Умри вовремя

Она игриво дернула плечиком. Однако Поль старался смотреть лишь на малышей, крики которых разносились под черными сводами, старательно отводя взгляд от собеседницы.

– У нас будут только естественные человеческие потребности, а также потребность в познании, – продолжила девушка ознакомительную лекцию. – Мы не покоряем природу, а живем с ней вместе. Мы против потребительского губительного отношения к ней и истощения богатств. Это теперь только безвыходная ситуация заставила нас использовать танкеры с топливом, дающим тепло и свет. Каждый из нас, и вы в том числе, не слуга общества или винтик в производственной цепи, а высшая цель. Человек у нас мало имеет, но много значит.

Поль представил Елену здесь, в угрюмой утробе горы, голую, открытую любым взглядам, и от противного чувства собственника перехватило дыхание. Почувствовал вновь болезненные толчки крови в голове. Возможно, это было из-за жары? Он вспотел.

–Как пройти к выходу?

Девушка понимающе замолкла, а затем долго объясняла дорогу, придерживаясь за лацкан пиджака, и груди её подрагивали прямо перед глазами.

Поль вышел из Ковчега.

Перед воротами горящая надпись предупреждала о радиационной опасности, но он даже не взглянул на цифры.

Из Мрака он вышел на Свет. Их норы на простор. Впрочем, и здесь, под облачным небом, уже давно было темно.

Торжественно и тихо, как на похоронах, опускались крупные снежные хлопья, покрывая землю пушистым саваном.

Дверь захлопнулась за ним.

В этом мире Дверь стала табу. Из нее можно было выйти, но нельзя было войти. Кто знает, что было лучше. Вошедший становился узником, вышедший – смертником.

Из снегопада вынырнули две фигуры со стволами за плечами.

–Это врач! – сообщил один из них другому. – Зачем вы вышли? – обратился он уже к Полю. – Радиация увеличивается, и уже опасна для тех, кто остался.

–А кто вы?

–Добровольная охрана.

–Я не думал, что и теперь будет охрана, – пробормотал Поль.

–Так решено было после вчерашнего боя. Оставшиеся в живых будут охранять Ковчег до конца, пока будет кому покушаться на детей.

–И кто же исполняет роль охраны?

–Интернационал! Помимо националистов разных мастей здесь священники и муллы, коммунисты, просто родители тех, кто внутри.

–И никто не стремится ворваться во-внутрь?

–Исключено! Все следят друг за другом. Да и цель у всех одна, сохранить детей.

–И долго будете охранять?

–Дня три-четыре. Может быть кто продержится и неделю.

–А потом? – глупо спросил Поль.

–Зачем вы вышли? – грубо прервал его молчавший до этого второй охранник.

–Я должен поехать в город.

–Тогда идите к заливу. Обогнете штабель с вином и сигаретами, а за штабелем увидите машины. Берите любую. Они уж никому не понадобятся. Но возвращайтесь быстрее…

Поль прошел сквозь снежный занавес и уткнулся в стену, сотворенную из расцвеченных глянцевыми картинками картонных коробок, над которыми, почудилось ему, стоял дивный запах дорогих сигар. Огибая эту стену по пути к стоянке, он вдруг увидел проход, который вел внутрь в виде каре стоящих ящиков. В центре окольцованного ящиками пространства сквозил, сквозь туман и снежную вуаль, огонь небольшого костерка, дым которого и вонял сигарами. Рядом, как импровизированные неуютные постели, рядами стояли несколько ящиков с набросанными на них темными, очевидно мокрыми от опускающихся снежинок, тряпками. Несколько неясных фигур слонялись вокруг.

Вдруг чья-то грубая рука схватила Поля за рукав и втянула вовнутрь, поближе к костру.

– Смотрите, кто пришел! – пьяно вскричал Красная Маска. – Виват Цезарь! Пьющие до смерти приветствуют тебя!

Мигом живое кольцо сомкнулось вокруг. Поль разглядел Физика, Историка, Музыканта, других спецов. Небритые, в обвисших, помятых лицах и костюмах.

–Ты куда направляешься? Ба-а! Так может, ты и не знаешь, что тебя оставили? Так это не мы, не ругай нас, – поднимая обе руки вверх, пританцовывая и шутовски кривляясь продолжал Красная Маска, – это все независимая комиссия во главе с твоим бывшим другом. Тебе повезло, что ты не добил его сразу. Он успел-таки перед смертью, тяжело раненый, подписаться под твоей фамилией. А что, молодой, не регистрированный…

– Врачи нужнее других специалистов, – с горечью вставил Историк.

