Умри вовремя

–Замечательно! – с сарказмом произнес Историк. – Ах, как говорит. Какая братская любовь ко всему вещественному! Только вот эта будущая жизнь может стать адом для нас будущих, если мы теперь будем озабоченны лишь воссозданием биологической массы. Если не будет истории и не будет духовности, не будут знать потомки откуда взялись, куда и зачем идут.

–Вот мы и подошли к очередному совету, – Физик подвинул ящик с машинкой поближе к костру. Действительно, холодало.

– Теперь диктуйте, какой тип государства советуем им построить?

–Коммунизм! – воскликнул Музыкант, стоявший спиной к костру. От мокрой простыни, обвисшей на его плечах, валил пар.

–Ни в коем случае! – вскричал Историк. – Вы такие же профаны в психологии, как большевики! Они решили устранить естественное неравенство путем вознаграждения потребности, а не трудолюбия и таланта. И сделали это лишая труженика любых прав. Интерес к труду был потерян, и государство развалилось.

–Значит, не развалится национальное государство, – подал голос Физик. – Ведь повсюду те, кто сам ничего не стоит, примазываются к единственному, чего никто у них не может отнять и что может придать им вес – к своей нации.

– И ущемляют свободу и притязания человека другой нации. И это рано или поздно приведет государство к гибели.

–Нужно создать христианское государство, – подал голос монах в черном, угрюмо устроившийся поодаль и единственный, не держащий бутылки в руке. – Никому не будет обидно, и никто не потеряет престижа, признавая превосходство лишь Господа во всем!

–Действительно, христианство – религия рабов, притягательна для всех, кто нищ духом, так как всех уравнивает. Но атеисты будут ущемлены! А если хоть кто-нибудь ущемлен, государство рано или поздно развалится.

–Так что же остается? – обиженно проговорил Музыкант.

–Демократия! – Историк гордо оглядел присутствующих. Уж он то, было видно, действительно жаждал признания. –При демократии все равны перед законом и все претензии удовлетворены.

–Куда же деть инвалидов? Ведь они остаются неравными, – вмешался Красная Маска.

– Вы видели пандусы для колясочников, уродующие парадные подъезды? Их можно было спрятать где-нибудь за углом, сделав въезд через черный ход, но пошли по дорогому пути, лишь бы сохранить достоинство человека. Показать, что инвалид имеет право войти через парадный вход. Равное достоинство всем! Это и есть демократия.

–Но ведь есть изначальная несправедливость природы, – обиженно проговорил Музыкант. – Ведь не все от рождения умны, красивы! И что же делать? Как в комедии Аристофана заставить красивых юношей жениться на уродливых женщинах и наоборот? А куда деть абсолютное большинство посредственностей? А ведь именно это большинство более всего приветствует равенство во всем.

–Твоя либеральная демократия, – повернулся от машинки к Историку Физик, – просто современная форма христианства, где вместо Бога – закон. При ней те же скудоумные гнобят сильного. Человек перестанет работать и бороться. Все прошлые великие цели, все жертвы в войнах он будет оценивать лишь как бесполезные заблуждения. Тишь, довольство и гладь! А если еще добавить сюда электронных рабов, такое общество станет концом истории, так как претензии удовлетворены, желания отсутствуют, революциям нечего менять.

– Роботы могут поднять восстание и поработят нас! – воскликнул Музыкант.

– А зачем это им? Если спросить робота, ради чего он существует, он пойдет и повесится, – возразил Историк. – А ты хочешь сказать, что общество, в котором нет несправедливости, умрет? – обратился он уже к Физику.

–Оставьте меня! Я не хочу быть просто рядовым человеком в демократическом обществе, так как для этого и нужно всего лишь в нем родиться, – вдруг пьяно и излишне громко вмешался Красная Маска. – Быть равным не прилагая никаких усилий! Как это унизительно! Как достойно презрения! Мораль наша требует различать добро и зло, но даже это уже нарушение демократии! Общество без героев и гениев есть общество рабов! Круг замкнется. Исчезнет несправедливость, с которой надо бороться и человек вновь превратится в животное! И я, и ты, и он – все мы пойдем по травке, будет собирать и чавкать, – он нагнулся к земле, имитируя собирателя, и чавкая. – А трансгенная собака с человеческой гортанью, которую мы успеем к тому времени получить, объяснит звездным пришельцам, что вот те, которых я пасу на лугу, когда-то, давным-давно, строили пирамиды.

