скачать книгу бесплатно
Знали это и снохи ее, но в отличие от старицы заходились в горьких рыданиях. Плакали они по мужьям и сыновьям своим и по собственным загубленным жизням, по страшной участи, ожидавшей их.
– Полно, милые, – тихо говорила им Агриппина Ростиславовна. – Такова Божия воля. За муки наши он воздаст нам сторицей. Не бойтесь. Двери Господней святыни нечестивцы не одолеют…
Верила ли она сама в это последнее утешение? Но снохи ее не верили и голосили еще пуще, ломая руки.
Заметив вошедшего Яромира, княгиня поднялась и шагнула ему навстречу:
– Здравствуй, воевода! Чаю, недобрые вести принес ты? Добрых-то ждать нам неоткуда.
Низко поклонился Яромир старице. Вспомнился вдруг, как живой, супруг ее, Ингварь Святославович, с коим в стольких битвах вместе мужествовали! И сама она – еще молодая, полная сил красавица, окруженная гурьбой сыновей… И Юрий Ингваревич, которого именно он, Яромир, впервые сажал на смирную малорослую лошадку – гнедую, в белых «онучах»… Целая жизнь пролетела, и, вот, оканчивалась ныне – горчайше… Нет, не жаль ее, этой жизни. Она уже прожита. Но жаль всех этих юношей и дев, и малых детей, и белоснежной прекрасной Рязани, обреченных в жертву безбожному Батыю.
– Они скоро будут здесь, княгиня, – вымолвил Яромир.
– Мученический венец ждет всех нас, как моих сыновей и внуков, – отозвалась Агриппина. – Мы готовы к тому. Не заботься и не вспоминай о нас!
– Твой сын завещал мне беречь тебя.
– А я приказываю тебе думать лишь о городе. А нас – Господь сбережет, если пожелает.
На глазах старого воеводы выступили слезы. Он опустился на колени перед своей госпожой и, склонив голову, попросил:
– Все князья наши пали, посеченные вражьими мечами. Посему тебя прошу, княгиня, благослови на грядущую битву!
Агриппина Ростиславовна медленно подошла к аналою и сняв с него икону Федотьевской Божией Матери трижды осенила ею Яромира:
– Да поможет тебе Пречистая, воевода! Тебе и всему нашему войску! Всем людям нашим! Да умолит сына своего о нас, многогрешных! Ступай, воевода! Мы все молимся за тебя. И, коли не суждено нам будет свидеться вновь, прими мою вечную благодарность за верность твою, за службу моему мужу и сыну, за все, что ты делаешь ныне. Храни тебя Христос! – и уже не иконой, но иссохшей рукой перекрестила старица своего воеводу, едва коснувшись перстами чела и плеч его.
Получив благословение своей госпожи, Яромир вернулся на Южную вежу и стал ждать, весь уйдя в глаза… Когда первые лучи солнца тронули румянцем снежные покровы, земля на горизонте ожила. Зашевелилась. Понадвинулась вперед. Так полчища саранчи сплошной тучей движутся на нивы, чтобы уничтожить их. Так шли на Рязань тумэны лалкашкаши Бату – непобедимого хана Батыя…
Тотчас ожила и крепость, всякий занял место свое, изготовясь к последней битве. И последний раз тягучим, надрывным, грозным голосом загудел над белым городом набат, возвещая, что наступает судный час и призывая всех на подвиг. На подвиг и на смерть, ибо нет спасения от надвигавшейся тьмы, на которую удивленно взирало беспечное и беспечальное солнце.
***
– Ну, братцы, постоим за князей наших павших! За жен и чад наших! За веру Христову! Крепись, православные! – крикнул Апоница своей сотне, обнажая меч и горя одним-единственным желанием – снести им как можно больше татарских голов.
Верный друг благоверного князя Федора с младенческие его лет, Апоница был с ним в роковом посольстве. Господь сберег его среди немногих уцелевших от избиения, но лучше бы все мечи и копья татарские обрушились на него, нежели видеть очам брошенное на растерзание волкам и стервятникам тело несчастного князя!