Значит, все знали о случившемся, и не придавали значения, и простили, понял Поль, и сердце его заколотилось. Он обвел присутствующих взглядом. Ни тени осуждения. Да и могли ли они теперь судить?

– А вы почему здесь? – спросил единственное, что пришло на ум.

– А где нам быть? – уныло протянул Историк. – Город сожжен, продовольствия нет, а здесь вино, коньяк и сигареты. Это запасы офицеров. Мы вынесли их. Решили, что детям это не нужно. А мы перед концом можем хотя бы выпить всласть и покурить. Вот и сидим уже сутки. Жаль, закуски нет….

– Как там дела, – повел длинным костистым носом в сторону входа в Ковчег Музыкант, дрожа и кутаясь, как в тогу, в длинную, ниспадающую до ног, когда-то белую простыню, из-под которой, помимо носа, выглядывали нечесаные пряди грязных волос и большие навыкате глаза, прикрытые сонными веками.

Столпились вокруг, затаили дыхание. Ждали сообщения о чуждой уже, потусторонней жизни.

– Я только прошел по коридорам.

Поль не знал, как отделаться от пьяной толпы. В голове шумело, руки дрожали.

– Я почти ничего не видел. Только одну группу. В коридорах и залах сухо и очень тепло. Наверно потому все решили ходить без одежды. А может наоборот, натопили пожарче, чтобы её снять.

–Как! И воспитатели? – переспросил Историк.

Поль пожал плечами.

– Они считают, что это позволит обойтись без расходов на ткани все эти годы. Избавит от бессмысленных традиций.

–Но ведь одежда нужна не только для защиты от холода! – вскричал Историк. – Вот что значит не ввести в состав Ковчега знающего человека! Ведь одеваясь, я становлюсь другим. Лучше чем есть. Или хуже. По одежде отличаем врага от друга. Одежда – символ! Часто в ней – все мое «Я». Это фасад. Колонны, скрывающие здание. Или, наоборот, освещенные окна, обнажающие сущность. Форма – это человек-функция. Мода – это самореализация. История кончается, когда мы нагишом. Она – часть языка нашего общения, как жесты, позы, выражения лица. Одежда необходима нам, как и семья, религия, культура. Одежда – это знамя! – патетически закончил он, расплескав вино из поднятой над головой бутылки.

– Правильно! На кой они нам нужны, эти тряпки? – благодушно и невпопад изрек Красная Маска. – Только вином обливаешь.

–Если уж они отрицают одежду, – продолжал Историк, – то вполне могут опуститься до поедания собратьев. А нам нужно, пока дети ничего еще не знают о жизни, и «улица» ничему их не может просветить, привить им отвращение даже к мысли об убийстве человека. Сделать это деяние неприличным и смешным, как посещение театра босиком. И тогда исчезнут войны, убийства…

– По-твоему, разглядывание голых тел возбуждает аппетит? Вполне людоедская позиция. Давайте лучше продолжим работу, – досадливо отмахнулся Физик и повернулся к маленькой пишущей машинке, стоящей на шатком сооружении из пустых ящиков недалеко от костра и сверху, над бумагой, прикрытой полотенцем.

– Может не стоит писать? – заметил длинный, сухопарый Архитектор. – Они там и без нас придумают, как жить. Вот, к примеру, об одежде мы и не…

– Брось отлынивать. Я и не собираюсь писать, как им жить. Вот для чего жить…!

– Ну, ответа на этот вопрос не могло найти все человечество за всю минувшую историю, – менторским тоном заметил Историк. -Кстати, а где они собираются хоронить покойников? Ведь за двадцать лет…

–Будут сжигать в муфельной печи.

–Как! – воскликнул Историк. – Это же не только отрицание христианского императива, требующего сохранения тел для Страшного суда, но мы опустимся в античность, к древним грекам, у которых, наверное, была недоразвита та часть мозга, которая отвечала за понимание длительности. Ведь погребальный обычай показывает наше отношение к прошлому! Если тела великих фараонов до сих пор пылятся в замерзших музеях и мы знаем их имена за последние пять тысяч лет, то ничего не сохранилось от досолоновской истории греков, и символом забвения был переход от погребений в микенскую эпоху к сожжению тел, так поэтично воспетый в "Иллиаде". Дети мышлением своим опустятся до Платона! Жизнь их не отразится в истории! Забвение и мифы ожидают их!