–То, что удовлетворение человеку дает не сама цель, а лишь путь к ней, даже я понимаю, – продолжил Физик, повернувшись к машинке, – поэтому в обществе, которое достигло совершенства, которое достигло цели, которое создало рай, всегда будут появляться лица, отрицающие спокойствие и довольство. Терроризм, скорее всего, появился в раю!

–А я знаю, как сделать подобное справедливое общество равных во всем людей стабильным и процветающим! – развязно возразил Историк. –Без террористов и недовольных! Последнее общество, после которого нечего будет улучшать!

–Ты только и знаешь, что доказываешь свою незаменимость, – возразил Физик, – как будто еще можешь убедить, будто можешь остаться… Все! Поезд ушел без нас! А мы и без истории знаем, что главное, чего оставшимся стоит добиваться, это богатой жизни, от которой все будут счастливы!

–И насколько эта жизнь должна быть богатой? – воскликнул Историк. – Пока не будут ради богатства вырублены леса, заасфальтирована вся планета, распылены ресурсы, чтобы под колесами наших автомобилей погибло все живое? К тому же богатство не дает счастья, иначе богатые не убивали бы себя.

– Богатство не во вне, а внутри нас! Самоограничение – вот источник довольства и счастья!– вмешался Музыкант.

–Ты призываешь миллионера отказаться от своих денег? – заносчиво прокричал Историк.– Да попробуй убедить кого-нибудь не покупать машину лучше, чем у соседа, если появилась возможность! Ведь это повышает его статус, его выживаемость. Даже в конце жизни ты остался дураком!

–Давайте определим, что есть мораль, и что аморально, – проигнорировал перепалку Физик.

–Все, что способствует сохранению жизни во всех её проявлениях – морально. И аморально все, что ей вредит! – продиктовал Красная Маска, разогнувшийся и удерживающий теперь Историка, желающего броситься на Музыканта. – И вообще, если вы хотите добиться всеобщего счастья, недостаточно выбирать лишь общественное устройство. Оно не будет идеальным, и несчастные будут всегда.

–Хочешь быть счастливым – будь им! – изрек Историк, вырвавшийся из рук Красной Маски.

–Верно! – подхватил Красная Маска. – Если не можем изменить мир, нужно изменить к нему отношение.

–И что же? Ты стал счастлив?

–Нисколько! – обвел окружающих грустным взглядом Красная Маска. – Наверное с детства нужно вбивать в голову простые истины Учителя, которые гораздо более доказательны, нежели размышления Будды, что все мы ближе братьев друг другу. И везде, где теплится жизнь, есть Я, нуждающийся в опоре и любви.

–А я стал несчастен сегодня здесь, с вами! – воскликнул Историк. – Ведь если тело мое уже было в тысячах тел, значит это я был микробом и червем, растением и монстром. И вновь обречен на бесконечное, беспросветное существование, чтобы в конце пережить очередную катастрофу. Не ищите Ада на небе! Он здесь! – он взмахнул руками, будто охватывая весь мир, и из бутылки, зажатой в правой руке, выплеснулось. – Ад бесконечных рождений и смертей. Если кого-то радует перспектива предстоящего появления на свет, я вижу лишь изнанку бытия – рождение ради трагедии умирания. И сегодня не только во мне я умираю! Я умираю в тебе! И в тебе! И в тебе! И какая это будет мука! Бедный, бедный Ты!

Среди последовавшей тишины Музыкант откинул простыню. В руке у него оказался саксофон, один из оставленных у стены склада. Поднес к губам. Чистые заунывные звуки раздались вместо словесного ответа.

Поль медленно отошел в сторону, нырнул в щель между ящиками и вот, костер скрылся, ночь обступила. Невольно взглянул в сторону металлических ворот и почудилось, приоткрылась дверь Ковчега, и крадучись, медленно высунулся наружу волосяной шар, сверкнули алчущие глаза…

Всего метрах в десяти обнаружилось покорное стадо машин, покрытых шапками снега. Поль сунулся в одну, вторую. Лишь третья, к счастью оказавшаяся внедорожником, стояла с ключами. Он завел мотор. С остервенением мокрым, ледяным рукавом стряхнул с лобового стекла пушистый холод. Когда он выруливал по целине к рассчитанной наугад дороге (он не включал фар, чтобы остаться незамеченным), ночь расступилась в месте прохода между ящиками, давая выход красному отсвету костра, заигравшему на лобовом стекле. Траурный плач трубы и ровный рокот мотора не позволили ему расслышать речь очередного оратора. Лишь на пологе снегопада бесновались, отбрасываемые разгоревшимся пламенем, тени спорящих. Высокие и тонкие. Как черные аисты. В кровавых отблесках. И если кто-нибудь подходил к огню слишком близко, тень его, от единственного на земле костра, закрывала половину Вселенной.