Под покровом ночи, когда татары пировали, предвкушая новый поход и позабыли думать об истребленном русском посольстве, Апоница забрал тело своего возлюбленного господина и предал его земле, как велит христианский обычай. После этого с горчайшей вестью он возвратился в Рязань. Именно ему судил Бог сделаться вестником погибели своему граду и княжескому семейству…
Как теперь видел сотенный искаженное ужасом и мукой прекрасное лицо княгини Евпраксии, когда, пав пред ней ниц, он сообщил ей о страшной участи ее мужа. Как теперь слышал ее пронзительный, душераздирающий вопль!
– Сокол мой ясный, не будет твоя лебедушка принадлежать злому коршуну! По тебе гряду!
Вскочил Апоница в ужасе на ноги да уж поздно было! В единый миг выхватила обезумевшая от горя княгиня младенца-сына из колыбели и прижав его к груди выбросилась из окна своего терема. А терем тот был самым высоким в Рязани… С содроганием взглянул верный слуга вниз. Там, на расплавленном алой кровью снегу, лежала бездыханная Евпраксия. Прекрасные руки ее так и прижимали к груди навеки умолкшего княжича, что еще мгновения назад пищал в своей колыбельке.
Горько-горько плакал Апоница по княгине и младенцу, коря себя в их смерти, в том, что не смог удержать от отчаянного шага, спасти. Воевода Яромир, видя его терзания, утешил по-своему:
– Полно убиваться, сыне. Скоро мы все пред Господом предстанем, сам знаешь. Пришло время, о котором Писание говорит, что живые позавидуют мертвым… Знаешь, какова будет участь жен и чад наших, если они уцелеют. Так уж воистину лучше было не дожидаться того нашей прекрасной княгине!
– Но княжич! Он мог спастись!
– Или быть захвачен и взращен татарином? Внук князя Юрия – лучше ангел в чертогах Господних, чем поганый агарянин, Бога и родства не ведающий!
Жестоки был слова старого воеводы, но была в них и правда жестокая. Только не утешила она скорбящую душу Апоницы. И все виделось ему в запоздалых грезах, как можно было бы утаить маленького княжича, отправить прочь из города с неприметными купцами, сберечь… Но что теперь грезить! Ушел младенчик невинный к отцу, отлетела душенька ангельская…
Вражеские тьмы приблизились к стенам Рязани, и содрогнулись защитники ее. Впереди своих тумэнов гнали безжалостные захватчики – хашар… Хашар – тысячи пленных, рабов-смертников, живой щит и живое оружие. Мужчины, старики, дети, женщины… Хлещут их по окровавленным спинам татарские надсмотрщики, и бойся остановиться, бойся повернуть назад – тотчас слетит с плеч голова… Хашар не щадили и не считали. Недостатка в пленных у татар не было. Рабов едва-едва кормили, так как срок жизни им был отмерян в считанные дни – для осадных работ.
У стен Рязани пленники – иные из рязанцев же! из войска князя Юрия и окрестных поселян, не успевших укрыться в крепости! – принялись рубить лес, заваливать рвы вымоченными в воде бревнами, хворостом, камнями и… своими телами. Упал изможденный и израненный раб – никто не поднимет его. Он исполнит последнюю службу – станет материалом для заполнения рва…
Хашар обслуживал и орудия осаждавших. Батыевы требюшеты и тангутские камнеметы имели дальность вдвое короче, нежели орудия осажденных. И чтобы последние не перебили орудийную прислугу перед ними ставили рабов. Чтобы добраться до врага русские должны были сперва выкосить ряды – русских же! Своих собственных братьев и сестер!
Сразу две задачи решали таким способом окаянные злодеи. На борьбу с хашаром уходили силы и боеприпасы осажденных – еще прежде чем шли в бой татарские и китайские тумэны. К тому же необходимость убивать своих подрывала дух обороняющихся.
– Как же, как же стрелять в них? – чуть не со слезами шептал кузнецов сын Василько. – Ведь там сестра моя может быть! И батя…
И дрожала рука юноши, опуская лук.
– Мой брат тоже там, – хмуро отвечал на это Апоница. – И мы должны стрелять.
– И убивать братьев?..
– Не мы убиваем их, а татары. Им нет избавленья…
Быстро наполнялись рвы. Смешивались в них бревна и пленники, камни и защитники крепости, сраженные вражескими стрелами и упавшие со стен. Столь же быстро сооружались тараны и катапульты. Но некогда страшиться этих приготовлений, когда нужно сражаться! Рязанские лучники сменяли друг друга, отогревая у костров коченеющие на морозе руки. По крепостным лестницам спешили бабы и дети, таща на себе тяжеленные камни, охапки стрел и сулиц[12 - Метательных копей].
