Умри вовремя

–Но если это бред, значит, националисты больны? – удивилась Елена.

–Вспоминаю отрочество, – разбавил молчание, последовавшее за вопросом Елены, Гэмфри, – когда приходилось из страны в страну следовать за отцом, таким же странником, как и я до недавнего времени, и наблюдать в одной из них пораженных до самой глубины их мелкой, как выяснялось впоследствии, души идеей Бога. В один прекрасный весенний день они брели вдоль поселка и цепями каждый себе наносил удары, и в нас, с восторгом и испугом сопровождавших их детей, летели кровавые ошметки с их спин. И видел националистов с честными горящими глазами, судорожно пытающихся защитить свой маленький, скукоженный мирок от остальной Вселенной, которая была не домом для них, а лишь непонятным, угрожающим, и совершенно неинтересным окружением. И никогда, никогда не приоткрывалась дверца в их душе, скрывающая за собою самоиронию, трезвый взгляд. Наоборот, инакомыслие было преступно, невозможно, постыдно, бесчеловечно. И люди такие никогда не переубеждались из-за слабости мысли, и готовы были на любые освященные религией или нацией поступки на рассуждая и не думая о смерти. Они могли только вымереть, чтобы изменилась обстановка в их обществе. Вот, значит, с одной стороны, они, и я, как множество таких же добрых овечек. В Бога верю где-то на задворках души. Если присмотреться к себе пристально, то за ежедневной суетой проявится понимание, что да, есть где-то душа, и выбирается она в конце из стылого тела как змея из старой оболочки и возносится, где её рассмотрят, как двоечника на педсовете, и поставят в угол, а потому здесь вяло стараешься соблюдать заповеди, и любить ближнего своего. И если оцениваю я окружающих, то отношение их к Богу, к национальности интересует меня хорошо если в десятую очередь.

–Таких подавляющее большинство, – заявил Ирвин, – и в этом наше счастье.

–Может быть таких ошалелых можно лечить! – спросил Гэмфри. – Национализм отвратительное чувство. Оно разъединяет людей.

–Ничего подобного! – Ирвин поднял руку, протестующее. – Национализм объединяет. Человек стадное животное, без общества он вообще не может оставаться человеком. Чтобы защитить себя, сохранить свое потомство после своей смерти он и принимает на себя обязательство защищать то общество, которое принимает его за своего, которое он признаёт своим. Овладевает, к примеру, пролетариатом идея социальной справедливости, и вот сбиваются в стаю, организуется социальное государство, которое, естественно, борется за души своих адептов, искореняя другие объединяющие чувства – национализм и религию. Появляются и соответствующие лозунги: Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Красная Армия всех сильней! Но стоило развалиться идеологии, и каждый член бывшего Союза будто в одночасье стал голым! Кто защитит его детей? Кто поможет в конкуренции среди чужих? Удивлялись, чья это умная и хитрая воля в одночасье разъединила людей, столкнула азербайджанца с армянином, грузина с русским. А никакой воли извне и не было! Как только исчезли путы социальной идеи, человек вынужден был искать защиту либо в среде себе подобных по нации, либо в религии. И уже на следующее утро мусульманин с подозрением глядел на якобы православного, с которым до этого годами сидел за одной партой. Думали, что к этому подстрекали внешние силы. Но не было настолько умных людей, чтобы подстрекать. Поиск идентичности, поиск «своей» группы в минуту разъединил бывших друзей. Национализм оказался последней стадией социализма, – с горькой улыбкой закончил Ирвин.

–Тогда все человечество больно. Поражено паранойей. И дай только повод, и болезнь проявится. Весь шар земной – одна психиатрическая лечебница, и болезни эти заразны! – сделал заключение Гэмфри.

– Что-ж, действительно все мы немного психически больны. Что есть, к примеру, религия. Как вирус в компьютере она паразитирует на некоторых особенностях нашего мышления. Верования, превращенные в сверхценную идею, в паранойю, заражают всех вокруг как вирус гриппа, приспосабливаются к нуждам общества и поддерживается ныне целым институтом церкви.

– Но верующие более моральны, нежели националисты, – примирительно проговорил Гэмфри.

–А вы вспомните иерихонскую битву из книги Иисуса Навина! Как Господь предал город под заклятье. И всех убили в нем, и мужей, и жен, и молодых, и старых! Вот пример геноцида, которому нас учит религия!

–Ну, а коммунисты?