ПОСЛЕДНЯЯ ДОРОГА

Оставь, отступись от меня, чтобы я немного ободрился,

Прежде, нежели отойду – и уже не вернусь-

В страну тьмы и сени смертной, в страну мрака,

Каков есть мрак тени смертной,

Где нет устройства, где темно, как самая тьма.

/Иов, 10: 20-22/

Дорогу можно было лишь угадывать по откосу с обеих сторон. Мелькнул открытый шлагбаум. В вагончике, стоящем рядом, было темно и безнадежно.

Ни души по всей дороге. Лишь цепочка запорошенных следов на обочине. Кто-то когда-то проходил здесь. Поль не умел читать следы на снегу. Он лишь отметил, что есть еще живые в этом мире.

Он не узнал пригорода. Впрочем, ни один старожил не узнал бы его в эту слепую ночь, когда вся не успевшая еще сбросить листву кипучая зелень, согнутая снеговой тяжестью до земли, лишь угадывалась под белыми ермолками.

В городе след пропал. Поль наугад выбирал направление между развалинами, наезжал на кучи кирпичей, газовал, выбираясь из очередной ямы, сдавал назад. Он и не подумал искать дом Пака. Это было бессмысленно. Среди развалин не видно было ни единой искры жизни. Воздух провонял едкой гарью, к которому примешивался тонкий запах тления.

Постепенно тепло салона разморило. Наткнувшись на очередной завал, он перестал сопротивляться, остановил машину, выключил мотор и замер, откинувшись на сиденье.

…Очнулся он от холода. Пришлось выйти и собственным костюмом смахнуть снег, за время сна пеленой покрывший стекла.

У самого выезда из города на дороге, которую он с трудом различал, вновь появились запорошенные следы. Поль медленно полз по ним. След вел за город. Вот и развилка. Темный провал среди белой пелены на месте китайского ресторанчика. Века прошли с того момента, как они с Еленой покупали здесь приправы для Пака. С гор, издалека глухо доносился отчаянный гул большого барабана.

Приблизилась и осталась позади памятная дорога вправо, к отелю «Океан», занавешенная теперь снежным танцем. Следы вели дальше. Туда, где были лишь коттеджи специалистов. Поль почувствовал беспокойство. Кто мог направляться в их сторону в это время?

И вдруг следы исчезли.

Поль затормозил. Не выключая двигателя, вышел из машины. Следы обнаружились здесь же. Они вели вправо, пересекали неглубокую обочину и углублялись… Да-да! В тот памятный ему разрыв между кустами, ныне набросивших на растопыренные пальцы замерших от холода ветвей белое одеяло. Следы терялись там, где когда-то лежало тело… Где когда-то рой мух…! Тьма наползала и поглощала их продолжение. Рассеянный свет фар не мог растолкать тьму, не позволял увидеть что-нибудь далее.

–Эй! Есть там кто-нибудь? – крикнул он.

Тишина. Лишь далекий барабанный гул, успокоительный рокот мотора и поскрипывание снега под подошвами.

Абсурдно было даже помыслить, что живой человек мог быть здесь сейчас. Неужели дух убитой возвратился, чтобы уже не уходить?

Поль вдруг почувствовал озноб, вновь появившуюся пульсирующую головную боль, холод от мокрых туфель и костюма.

Он крикнул еще раз.

Снежная вата душила звуки.

Никакого эха.

Он бросился в машину, и звук мотора заглушал теперь возможный ответ.

Снежинки медленно кружились над дорогой, но у самых фар, казалось, вдруг поворачивали навстречу и пулей летели в стекла. Снега навалило уже порядочно, но машина катила довольно легко. Поль был уверен, что их домиков обошла судьба города. Никто бы не отправился на край острова. Никому не было уже дела…

Наконец дорога вильнула вправо, к океану, и среди поникших под снегом, поблекших, как старые родители, деревьев проявились лишенные ныне всякой притягательности серые домики. Ни света, ни следов вокруг. Проплыл сбоку неясным абрисом сквозь заснеженные ветви опустевший уже вечность назад коттедж Ирвина. На своем привычном месте мертвой снежной пирамидой возвышалась машина Гэмфри.