– Им попросту негде хоронить умерших, – возразил Музыкант, – и по-моему лучше сгореть, чем на тысячелетия сгинуть в сырости и темноте.

– Мы пишем завещание. Точнее, последние пожелания оставленным ТАМ, – обратился Красная Маска к Полю, – под названием «Советы постороннего». Хотя нет. Скорее – «потустороннего» – закатился он над собственной шуткой.

Окружающие угрюмо промолчали.

– Почему-то невеселой оказалась надгробная речь, – обескуражено проговорил Красная Маска взяв Поля за руку толстыми сосисками пальцев и отводя от остальных к забору из деревянных винных ящиков, во тьму и холод. – Все суета и томление духа. Скоро всему конец, и нам, и ТАМ…. Но ты все же проследи? Обидно будет. Ведь столько усилий перед… концом.

– Почему же конец? В Ковчеге достаточно людей. И запасов им хватит.

– Конец будет обязательно. Все дело в нас самих. Ведь это человек, своими руками превращает собственное существование в ад. У него хватает разума выдумать спички, но вот не зажигать их в стоге соломы…. Выживут наши малыши, расселятся по земле, и вновь будут уничтожать живность не для того, чтобы съесть, расходовать без меры ресурсы, бездумно размножаться, отбирая у остальных существ жизненное пространство, и этим убивая и себя самих! А потом перестанут размножаться из лени, нежелания выращивать потомство, и вся наша жизнь станет… . Да ничем она не станет! – Он помолчал, положил руку на плечо Поля, раскачиваясь и шумно дыша перегаром. – Зачем вообще мы суетились перед смертью? Чтобы сохранить никчемную протоплазму, способную лишь погубить жизнь по собственной глупости? А ведь могла бы, не будь мозгов, существовать бесконечно! Как остальные, не в пример нам мудрые животные.

Поль молчал. Уйти сейчас, бросить обреченных наедине с пустой Вселенной и снегом? Не слушать пьяное бормотание Красной Маски? Нет! Теперь он был посредник. Не между богом и паствой, а между остающимися существовать в утробе горы, и приговоренными к самоубийству. Он был обязан выслушать. Чтобы они ушли, просветленные думой, что остался жить человек, который их знал, который вспомнит…

–В детстве моя набожная мать внушила мне,– между тем доверительно, как на единственной в жизни исповеди, говорил Красная Маска,– что божественное в человеке лишь то, что связано с разумом, с величием духа. А остальное есть нечто низменное, от дьявола, что ли. И я стеснялся любого проявления физиологии. Меня угнетало, что так много времени нашей быстротечной жизни расходуется непроизводительно. Оскорбляла необходимость есть, ходить в туалет и делать еще тысячи мелких дел для обслуживания тела. Мой гордый, бессмертный дух страдал от унижения, от оскорбительной и ничтожной оболочки, в которую был заключен. И засела мысль у меня: как бы вычленить из обыденной жизни заботы тела, и отдельно – заботы духа. И затем как можно меньше давать телу, но все духу. Но что же стал я замечать: вот, иду с гордо поднятой головой и вдруг понимаю, что сам факт передвижения уже предполагает наличие ног, и дух мой без этих жалких толстеньких параподий, коротких обрубков внизу туловища – ничто. А может ли дух обойтись без глаз? Без носа? А загробное существование? Убери из рая девственниц, музыку, нектар, и окажется, что рай, да и ад, созданы исключительно для тела, да к тому же мужского. И это райское счастье? Если бы счастье заключалось только в телесных удовольствиях, мы бы назвали счастливыми быков, нашедших горох для еды, говорил еще Гераклит. Но если убрать тело, то для духа в загробной жизни не останется дел. Без оболочки, его поддерживающей, без подношений, его питающих – дух невозможен. И смысл его существования исчезает. А значит, души нет! Ты не представляешь, как горько было это осознать. И я стал циником. Стоило встретить какого-нибудь напыщенного индивида, я представлял его корчащемся на унитазе. И все! Нет авторитета! Он низок, как и я. Ты можешь представить бессмертную душу на унитазе?