–Заражены псевдоидеей справедливости.

–А что же движет ими на самом деле?

–Обыкновенная зависть, – зевнул Ирвин. Он лишь теперь почувствовал, как устал. Взглянул на часы. До рассвета еще оставалось время.

–Зависть? – воскликнул Гэмфри.

–Да, мой друг. У людей вообще должно быть много зависти, чтобы выжить. Если кто-то живет лучше меня, он успешнее оставит потомство. Вот и мне нужно не отстать, не упустить своего. А представь, что у меня нет нужных талантов, нет интеллекта. А ведь таких большинство! Тогда чужое богатство объясняется воровством, справедливым представляется отнять и поделить. Прекрасная эмоциональная почва для появления любимой мысли, которую мы лелеем. Однако паранойей крайний национализм, веру в Бога или в коммунизм назвать нельзя, так как паранойя все же болезнь. Это просто сверхценные идеи, искривляющие логику в удобном для индивида или группы направлении. Можно сокращенно назвать их свиды. Свидами напичкан каждый из нас, и, подчиняясь им, человек, ошибочно думая, что поступает как свободная личность, совершает поступки, обоснованные его искривленной свидом логикой и моралью.

–Самая свободная личность, наверное, та, которая ничем не обременена, ничем не обладает. Не имея собственности, человек прост, не трясется за несуществующее богатство, он благороден! – воскликнул Гэмфри.

–Отнюдь, – возразил Ирвин. – Пролетариат обладает "нищетой", которой умело манипулирует, добиваясь выгоды. Если человек социально не защищен и плохо одет, это не значит, что он добр. Чаще он полон зла и ненависти к окружающим. Нет ничего благородного в нищете. Стоит среди таких появиться активному человеку, он с легкостью заражает своими идеями окружающих. И вот он – большевизм – свид, сверхценная идея о справедливости. Так же как фашизм – тоже свид – болезненное возвеличивание собственной нации. Логики в этих идеях не ищите. К сожалению свиды коммунизма, фашизм, религиозного фанатизма и подобные им невозможно удалить из нашего сознания, ибо человек потеряет с ними и смысл жизни. И потому они будут с ним всегда. Пока живет человек.

– А любовь тоже свид? – спросил Поль, исподтишка поглядывая на Елену.

– Самый распространенный! Попробуйте убедить влюбленного, что его избранница не единственная на свете! Это так же бесполезно, как убеждать националиста в том, что не евреи во всем виноваты. Он решит, что либо ты сам еврей, либо евреи тебе заплатили, либо ты предатель. Но ущербности в своих рассуждениях не заметит. Эта же кривая логика позволяет, к примеру, сжечь ведьму на костре. Ведь это проявление добра к ней! Желание спасти её заблудшую душу для вечности? А разве не высшая доблесть убить всех, кто препятствует избавлению человечества от угнетения и несправедливого распределения богатств?

–Значит, человечество обречено постоянно выдумывать святые лозунги, а затем уничтожать тех, кто их не разделяет, – с горечью произнес Гэмфри. – И какой же выход? Может быть, нужно всех подобных изолировать, чтобы остальным жилось спокойно?

–Вы останетесь один на всей планете, так как остальные будут за колючей проволокой! – устало проговорил Ирвин. – Ведь только подобные идеи и порождают общности! Я говорил уже, что национализм прекрасное государство образующее чувство! А разве можно не умиляться рассуждениям о справедливости и не встать под её знамена? А как трогательны проповеди о Божеской любви! Без свида нет побудительного мотива идти на баррикады, никто не испытает восторга до слез и не бросится под танк по призыву «коммунисты – вперед!».

–Но эти ваши свиды просто наркотики, вызывающие частичное безумие, эмоциональную эпилепсию! – воскликнул Гэмфри. – Уж лучше быть таким как я, обывателем с предсказуемым, как у коровы, поведением, а не футбольным фанатом или шахидом с поясом смертника.

–Мы этого сделать не в силах, люди все разные. Так пусть каждый человек и высказывает свои мысли свободно. Пусть националисты отстаивают права своей нации, сохраняя, насколько возможно, традиции, язык и культуру, церковь формирует нравственность, как она это понимает, коммунисты борются за права угнетенных. Только никакой защиты чувств верующих, националистов или коммунистов, никаких привилегий, какой бы замечательной идея не казалась. Потому что каждый из увлеченных живет с несколько сумеречным сознанием, и его свид может породить терроризм и ненависть к остальным. Своими выступлениями они будут постоянно раздражать общественный организм, не давая иммунитету к различным течениям угаснуть. Иначе, не встречая сопротивления, какая-нибудь одна из многих идей завоюет умы и подчинит души. И вот – церковь породит Инквизицию, национальная идея фашизм, коммунистическая идеология – рабство.

