех. Даже праздник был уже болен.

Исчезла страна, независимость от которой праздновалась. И пришла пора исчезнуть самим добившимся независимости, которые еще веселились самозабвенно, не замечая, что ТЕМНОТА за пределами освещенного праздником и иллюминацией мира простиралась не до ближайшей земли. Она простиралась до звезд.

ВИЗИТ.

Слова из уст мудрого – благодать,

а уста глупого губят его же;

Начало слов из уст его – глупость,

Конец речи из уст его – безумие.

/Екклисиаст, 10; 12,13/

Его ждали.

Войдя в гостиную и утонув в ковре, Ирвин первым делом увидел теневой иероглиф морщин на лысине Гэмфри, сидевшего за круглым столом собственной работы спиной к двери. Лицом же к вошедшему, расположившись вокруг стола, сидели трое молодых людей студенческого возраста. Под веселым светом разноцветных лампочек самодельного абажура искрились стаканы на столе, однако настороженные взгляды гостей выдавали их бутафорность.

–Вот и мой товарищ,– представил Гэмфри бесцветным голосом, не поворачиваясь и не приветствуя вошедшего. Ему было неудобно, что он не смог предупредить Ирвина по телефону о том, какие именно посетители ждут его, и теперь чувствовал себя предателем.

–Мы приехали не рассуждать о политике. Мы приехали действовать! – не представляясь, обратился к Ирвину вставший со своего места высокий и худой юноша с усиками и удлиняющей лицо бородкой на длинном аскетическом лице. От взгляда его близко посаженных глаз у Ирвина зачесалась переносица.

–Здравствуйте, – сказал, как плюнул, только один из них, толстячок с лысиной, похожей на тонзуру.

–Примите мои поздравления с Днем Независимости, – ровным тоном проговорил Ирвин.

– Мы узнали о существовании Ковчега от вашего коллеги, врача, – продолжал худой, игнорируя поздравление. – Потому мы здесь. Вам остается только ответить на некоторые наши вопросы.

Встретившись с рассеянным и равнодушным взглядом Ирвина, он осекся.

Ирвин прошел на свободное кресло, стоящее у камина, и сел, с удовольствием вытянув ноги. Он не испытывал ни тревоги, ни удивления. Неожиданный звонок Гэмфри даже обрадовал его, отвлек от гнетущих мыслей. В последние дни он потерял способность улыбаться. Кипение жизни в райском саду он воспринимал лишь как бесконечное дурное и потное лето. Все жило, но где-то далеко этот мир умертвил его дочь, и стал его врагом. Стал врагом весь, с океанами, птицами и людьми, и не мог уж больше запугать.

–А я-то думаю, чья это машина перед домом нашего друга Гэмфри? Кто ещё, кроме специалистов и военных, может достать бензин в наше время, – произнес Ирвин таким ледяным тоном, что было ясно, плевать ему было на машину. – Так что же вас интересует?

–Эти молодые люди представились коммунистами и требуют разъяснить им устройство Ковчега, -предупредительно проговорил Гэмфри.

–Зачем вам знания, которыми я не хочу делиться?– сквозь зубы проговорил Ирвин.

Вместо ответа один из гостей, молодой человек в скрипящей кожанке, вынул из кармана пистолет, поднялся, отставил стул поближе к двери и сел там.

– Вы не выйдете отсюда, пока не ответите на наши вопросы,– заносчиво произнес он, поигрывая пистолетом. Тонкие черты лица, изящные очки на носу выдавали выходца из интеллигентной семьи, надевшего на себя совершенно не подходящую маску грубого представителя пролетариев.

–Вы создаете нерабочую обстановку,– сказал Ирвин. Происходящее вызывало у него раздражение.