Ни в одном нашем поступке, ни в одном движении нет ничего божественного. Лишь ни к чему не обязывающие размышления о чем-то высшем. Стыдно улыбаться, так как улыбка с головой выдает твою животную сущность – раздвигающиеся мясистые складки обнажают плохо чищенные костяные выросты для перетирания пищи. Но глупо и воздерживаться от улыбки, если все равно уж имеешь для этой цели рот. Стыдно говорить, ибо все предметы для обсуждения суть обсуждение нашей животной действительности. Может умереть? Но и это лишь одно из проявлений отношения к жизни. Уж если и существует дух, так он погребен навсегда в самой безнадежной тюрьме, в угрюмых глубинах нашего естества. И кожа – забор, из которого душа наша никогда не выглянет. И зло берет от беспомощности и собственной ограниченности. Когда думаешь о высшем – стыдно жить! И я пью, чтобы хоть на миг освободиться от мерзостей собственного тела, чтобы дух мой стал хоть на миг свободным! И теперь, перед смертью, задаю себе вопрос: что есть я? Старый, как загнившая поганка, противный самец? И нет воздаяния!

Красная Маска икнул, постоял, раскачиваясь, затем, похлопав Поля по плечу и сказав: «ты подожди пока», отошел в угол, образованный деревянными клетками, сквозь щели которых призывно проглядывало винное стекло, и стал мочиться.

–Ну что, водичка! – приговаривал Красная Маска, вглядываясь в струю, – тебе повезло! Избегла самых унылых в этой жизни переживаний!

–Как тяжело переносит мой дух это минутное пьяное освобождение от тела, – зачерпнутым широкой ладонью снегом протирая руки обратился он к Полю, возвращаясь. – Головная боль, тошнота. Ах! Каким беспросветным, и каким безнадежным будет для всех нас рассвет!

В пьяном восклицании прозвучала такая мука, что Поль содрогнулся. Он, убийца, самый недостойный из всех специалистов, оставался жить, в то время как другие, лучшие чем он, безропотно оставались в слякоти и холоде, под снегом, безо всякой надежды. Это право, доставшееся ему случайно, было незаслуженным, нетерпимым, и он с трудом повернулся к костру, ожидая возмущенного восклицания кого-нибудь из остающихся, восклицания, которое оставит его вместе с ними под снегом в надвигающейся тьме. И стоило лишь уверенности в том, что он оставлен жить, покинуть на мгновение, как удушающий, рвущий сознание страх овладел, и он почувствовал не подчиняющуюся рассудку дрожь в руках. Наступило уже время обычного сна, и хотелось тепла и уюта, и усталость тормозила движения и закрывала глаза, а они обречены были на ночь длиною в жизнь, в которой все мокро, стыло и беспросветно. И понятны стали ему их лица с нарисованным спокойствием и истерические реплики.

–Кстати! – вернул его к действительности голос Красной Маски. – А зачем вообще существует Вселенная? Вот не было бы ничего! И никогда! И нигде! Но вместить в голову «ничто» так же трудно, как и его противоположный полюс – бесконечность. У меня живот начинает болеть от интеллектуальных усилий.

–Надо проще относиться к жизни, – тупо возразил Поль. – Вот вы говорите, жить стыдно. Но перед кем? Ведь арбитром может выступить лишь тот, кто лишен всех животных недостатков, то есть абстрактный абсолютный дух, в существование которого вы не верите!

– Значит самый главный недостаток судьи – то, что он жив! – невесело хохотнул Красная Маска. – Живой всегда пристрастен. Так вот, смею заверить, совсем скоро я стану настоящим судьей! Мертвым! Боюсь только, что вместе с жизнью умрет и проблема.

Он качался, хватаясь мокрыми руками о мокрый же пиджак Поля.

–Ты извини, что я тебя задерживаю. Ты уже посинел от холода. Поверь, это в последний раз. А с ними, – он махнул в сторону костра, – у меня не получается разговора. Но, между прочим, я только сейчас, рядом с этими полумертвыми пьяницами, до конца, сердцем принял правоту биологов и Учителя. До них религия без доказательств, а наука без надежды раздирали душу. Теперь же мне ясно, извечного Гамлетовского «быть или не быть» просто не существует! Вопрос однозначно решен за нас природой. Хотим мы этого или нет, существовать мы будем, пока существует этот мир. Мы обречены на жизнь, и этот вывод из простецкого безбожного материализма помогает теперь сохранить достоинство. И как бы хотелось, чтобы для бесконечного будущего сохранился человек! Ведь кроме него никто так остро не воспринимает жизнь. А особенно её конец. Будто покидаешь завлекающий спектакль перед самой развязкой.

–Значит, человек нужен только чтобы было кому остро переживать конец?

Красная Маска, тяжело дыша перегаром, озадаченно поглядел на Поля, обвел взглядом стоящих у костра.