Завывая на высоких оборотах, машина подкатила к родной калитке.

Ни звука. Ни следа.

Поль выскочил из машины и, оставив фары включенными, пробежал к крыльцу, рванул ручку на себя, полотном двери сметая снег с крыльца.

Холод и темнота.

–Елена! – крикнул он уже с отчаянием, уже слабея, еле сдерживая рыдание.

Молчание.

Из темной залы он ворвался на кухню, затем в ванную, через окна которых широкой полосой вливался свет фар.

Никого.

Зажег одну из свечей, за неимением подсвечников вставленных в стаканы и расставленных заботливой рукой Марты во всех углах, и с бьющимся сердцем тихонько отворил дверь в запретную с некоторых пор для него спальню. Ледяная белизна пустой постели. В безумной надежде заглянул под кровать, открыл гардероб и дивный, родной до слёз аромат её тела пахнул. Держа в левой оплывающую свечу, правой рукой сорвал с вешалки кофточку, прижал к лицу, вдыхая прошлую жизнь полной грудью, и застонал от горечи утраты.

–Боже, как я не подумал! – воскликнул Поль вдруг, оставил свечу на столе, повернулся, ударился плечом о косяк двери, выскочил на крыльцо, за сочувственно звякнувшую калитку, бросился по целине к жилищу Гэмфри.

Ну конечно, они будут вдвоем, там, где уютнее и, наверняка, теплее. У добряка Гэмфри.

Приветливо скрипнувшая входная дверь не желала, впрочем, открываться полностью из-за наметенного перед нею на крыльце снега. Поль боком протиснулся, сквозь треск бамбуковых занавесок ворвался, утонул в жадно схватившем его за ноги ковре. Стылый спертый воздух. Оглянулся вокруг. Лишь слабое мутное пятно на месте окна. Очевидно, никто не проснулся от шума. Что же, он разбудит их! «Эта лампа на камине не бутафория. Она заправлена обычным керосином. И спички рядом…» – вспомнил он вдруг.

Поль осторожно, на ощупь, подкрался к камину, пошарил рукой и действительно наткнулся на спички. Чиркнул, поджег фитиль. Надел стекло. Уютный желтый свет растолкал тьму по углам. Прикрутив закоптивший было фитиль, Поль оглянулся.

Осиротевшая, грустно поникшая мебель, потускневший, как высохшая рыба, камин. Потерявшие краску ковры. И ещё чёрная тень. Гэмфри сидел у стола, стоявшего у окна. Оплывшая, раздавшаяся вширь на все кресло фигура. Черная клякса открытого рта.

Поль остолбенел.

Гэмфри не двигался.

Поль кашлянул. Пар изо рта сигаретным клубом затрепетал на черном фоне стен.

Около рта Гэмфри пара не было. Гэмфри не дышал.

У Поля чуть не остановилось сердце. Еле подняв свинцовую ногу, он тяжело переступил, подошел.

На столе перед Гэмфри лежал лист плотной бумаги, один из тех, на которых тот обычно изображал планы катакомб мягким, лежащим и сейчас рядом, карандашом. Поль потянулся, стараясь быть подальше от тела, достал бумагу, без труда прочел начертанные грифелем жирные четкие строки.

–«Дорогой мой мальчик! Я знаю, ты обязательно навестишь старого, доброго Гэмфри, и я не мог не оставить тебе весточку. Тем более, что она больше нужна мне, эта последняя записка. И я должен быть уверен, что вы прочтете её вдвоем с Еленой, иначе я кричу в пустоту, и никто уже и никогда… .

Сейчас, когда я вернулся со спектакля, разыгранного по моему сценарию, и получил в конце его уведомление об увольнении, я понял, что это увольнение из жизни.

К стыду своему, лишь теперь дошло до моего сознания, что все затеянное офицерами не спектакль для оправдания переворота, а реальность. Видимо, подсознательно не мог я смириться с началом конца, а потому уверил себя, уверял и вас, что конец света лишь выдумка недалекого ума.