Поединок лучников дополнился поединком орудий. Огромные камни и деревянные чурбаны с грохотом ударялись в рязанские тарасы, но те были достаточно крепки, чтобы выдержать эти ударом. Следом однако же летели горшки с горючей смесью, и огонь становился куда более опасным врагом для деревянной крепости, нежели катапульты…
– Бабы! Скорее! Туши!
Кому еще тушить, как не бабам, если мужья не могут оставить своих позиций? И бежали рязаночки, заливали пламя из ведер и кадушек, не жалели ни шуб, ни перин своих. И самих жизней не жалели. Достигали и их белых тел татарские стрелы…
Когда рвы были заполнены, тумэны двинулись на штурм. Но вперед снова был брошен – хашар. Тысячи рабов шли к стенам Рязани, направляемые кнутами погонщиков, перебирались через ров, налаживали лестницы…
Заголосили отчаянно бабы:
– Как же мы? Что же мы?! Их, сердечных наших, смолой и кипятком заливать?!
А смола и кипяток уже дымились в приготовленных чанах…
Смутились и воины-новобранцы. Одно дело рубить мечами и топорами лисьи малахаи поганых, но совсем другое обрушить их на головы своих!
Рабы лезли на скользкие стены, то и дело срываясь во рвы. Оборванные, истощенные, полубезумные… У них не было выбора. Вернешься – голова с плеч. Доберешься до верха – голова с плеч. Однако же, лучше бы вернулись! Однова погибать! Так погибли бы от руки врага, не принуждая к братоубийству своих! От этой мысли что-то недоброе загорелось в душе Апоницы, тесня оттуда расслабляющую жалость. Выхватив меч, он ринулся навстречу хашару, увлекая за собой свою сотню.
Взмыл меч над первой показавшейся над гребнем тараса головой и замер в воздухе.
– Стой, брат! Не губи!
Замутились глаза влагой. Братец кровный, Еремеюшка… На Воронеже проклятом в полон угодивший…
Убрав меч в ножны, Апоница кинулся к брату и, подхватив его под руки, втащил на стену.
– Братцы! – закричал он зычно. – Уберите мечи и копья! Это же наши рязанцы! Поможем им вернуться и встать в наши ряды! Думают нечестивцы, что ослабят нас, послав на убой наших сродников! А мы обманем их! И будут наши сродники вновь соратниками нам супротив поганых!
Радостным гулом приветствовали эти слова тарасы и вежи, передавая их по всей крепости. И уже не мечами и смолой встречали хашар рязанцы, не сбрасывали лестниц, по которым взбирались пленники, но, напротив, сбрасывали им веревки, спеша спасти как можно больше несчастных сродников. Те же, обретя надежду на спасение, карабкались на стены с воодушевлением, какого доселе не знавали штурмующие.
Засуетились татары, поняв, что происходит неладное. Засвистели бичи, отгоняя хашар от рязанских стен. Не всех пленников удалось вызволить из неволи, но освобожденные уже спешили надеть на себя кольчуги и с оружием в руках стать подле освободителей, защищая стены Рязани.
Между тем, вслед за хашаром настала очередь нукеров. Отборные Батыевы тумэны ринулись в атаку на крепость с трех сторон. Гул барабанов и рык тысяч нечестивых глоток «Хар-р-ра!» сотряс воздух.
***
Шесть дней билась Рязань. Волна за волной накатывали на белые стены вражеские тьмы, и не было конца тем волнам, и не было передышки между ними. Занимались огнем стены и башни, тупились мечи защитников, и с каждым часом уменьшалось число их, уже не хватало людей, чтобы охватить все крепостные стены. Женщины и дети поднимали тяжелые мечи и дубины павших мужей и отцов, предпочитая гибель в бою участи хашара…
Когда меткая татарская стрела вонзилась в шею Апоницы, Еремей успел подхватить брата, стащить его прочь со стены, чтобы не пал он в проклятый ров, утрамбованный мертвыми и еще живыми телами.