–А почему толпа обычно поддерживает такие идеи?

–Человек лишь думает, что он мыслит сам. Как правило мы мыслим групповыми стереотипами, и не можем из них выскочить. Так и каждая рыба в стае действует как захочет, она свободна, но желает она одного, чтобы все её движения повторяли движения товарок точнее, чем в отрепетированном человеческом танце. Скажи мне, какая группа твоя, и я скажу о чем и как ты мыслишь.

–Ну вот, мы поняли истоки своей ненависти к инакомыслящим, и что же, сможем обуздать собственную природу? И прекратятся войны?

–Ни в коем случае! Вот в Африке население быстро росло, так как детская смертность снизилась, а никакой речи о регулировании рождаемости не было. В скором времени не стало бы хватать воды, продовольствия. И каков выход? Ведь единственный выход в такой ситуации либо завоевать новую территорию для проживания, либо истребить часть населения. В такой ситуации и появляется необходимость отключить мозг, извратить логику, найти свид, найти святой лозунг, который оправдает перед собственной совестью самые варварские убийства.

–Ну, а демократия? – с тревогой в голосе воскликнул Гэмфри. -Уж её-то добиваемся не прибегая к свиду? Она есть результат сухого рассуждения.

–Любая идея, доведенная до логического конца, становится абсурдом. Дай волю только демократам – опустеют храмы и постели. Карикатурная толерантность уничтожит государства, сдав их без боя иностранцам, что непоправимо изменит их дух и культуру. Феминизм избавит женщин от обязанности рожать, а землю от нас с вами. Если недостатком творения оказался всего лишь ад, то главным успехом демократического фашизма может быть вымирание человечества.

ПОЛЕТ НА МАТЕРИК.

Нет ничего страшней жестокости светила

Что излучает лед. А эта ночь – могила

Где хаос погребен…

/Ш. Бодлер/

Утренний топот. Поль недоуменно взглянул на светящийся циферблат. Всё верно, пробежку незнакомец совершал в обычное время. Просто было необычно для этого времени темно. С внезапной отрезвляющей тревогой он подскочил к окну. Еле различимые на обширном угольном фоне плыли пепельные абрисы низких туч. Шел мелкий, осенний, обложной дождь. На ветке куста под окном, рядом со вздрагивающими от капель листами, сидел нахохлившийся воробей. Рассвет вставал неохотно.

Поль не любил осени. И то, что она вторглась вдруг и сюда, и воробей, символ простоты и Севера, замеченный им здесь впервые, и поникшие листья, и темнота – все это неприятно поразило его, испортило ощущение вечного праздника, владевшее им со времени прибытия на остров.

Ужас пребывания в тюрьме потускнел после ночной беседы. А восхитительная прогулка домой от Ирвина рядом с Еленой оправдала все тревоги ночи. Он еще долго ворочался, и за оставшиеся два – три часа совсем не отдохнул.

Но нужно было выполнять задания Рэда. Времени до окончания работ практически не оставалось. С утра нужно было проконтролировать, как идет подготовка полета на материк в лабораторию, где в подземелье хранились семена растений, штаммы бактерий, которые нужно было доставить в Ковчег. Не выпив даже кофе, чтобы не разбудить переволновавшихся женщин, закрывшихся в спальне, он вышел на улицу.

В городе дождя еще не было, но по дороге в аэропорт, уже на окраине города, он вновь нагнал Поля. Обычно праздничная голубизна неба над теплыми волнами океана, отгороженными от шоссе белыми песчаными барханами с тощими гривастыми пальмами на них, теперь возмутительно потускнела, и стала похожа на неприглядный небосклон европейской фабричной окраины. Вначале сильный порыв взметнул над пожухлой зеленью холмов и красными крышами пригорода тяжелую серо-желтую тучу с мечущимися в ней белыми кляксами газетных птичек, хотя трудно было предположить наличие такого количества пыли в навечно отмытых улочках и зеленых двориках. Затем, очищая воздух, хлынул ливень, перешедший постепенно, уже у самого аэропорта, в унылую мелкую осеннюю морось. Неприятный холодный ветер гнал с океана низкие угрюмые облака, цепляющиеся за частые гребни эвкалиптов на верхушках холмов.