Пересматривая и переоценивая жизнь, вижу, что, как ни горько, моя уж точно прошла зря! Что значат теперь мои истлевающие на полке труды? Кто и когда их прочтет среди ледяной пустыни? Оказалось, что смысл жизни не в славе, которую я хотел добиться своими трудами. Да и на что нужна слава? Ведь и тот, кто славит тебя, сам скоро умрет. Смысл жизни в её вечном продолжении. В наших детях. А если их нет, на кого я оставил Землю?!

Я не признался раньше, что бывшая жена моя однажды забеременела. Что только я не делал, как не убеждал оставить ребенка. С остервенением она и её мать набросились на меня, и я сдался. Она сделала аборт. И это чёрное, грязное пятно на всей моей жизни. Если ТАМ существует нечто, я сам попрошусь в ад, чтобы пламя адского костра через меня согревало нежную, нераскрывшуюся душу, зажгло лампаду, которую Господь вложил в неё, и которую я погасил.

Через много-много лет здесь, на краю острова, появятся, я верю в это, разумные обитатели, и обнаружат лишь скелет. А остальное тело мое к тому времени превратится в тварей, которые легко переносят все катаклизмы. В тараканов и крыс, которыми и сейчас кишит подполье моей хижины. А они премилые создания, если смотреть на них уже с моей, пристрастной, точки зрения. Если же и вам посчастливится выжить и через годы увидеть мои останки, то знайте, что я уже среди них. И пожалейте меня! Отнеситесь к ним по-человечески. Прощайте, мои дорогие! И до скорого свидания!»

На обратном пути Поль отметил отрешенно, что быстро похолодало. В свете фар у коттеджа по насту извивалась наметь. На ступенях хрустел ледок. Мир стал не только холоден. Он стал враждебен. Где-то в этом мертвом окружении он поглотил, спрятал Елену. Впереди были годы и годы подземного заточения без той, которая дала бы смысл его существованию. Но нужно ли теперь ему такое одинокое, унылое заточение? Елены нет в живых. Он уже был уверен в этом. А без неё – какой смысл оставаться в этой мрачной жизни? Даже собственное тело, зачем-то существующее еще, ставшее бессмысленным куском плоти, стало ненавистным.

А может, стоит ещё поискать? – вдруг встрепенулся он, еще не взявшись за ручку двери. Он оглянулся вокруг, на мерзкий, мерзкий, мерзкий мир, который поглотил самое дорогое…

Но где искать? – будто пробудился он через некоторое время, почувствовав, что совершенно замерз, стоя в оцепенении на ледяных ступенях. –Может быть у Марты? Но Марта, Поль был уверен в этом, не приходила сюда после отъезда Елены к Паку. И ни он, ни Елена даже не знали, где она живет. Так что этот вариант отпадает. Город разрушен, семья Пака и все жители погибли.

Промокшие туфли заледенели. Костюм покрылся коркой льда. Пробирала дрожь.

Поль зашел в дом. В зале, по крайней мере, не было ветра.

Холод погнал его в ванную. Белела втиснутая в угол двух кубовая емкость. Он постучал по ней, прислонил руку. Вода не успела замерзнуть. Потряс газовый баллон. "Последний газ и последняя вода." Кажется, сказал это вслух. Включил газовую колонку, найдя запас спичек на привычном месте, и вскоре пар от горячей струи плотным туманом, белесым в тусклом свете фар, еле продиравшемся сквозь тут же запотевшее окно, заполнил помещение. Пока вода наполняла ванну, Поль вернулся в темную холодную залу, нашарил толстую цветную декоративную свечу, с неясных времен стоявшую в серванте, захватил бутылку коньяка и карманный магнитофон Елены. Поставил все это рядом с ванной на принесенный из кухни табурет. Зажег свечу, и сразу стало тепло и уютно.

Крышка на бутылке была завинчена так, что её пришлось прорезать по контуру острым ножом, за которым опять-таки пришлось возвращаться на кухню. Забыл стакан, но махнул рукой и стал пить из горлышка, задыхаясь. Никакой закуски он не взял, и был даже рад этому. Процедура отвлекала его от тяжкой, невыносимой мысли. Он прикладывался к горлышку еще и еще, пока не понял, что бутылка пуста. Ставя бутылку на стул, заметил магнитофон, включил. Реквием заполнил тишину, когда он перекрыл воду. Вот, отметил про себя, какую музыку слушала Елена, когда он уходил на работу.