– Мы будем жить вечно, но как же жаль живых! Разве не горько видеть немощную старуху. За какую провинность над нею ежедневно совершается казнь постепенного распада? А дети! Каково это, из небытия – и сразу в камеру смертников! Почему невинный ребенок должен узнать вдруг, что и мама его, и сам он смертны! Счастливы животные. Жизнь их не имеет канвы. Для них нет ни вчера, ни завтра. И умирая они не оставляют неоконченных дел.

–Но если не будет человека, то и водка пропадет? – неуклюже попытался пошутить Поль, которому наскучила роль духовника. Подташнивало. Он дрожал от холода и мучительно соображал, как избавиться от пьяного резонера.

–Ба-а! Об этом даже я не подумал! Вот за это стоит и выпить! – Красная Маска заботливо отряхнул снег с плеч Поля, обнял его и, повернувшись в сторону костра, потащил за собою.

– Вот самый лучший тост на сегодня, – грохотал он, раздвигая круг. – Пока есть питие, да не исчезнет разумная жизнь!

Поль взял протянутую Физиком бутылку. Он вдруг почувствовал себя здоровым. Наверное, стало сказываться действие таблеток, Однако тост был прерван самым безжалостным способом. Два стража, подошедшие от ворот Ковчега, втолкнули в круг старого тощего еврея. Седые пейсы, редкие и седые же космы. Ну конечно! Это был продавец птиц с приморского бульвара.

–Это ваш? – взяв старика за шиворот, как будто тому можно было куда-то убежать, как будто было еще наказание, страшнее их положения, грозно вопросил один из стражей.

–Будет наш! – покачиваясь и тупо разглядывая продавца, ответил за всех Красная Маска.

–А чего это он подкинул в Ковчег? – второй страж поднял над головой клетку.

–Осторожно! – воздел руки к клетке старик. – Ведь это пара самых замечательных певчих птиц. Я только их хотел оставить. Ведь если в будущем не будет таких птиц, мир перестанет быть таким прекрасным, как был. Поставьте, пожалуйста, клетку внутрь, у самого входа! Вдруг её подберут те, кто остался. А я уйду.

–Конечно, уйдешь! Вон туда! В конец мола. Там, за длинным складом, обрыв к заливу. А внизу прибой и обломки скал. Там уже лежит… Впрочем, его бросили туда уже мертвым. Повезло! Так и ты туда… – Красная Маска изобразил ноги пешехода двумя заплетающимися пальцами, – и бросайся вниз. До камней лететь метров пятьдесят. Только сразу отползай! Ведь за тобой вскоре придем все мы! Не только у тебя истек срок годности. Куда же теперь деваться со своими трупами? Как лососи, будем удобрять почву для потомков. И если нам не оставишь места, смотри! Ха-ха!

Угрюмое молчание было ответом.

–Что-то у всех мрачное настроение! – ломаясь, продолжал Красная Маска. – А ты пей! – он достал бутылку из ближайшего ящика и протянул старику, – это наркоз перед последней операцией. Пей, сколько сможешь! Завтра поутру, единственный раз в жизни, ни у кого с похмелья не будет болеть голова! Потому что утра не будет!

Видишь ли, – обратился Красная Маска к Полю вновь, отвернувшись от молчаливой публики, – я тебе не успел рассказать всего. Нам невероятно повезло! Удалось избежать участи всех остальных смертных, которых на тысячи лет изолируют от будущей жизни, зарывая в землю. К тому же избавим и себя от этой нудной обязанности. Все равно останется последний, кого уже некому будет… . Когда-то Платон требовал, чтобы самоубийц лишали погребения и выбрасывали зверям. Он заблуждался, думая, что это наказание. Если верить биологам, то, не затрудняя себя похоронами, мы повышаем свои шансы на быстрейшее возрождение того последнего тела, которым владеем в данную минуту. Так выпьем же за то, чтобы еще нашлись птицы, милые птички, готовые выклевать нам глаза! За хищников, готовых обглодать наши кости! Чтобы мы ожили уже в них! А потомки, ты запиши это, – пьяно махнул он Физику, – пусть взорвут могилы наши. Все, какие найдут на Земле. И червями, гнилью выкарабкаемся мы наверх, чтобы на тысячи лет раньше встать в очередь за жизнью.

Не дожидаясь ответа, он обхватил губами горлышко бутылки. Забулькало.