По выезде из города пришлось замедлить ход. Червяк похоронной процессии размеренно полз к обветшалым, покосившимся, тоже требующих похорон, воротам кладбища, стоявших справа метрах в двадцати от дороги. Мрачные лица под черными плачущими капюшонами. За воротами, сбегая по склону холма, громоздясь друг на друга, обычно пышущие пылью и жаром, а теперь холодные и осклизлые, вздымались серые бетонные бункера, кое-где скрытые длинными зелеными волосами плакучих ив. Даже после смерти люди загоняли себя в каменные тюрьмы, готовые хранить их окончательные тела в течение тысячелетий без права на помилование, без права на возрождение, без надежды.

«Лучше уж утонуть! Подохнуть в канаве! И так, чтобы тебя не нашли и не засунули в бетон», с горечью подумал Поль, медленно огибая процессию.

–Откуда ты узнал о моем отъезде? Я же тебе не говорил, – вяло произнес Ирвин почти без вопросительной интонации. Стоя на платформе рядом с грузовым люком самолета и поднимая коробки с неведомым содержимым до невидимки, руки которого, выныривая из черноты люка, подхватывали груз, он был похож на одного из техников, шнырявших возле топливозаправщика.

–От Елены. Вы сами сообщили ей о полете ночью. Кроме этого Рэд поручил проверить готовность Биолога к консервации материалов. Уже известно, куда именно летите?

–Куда-то в Европу,– ответил Ирвин, оглянувшись. – Мне не говорят. Но не все ли равно, куда. Ведь денег ростовщик так и не отдал. Да и не помогли бы деньги. Ведь вот он, – кивнул он на самолет, – единственный теперь шанс улететь! А что, будут какие-нибудь поручения?

–Нет-нет!– смешался Поль,– просто мы, – он смаковал это многообещающее «мы»,– хотели пожелать счастливой дороги! Ну и.., – замялся он, вынимая из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, – здесь телефоны друзей и родственников Елены. Если будете рядом, постарайтесь позвонить. Узнать. Ей так одиноко. Скажите им, если удастся, что ей здесь хорошо… То есть, я хотел сказать…

–Ничего, я понимаю,– вздохнул Ирвин, укладывая письмо во внутренний карман давно не глаженого костюма, – позвоню обязательно, стоит лишь выбраться из этого болота, – он с чувством бросил очередную коробку в люк.

Поль отметил, как сдал за последние дни Ирвин. Глаза ввалились, нос заострился, плечи опустились, отчего он казался ниже ростом. Костюм сидел мешком. Стал нервным. Вот и сейчас сам забрасывал в люк коробки, если отзывчивые руки почему либо запаздывали. Казалось, он боится остановиться, боится задержаться лишнюю секунду на теряющем праздничный лоск острове.

Поль подождал. Даже под металлическое брюхо ветер задувал холодные капли.

– Отойдем, – предложил Ирвин, вытирая руки подержанным носовым платком. – Ты береги Елену, сказал он дрогнувшим голосом. – Она предложила мне жить у вас, чтобы мне не было одиноко. Когда вернусь, я, может быть, последую ее совету. Да-а, – потирая лоб, что означало обычно крайнюю степень озабоченности, протянул Ирвин, – я хочу сказать тебе несколько слов, которые ты передашь Гэмфри.

–Вы сами скажете ему все, когда вернетесь, – попробовал избежать видимо неприятного Ирвину разговора Поль.

– Нужно предупредить его сейчас. Видишь ли, к Гэмфри приходили коммунисты и требовали план Ковчега. А на следующий день двое из них прошли в Ковчег, и, как нам сообщили на планерке, были уничтожены службой безопасности.

–Но что до этого Гэмфри?

–Служба безопасности может выяснить, что коммунисты были у него и подумают, что именно Гэмфри передал им информацию о Ковчеге. С другой стороны коммунисты могут подумать, что это он выдал их разведчиков правительству, и ни в чем не повинный Гэмфри может пострадать.

–Но ведь он никого не выдавал?

–Я выдал их! Правда, я опоздал. Этих двоих к тому времени уже уничтожили.