Лихорадочно разделся. Он никогда еще не испытывал такого блаженства, погружая в горячую воду сначала одну, затем другую, тут же покрывающуюся пупырышками, ногу. Медленно сел, наслаждаясь теплом. Опустил взгляд к низу живота и мрачная, ленивая мысль пришла в голову. Вот, есть орган, символизирующий бренность бытия. Ведь если бы человек жил вечно, разве нужно было бы….?

Как было хорошо здесь, в горячей ванне, и как было невыносимо думать, что вскоре придется вылезать из нее в навсегда холодный, враждебно пустой дом, окунаться в бесконечную, беспросветную зиму. В мир, где его никто не ждет и где и ему никто не нужен. Не признаваясь себе в этом, и даже не озвучивая подспудную мысль словами он знал, что ни за что не вернется в Ковчег. ЕЁ НЕТ! И жизнь просто не могла больше длится.

Поль протянул руку к табурету и взял нож, которым открывал бутылку. Опустил нож в воду и, зажмурившись, без страха чиркнул им по левой руке, почти не почувствовав боли. В колеблющемся свете свечи разглядел темный ореол в воде вокруг кисти. Так все просто, и лишь небольшое жжение на месте пореза.

Ванна была полна изумительного тепла. Реквием закончился. Стало удивительно тихо, и звук редких капель из крана лишь подчеркивал тишину. Поль почувствовал, как устал за прошедшее время. Клонило ко сну. Он склонил голову на край ванны и задремал.

ДОМ, КОТОРОМУ НЕКОГО ЖДАТЬ

А знаешь, это уже было.

 И – ты, и я тебя любила,

 Но только много лет назад.

 Земля была такой же дивной.

 Я, может, с чуточку наивной

 Мечтой ловила звездопад.

 А ты загадывал желанье.

 И день тот сказочный и давний

 Спешил навстречу нам с тобой.

 И это всё, конечно, будет.

 Когда весь мир про нас забудет,

 Вновь будет вечер голубой.

 Как будут звать тебя – не знаю.

 Но снова всю-то ночь без сна я

 С тобой под небом проведу.

 Опять – восторженно-невинной -

 Познаю вкус пьяняще-винный

 В сто тысяч – с чем-то там – году.

/Ольга Альтовская/

Елена не могла определить, вечер еще, или глубокая ночь. В городе она долго плутала, и только решив начать с порта, нашла правильную дорогу. Была мысль спуститься в порт, забрать письмо Полю, оставшееся в кармане курточки, которую заставили снять перед расстрелом. Но одна только мысль о песчаном береге, вялых волнах залива, плещущихся над трупом Учителя, бросила в дрожь.

Вскоре обнаружила знакомую пальму.

Девочки не было видно. Холмик снега скрывал тайну. Елена постояла немного, не решаясь, боясь эту тайну раскрыть, и пошла дальше, к дому.

В городе не осталось ни души. Снег не прерывался следами, и она лишь случайно вышла на твердое ровное покрытие, очевидно бывшее когда-то дорогой. Она устала. За весь день во рту не было ни крошки. Волосы намокли от постоянно стряхиваемого с них снега, Ноги были ледяные. Добраться до дома, набрать ванну и согреться – вот единственное, чего ей хотелось. И только потом, не спеша, можно будет обдумать дальнейшую жизнь.

Развалины, опухшие от снега, тянулись бесконечно. Вот здесь, узнала она по еле заметным приметам бывший книжный магазин, когда-то стояла толпа. И всплыл перед глазами лишь унылый тройственный образ: полубезумный взгляд, вонь и желтые гнилые зубы.

На окраине города справа, еле просматриваемые сквозь снежную шаль, высились жуткие кубы тюрьмы, не тронутые пламенем. Любой прохожий шарахнулся бы, услышав адские звуки, но нет, ничего не донеслось до неё. "В тюрьме заперт преступник", – вспомнила она слова Инспектора, но разве могли они быть правдой? И осталось тайной, был ли жив в ледяной утробе тюрьмы некто, ожидающий прихода избавителя, пожирающий остатки трупа.

И вдруг строения кончились. То, что было городом, осталось позади.

У развилки со стороны холмов, со стороны поселка, в котором жила, по ее словам, Марта, донеслись мерные удары большого барабана. Когда все были еще живы, вдруг вспомнилось ей, гид говорил, что удары большого барабана означают стон по умершему. Где он говорил это? Ну конечно, в автобусе, когда они всей семьей сразу после завтрака выезжали в обзорную экскурсию по городу, а папа, приготовив ласты и маску, желал сбежать с экскурсии и был мамой застукан с поличным…