–Не обижайтесь,– вмешался бородатый, в котором Поль узнал бы Большевика,– не для себя стараемся. Мы знаем что, как это не прискорбно, мир наш гибнет, и для спасения от радиации и холода продолжателей рода людского определенное количество детей думают оставить в Ковчеге. Эта информация никуда от нас не уйдет. Нам это не выгодно. Даже наши семьи ничего не узнают. Поэтому можете не волноваться. Вам ничего не грозит за разглашение тайны.

–Вы идеалист, если верите в спасение детей – буркнул Ирвин. Происходящее развлекло его. Он был даже признателен пришедшим.

–Мы материалисты!– обиженно воскликнул третий гость, толстяк.

–Материалисты тем более не должны действовать из каких-то идеальных побуждений.

– Да, нас действительно интересует Ковчег, подтвердил Большевик. – Но только потому, что в обществе, в котором отсутствует равноправие, не может быть Справедливости. Мы уверены, что в Ковчеге останутся семьи офицеров. Если же там и будут дети, то только дети богачей и тех, кто прорвался к власти. Вы согласны со мной?

– Этот вопрос не в моей компетенции.

– Ну а мы уверены в этом! И этого не допустим! Сохраним генофонд истинных пролетариев. Подыщем детей рабочих порта, заводов и беднейших крестьян, соберем их в определенном месте, чтобы в нужный момент… Впрочем, это вас не должно интересовать. Главное, в состав воспитателей мы не войдем. Может быть, кто-то будет выбран по жребию, чтобы организовать в Ковчеге коммунистическое воспитание подрастающего поколения. Но чтобы отмести любые подозрения в корысти никто из Центрального Комитета или карающих контрреволюцию органов не будет участвовать в жеребьевке.

Стальной взгляд серых глаз.

«Этот не соврет, – подумал Ирвин, – он помешан на идее. Впрочем, как представитель любой секты.»

–Комиссия отбирает детей по единственному критерию – данным медицинских и генетических анализов, – вслух произнес Ирвин. – Впрочем, я могу ошибаться в терминах. Главное, дети поступают на комиссию под условными номерами и …

–Все равно вы протащите в Ковчег детей верхушки общества!

–У верхушки на острове не наберется столько детей определенного возраста.

–Вы просто хотите прикрыть своих работодателей и лжете нам!

–Давайте выпьем кофе! У меня прекрасный кофе, только недавно с материка! – Гэмфри, сказавший это, вскочил с места и, не дожидаясь реакции присутствующих, скрылся на кухне, откуда почти сразу послышался треск и бульканье кофейного автомата.

Обстановка разрядилась.

–Почему вы так настроены против коммунистов? – уже спокойным тоном поинтересовался Большевик у Ирвина. – Ведь мы выступаем и за ваши интересы в том числе. Вы наемный работник, не так ли? Пусть высокооплачиваемый, но наемный. Следовательно, ваши работодатели так или иначе присваивают прибавочную стоимость, которая получается в результате вашего труда. Воруют у вас ваш доход. Мы же против любого угнетения и несправедливости!

–А я вовсе и не против идеи равноправия и справедливости.

–Так почему же вы не становитесь нашим сторонником на деле?

Появился Гэмфри, поставил первые принесенные две чашки на стол, сделал приглашающий жест и ринулся на кухню за другими порциями. Вскоре все сидели за столом как добрые собеседники. Последним пристроился Гэмфри, украдкой встревожено поглядывающий на присутствующих.

– Один из моих друзей, архитектор по профессии, создал шедевр градостроительства и широко рекламировал его, – проговорил Ирвин задумчиво, помешивая ложечкой. – На ватмане были изображены великолепные здания, квартиры были распланированы очень удобно, вокруг домов располагались цветники. Имелся лишь один дефект, с которым никак не могли согласиться его оппоненты. Ни в зданиях, ни вне их не было предусмотрено туалетов, которые, по мнению автора, нарушали строгую красоту архитектурного решения, опошляли его. Автор доказывал правильность собственного мнения, пока не попал в психиатрическую клинику. И я думаю, друзья мои, не является ли здание коммунизма таким же шедевром, в котором, при всем его великолепии, невозможно жить обыкновенным людям.