–Как! – только и смог воскликнуть пораженный Поль. – Разве можно выдать людей, которые вам доверились? Которые хотят построить общество, основанное на свободе?

–Я не верю в революции!

–Но почему?

– Эти интеллигенты, желающие переворота, напоминают мне свихнувшегося служителя зверинца, в прекрасное утро выпускающего голодных львов из клетки. «Свобода!» – кричит он, не замечая уже нависшей над ним разинутой пасти. Самая плохая эволюция предпочтительнее наипрекраснейшей революции. А сейчас, когда считанные часы остаются для окончания работ и спасения хоть той жалкой горстки людей, которых мы для этой цели готовим, всякая революция означает гибель человечества. Потому я пришел к Президенту и доложил о приходе коммунистов и их планах. А теперь хочу предупредить Гэмфри. Пусть он живет в Ковчеге. Уж там-то его никто не достанет.

– Я все понимаю, но … , – задохнулся от переживаемых чувств Поль.

– Не бойся назвать меня предателем, – спокойно сказал Ирвин, – ведь это правда, и я не думаю оправдываться. Более того, я горжусь тем, что поднялся над глупыми интеллигентными предрассудками, когда ложно понимаемая порядочность не дает нам возможности остановить убийцу. Он как бы говорит нам: – вот я тебя сейчас убью, но ведь ты не будешь кричать, подло выдавая меня! Ведь ты воспитанный человек!

Поль не задумывался над такими вопросами и не знал, что сказать.

–Не стоит расстраиваться из-за этих защитников бедных, – потрепал его по плечу Ирвин. – Все революционеры видят решение проблемы в перераспределении богатства, насилии и разрушении. Но разве можно было добиться справедливости,накормить голодных, например, во времена Спартака? Нет! Рабы и рабовладельцы просто поменялись бы местами. Только эффективные орудия труда, только его высокая производительность изменяют нашу жизнь, и нашу мораль заодно. Но революционеры не занимаются экономикой. Вот все разрушим, и вдруг заживем счастливо. С чего бы это?

–А вы не боитесь, что коммунисты впоследствии назовут вас Иудой?

–Буду рад получить такое благородное имя!

–Разве оно благородное?

–Ну как же! Ведь Христос послан был на землю не для такой ничтожной цели, как освобождение иудеев от рабства, чего ждали от него поклонники. Вот для того, чтобы он выполнил эту свою миссию, не свернул в сторону, и действовал Иуда. Он был прозорливее и умнее остальных апостолов. Так и для нас дело спасения детей должно оправдать любые поступки.

Через несколько часов, сидя на подрагивающей жесткой скамейке грузового отсека у иллюминатора, Ирвин мучительно ожидал приземления. В глубине огромного брюха самолета, за грудой пустых коробок, расположились на ночлег Биолог и Генетик, от ужина с которыми он отказался. Он не мог есть. Скоро он сам увидит, что случилось с его миром. И боялся приземления. Ведь пока еще была надежда. Ибо для чего жизнь, если ты одинок и никому и нигде не нужен.

Ирвин проснулся сразу. Будто от удара. Оказывается, он еще мог заснуть? Неужели они сели, а он проспал самое главное, как апостолы Иисуса в последнюю ночь.

Однако моторы гудели по-прежнему. Как и прежде горела дежурная лампочка. Но неясная тревога была разлита в воздухе. И от этого в рокоте моторов он слышал угрожающие нотки.

Ирвин посмотрел за коробки. Пусто. Очевидно, все прошли в кабину пилотов. Лавируя между сосудов Дьюара подошел к двери и заглянул в кабину. Тьма была за стеклами кабины. В полумраке мертвенно светились шкалы приборов. Пилоты и пассажиры молча вглядывались в них.

–Что-нибудь случилось?

–Двадцать градусов по Цельсию, – сообщил Генетик, стоявший к нему спиной.

–Что? – не понял Ирвин.

–Двадцать градусов, – нетерпеливо повторил Генетик. – Мы на высоте 15 км, а за бортом двадцать градусов тепла.

–А должно быть 50-70 градусов мороза, – пояснил один из пилотов. Такое я вижу впервые. Интересно, какая температура внизу? Ведь в Европе БЫЛО лето.

–Вы считаете, что там сейчас пекло?

–Наоборот, зима, – терпеливо разъяснил Генетик. – Пыль и частицы дыма, выброшенные смерчами от горящих городов и лесов, поднялись в стратосферу и разогреваются солнцем, экранируя поверхность планеты от солнечного тепла.