–Ух, хорошо жить! – выдохнул Красная Маска, вытирая рот тыльной стороной руки. – А с закуской было бы лучше! А вы чего уставились? – грубо крикнул он угрюмым охранникам. –Несите птиц в Ковчег! На них нет запрета! Нам всем должно быть стыдно перед этими жалкими птахами. Ибо мы оказались глупее, подлее всей живности на планете. Мы уничтожили их всех, безвинных, по своей глупости. А ты, – обратился он к старику, который стоял перед ним как школьник перед грозным учителем, – быстро открывай бутылку!

– Ты так груб со стариком потому, что он еврей! – недовольно воскликнул Музыкант, дрожа под своей уже совершенно мокрой простыней и шумно втягивая длинным унылым носом.

–Вот-вот! Нам нужно написать еще, как решать национальный вопрос в Ковчеге! – вмешался Физик.

–Ничего вы не решите! Если не будет национальностей, будут другие поводы для вражды. А в данном случае, о каком национализме может идти речь? – пьяно вихляя воскликнул Красная Маска возмущенно, грозя зажатой в руке бутылкой Физику. – Вот я люблю тебя, старик, – обнял он свободной рукой слабо упирающегося продавца птиц, – не потому, что ты еврей. Не-ет! Дай, я тебя расцелую! Люблю за то, что ты, это и я тоже! Такой же несчастный… И вообще! Не может быть врага у меня! Любой враг мой – и есть сам Я, и не мстить ему, но сокрушаться, если он этого не понимает, могу…

Голос Красной Маски сорвался в рыдания.

– Ты сегодня в ударе, – с уважением проворчал Музыкант.

– Я не в ударе. Я только сейчас понял, может быть, это у всех перед смертью, что все вокруг делится на живое, и на то, что еще не живое, но, как актер второго плана, всегда готово выбежать на сцену. И по сравнению с радостью осознания себя еще живым удивительно ничтожны и бессмысленны все эти националистические и религиозные бредни. Да, господи, о чем мы говорим! Ведь это последняя ночь! И я хочу сказать, что люблю вас всех, мои друзья, и только это помогает мне жить в эту минуту. Но время проходит.

–Не время проходит. Проходим мы, – мрачно поправил его Музыкант.

– Идеи, о которых ты говорил, живут внутри нас и правят миром! – заметил Историк.

–Потому, что эгоизм и злобу рождает мозг наш, чтобы защитить наши тела! – почти прокричал Красная Маска. -Но ведь можно позволить себе переломить инстинкт самозащиты, преодолеть эгоизм и понять, что ты не только представитель мелкого рода человеческого, но посланник в этот тонкий, эфемерный живой мир от бесконечного, необъятного мертвого мира. И двери нет в этот мир, так как смерть везде нас обступает, так как смертью дует из всех щелей. Как можно сказать человеку: ты враг, в то время как все окружающие, даже мертвые, а точнее, еще не вочеловечившиеся предметы, готов назвать я своими братьями. И заботиться о них, чтобы не повредить их будущей жизни. Не отравить ядом своих отходов, ядом своей ненависти. И ЕСЛИ МИР ОСТАНЕТСЯ ГЛУХ К ДОБРУ, ТО КАКИМ НЕСЧАСТНЫМ БУДУ Я, ЗАВТРА ПОЯВИВШИСЬ НА СВЕТ.

Пьяное красноречие Красной Маски завершили аплодисменты, и он, подняв глаза, удивленно оглядел слушателей.

–Так и запишем, – пошмыгал носом Музыкант, – мы выступаем против Декларации прав человека!

– Но за декларацию прав дождевых червей, – хмыкнул Физик.

– Почему мы присвоили себе все права на Земной шар? Что это – право сильного? На земле должно восторжествовать право живущего, но не обязательно человека.

– И кто эти права будет соблюдать? – противным тоном спросил Историк.

– Ну конечно мы, люди, которым только и дано понять это. Ведь только мы можем и должны быть ответственны за всю живую материю, а не за себя только, – не замечая иронии воскликнул Музыкант. – Лишь мы можем сделать так, чтобы следующее наше появление было более счастливым, чтобы убийства хотя бы высших животных были безболезненны и для них незаметны, чтобы расцветал растительный мир, чтобы не исчезали виды животных. И чтобы каждый день, когда верующий в Бога обращает думы к молитве, мы, неверующие, спрашивали себя: что сделал я, чтобы будущую жизнь свою сделать счастливее, чтобы ее приумножить, чтобы приблизить миг, когда нынешнее мое тело вновь придет сюда…