– Что вы хотите сказать? – забеспокоился Комиссар.

– Маркс показал, что в результате труда появляется прибавочная стоимость, которая распределяется несправедливо. И вот ради достижения справедливости пролились реки крови. Должен признаться, что и у меня в свое время появлялись слезы на глазах от такой святой идеи, как Справедливость, отсутствие эксплуатации…

–Ну, уж вы никак не похожи на коммуниста, – сухо прервал его Комиссар.

– Да! Не коммунист. «Если до 25 человек не был левым – у него нет сердца, если же он и после 25 остался левым – у него нет головы», сказал Бернард Шоу. Вот и я решил, вслед за многими умными людьми, поразмыслить о недостатках такого узкого подхода к справедливости.

– В чем же вы видите недостатки?

–Коммунисты были озабочены лишь тем, как поделить. А вы не задумывались, какими мотивами руководствуется тот, в итоге работы которого и появляется прибавочная стоимость?

–Наверное, чтобы заработать деньги и быть богатым.

–А почему после всех мучений и рисков, после создания рабочих мест он должен в результате получать столько же, сколько и тот, кто ничего не хотел делать, ничем не рисковал, не имел даже достаточно интеллекта, чтобы организовать дело, а просто пришел и стал работать? Так и осёл, что тащит повозку, делает больше, чем сидящий на повозке хозяин, но почему-то никто не защищает его право на равное распределение прибыли?

–Не нужно утрировать!

–Чем же даже я отличаюсь от осла, работая здесь, на острове? Кто-то придумал мне работу, организовал её, вложил интеллект и деньги, а я просто нанялся выполнять определенные функции. Грубо говоря, тащу повозку. Какое право я имею на его долю в доходах? Ведь подписав договор, в котором согласился на кабальные, как сказали бы вы, условия, я подразумевал, что он вполне справедлив. И какое, в конце концов мне дело, частное лицо или государство в виде абстрактного капиталиста будет моим работодателем, если я вынужден ради куска хлеба работать с утра до вечера? Что капитализм, что социализм – рабочему все равно. Изменяются лишь лозунги на улицах, обманывающие его. И если я добиваюсь большей оплаты, то это не более, чем лучшая оплата раба.

–А вот мы так не считаем и все равно выступаем за равный доход всем!

–В таком случае, о какой справедливости может идти речь? Если я работаю много, а получаю столько же, сколько работающий мало, то это будет несправедливо с моей точки зрения. И я стану работать соответственно вознаграждению! Лучшие работники, организаторы перестанут работать. И что же нас ждет в этом случае?

– Но вот при социализме была ликвидирована эксплуатация человека человеком. И все были довольны!

– Довольны ли? Вот в чем вопрос! – раздраженно воскликнул Ирвин. Его возмущали юнцы, напичканные примитивными лозунгами. – Прежде, чем устраивать революции, нужно было подумать: а будут ли люди работать в условиях социализма!

–А в чем проблема?

–Принеси-ка, друг Гэмфри, еще кофе, – попросил Ирвин, так как друг Гэмфри, несмотря на необычность ситуации, уже клевал носом.

Хозяин встрепенулся и, тяжело и нехотя поднявшись со стула, ушел на кухню.

– Человек должен быть ленив, – прокомментировал поход Гэмфри за кофе Ирвин. – Животному, чтобы выжить, нельзя тратить энергию и время на бессмысленную или малополезную для него работу. Сытый лев не гоняется за ланью. Лень – это адаптивное поведение, она повышает шансы на выживание. Поэтому, получая при социализме одинаковую зарплату независимо от сложности и результата труда, умственно нормальный специалист только изображал работу, ибо включался механизм защиты от бессмысленной деятельности. В результате рухнул строй, построенный на неэффективном труде.