–Так что же произошло? Отчего случились эти взрывы? Что это было, война или космическая катастрофа?

Никто не ответил.

–Если нам удастся сесть на местном аэродроме, мы будем первыми островитянами, которые побывают на материке после случившегося, – напряженно вглядываясь в показания приборов, произнес старший пилот.

–А разве никто не летал сюда до нас?

–Мы же и летали. Но не садились. Только сбросили радиобуй, чтобы в следующий раз найти полосу. А теперь не можем его найти.

Ирвин вернулся на свое место. Вгляделся в иллюминатор. Во тьму, прикрываясь от света лампочки ладонью. Ни искорки внизу. Боже, хоть бы одно окно страдающего бессонницей на все огромное пространство! Лампада перед иконой, костер заблудшего! Хоть намек на жизнь!

Могильным холодом веяло от теплого иллюминатора.

Утро не наступало. Они летели уже очень низко, и виден был даже смутный пепельный отблеск на пухлом саване снега. Как в лунную ночь. Где-то, за висящим в стратосфере пыльным одеялом, поднимался день и полуслепой, вялый отсвет его еле просачивался до снежного покрова.

–До сих пор не могут засечь радиобуй на аэродроме, – сообщил Биолог, проходящий из кабины к своим ящикам.

Однако почти сразу после его слов самолет затрясло, пол провалился, затем ударил по ногам, моторы взревели и наступила тишина.

–Приехали! – возбужденно крикнул молодой пилот, появляясь в дверях кабины в теплой куртке. – Одевайтесь, за бортом минус тридцать!

В ящиках отыскалась теплая одежда, которая была, оказывается, запасена на борту.

–Что нам предстоит делать? – спросил Ирвин Биолога, натягивая теплую куртку.

–Вы будете помогать загружать семена, сперму животных, споры бактерий и другой генетический материал, который хранился до катастрофы в местной лаборатории в жидком азоте. Мы не знаем точно, что именно хранится и где, но постараемся выяснить по надписям.

Оставив старшего пилота дежурить в самолете, молодой пилот, Генетик, Биолог и Ирвин, ставшие неуклюжими в меховых доспехах, спустились на полосу, покрытую тонким слоем пушистого снега.

–Ветра нет и совсем не холодно! – воскликнул молодой пилот, бросая рассыпающимся снежком в сторону проступающей сквозь туман серой громады аэровокзала. – Ого – го – о…! Есть кто-нибудь?

Только снег скрипел под ногами. Звуки тонули, как в вате. Они шли, расталкивая плечами тишину.

Внутри вокзала было совершенно темно, пришлось зажечь припасенные фонари. В их прожекторном свете при выдохе красиво поднимались к высокому, как в церкви, куполу густые клубы пара.

–Настоящая Атлантида! – звонкий голос молодого пилота отразился от стен игривым рассыпчатым эхом.

Спутники молчали.

– Вот мир, в котором никогда уже не будет бабочек! – громко декламировал молодой пилот. – А стекла здесь целы! Зачем теперь такие большие, бессмысленные стекла? К тому же из-за них мало света!

Один выстрел.

Второй.

Веселый звон рассыпающихся витражей. В неестественной тишине.

–Прекратите ради Бога! – не выдержал Ирвин, и все оглянулись на его истерический возглас.

У служебного входа обнаружился тягач, предназначенный для расчистки полосы и молодой пилот, повозившись с мотором, неожиданно легко завел его.

Тягач рванул вперед, обогнул здание вокзала и ринулся через поле к самолету, предварительно подмяв ажурную сетку служебных ворот. Загрузившись сосудами Дьюара с жидким азотом и пустыми ящиками, спутники тем же путем выехали по направлению к городу.

–Где же люди? – ни к кому не обращаясь, проговорил Генетик, вглядываясь в девственную пелену снега на широкой дороге, освещенную дальним светам фар тягача.

–Здорово! А мне говорили, что в Европе везде пробки! – воскликнул молодой пилот. – А сколько жилой площади освободилось!

–Уровень радиации две десятых рентгена в час, – сообщил Биолог, взглянув на рентгенметр. – Можно подумать, что мы на следе радиоактивного облака, оставшегося от ядерного взрыва. Несколько дней назад уровень был гораздо значительнее. Значит, трупы следует искать по домам, так как смерть людей в этом случае была мучительна и медленна.