– Братец милый, обожди помирать! Сейчас я перевяжу тебя! – шептал Еремей. Ему удалось вырвать стрелу из раны, и черная кровь хлынула обильным потоком, обагрив его самого.
– Уходи, – прохрипел Апоница. – Иди обратно на стену! Защищай город! Городу нужны воины…
В этот миг раздался оглушительный грохот и отчаянный визг татар. Еремей непонимающе вскинул голову.
– Ворота… – прошептал Апоница, глаза которого неестественно расширились. – Яромир приказал обрушить своды, если протаранят ворота… Это конец…
Еремей не знал принятых воеводой мер, но, как опытный воин, понял все. С утра поганые подкатили к воротам таран и, прячась под его навесом от русских стрел, принялись выламывать городские ворота. Наконец, им это удалось, и нечисть хлынула в долгожданный пролом. Но не знала нечисть, что старый Яромир подготовил ловушку. Дежурившие у ворот медвежатники привели в действие механизм, обрушивший крепостные своды на головы татар. Многие нечестивцы погибли под ними, другие были искалечены. А на пути захватчиков вместо ворот образовались теперь завалы, которые предстояло разобрать прежде чем ворваться в город.
Хитер был воевода, но хитрость его давала лишь малую отсрочку осажденным перед неминуемой развязкой.
– Собери всех уцелевших и отступай в детинец, к собору… – все глуше становился хрип Апоницы. – Защищайте княгиню…
Это были последние слова княжеского друга и сотника. Глотая слезы Еремей закрыл глаза старшему брату и бросился на стену, где последние ополченцы из последних сил отбивали яростные атаки татар.
Белый город был заволочен дымом, в черноте которого то и дело мелькали алые языки пламени. Полыхала погребальным костром угловая вежа. Еще чуть-чуть и обрушится она, открыв захватчикам путь в город, и уже никто и ничто не сможет тогда остановить их.
– Братья! Отходим!
Все княжеские воины были убиты, и потому Еремей, простой ратник, принял на себя обязанности сотенного, прежде исполняемые покойным братом. Свозь мглу, огонь и завалы добрался отряд до главной площади. Здесь, у Успенского собора, уже заняла последний рубеж сотня Спасского погоста во главе с доблестным Гостомыслом.
– Ну, что, други, – обратился он, израненный и от слабости опирающийся, как на посох, на собственный меч, к подошедшим еремеевским ополченцам, – настала пора и нам в Божью рать сбираться?
Бодро звучал голос славного воина, точно не на смерть приглашал он рязанских ратников, но на пир победный.
– В Божью рать мы давно сготовились, – отозвался Еремей. – Да только допреж пусть полчище сатанинское за наши души дорогую цену заплатит!
Треск, грохот, столп огня и пыли возвестил о том, что угловая вежа обрушилась, и путь к сердцу Рязани открыт. Последние ратники заняли круговую оборону, и через считанные минуты смяла, накрыла их визжащая волна рыжих малахаев.
– Хар-р-ра! Хар-р-ра!
Все смешалось перед глазами Еремея. Только мелькали ненавистные татарские рожи, а сам он, не обращая внимание на раны, резал, колол, рубил проклятых захватчиков. Казалось, что конец уже настал, но тут нежданно протрубил рог воеводы Яромира…
– За веру Христову! За княгиню Агриппину! За Русь! – покрыл потонувшую в воплях, грохоте и звоне мечей площадь густой бас последнего предводителя рязанского воинства.
Пятьсот гридней, приведенных им, бросились на татар, беспощадно рубя их. В самую гущу боя въехал и сам он, восседая на гнедом коне. Он прекрасен был в этот миг, величавый, еще крепкий телом, седовласый старец!
– Ратуйте, православные!
На трубный голос его, казалось, поднимались и снова шли в бой не только раненые, но даже убитые.
Тем временем со стороны ворот появилась татарская конница, предводителя которой, Батыева сродника Бари, бывший раб Еремей узнал сразу. Остатки русского войска отступили к самым стенам храма, живым щитом заслоняя затворившихся в нем.
– Ратуйте, православные! – в последнюю атаку, отбрасывая татар назад, ринулся с малым отрядом славный Яромир, и мечом к мечу сошелся с самим Бари. Молод и ловок был татарский тысяцкий, но грозной силой стал на его пути старый русский воевода, защищавший свою госпожу и свой город.
Пронзенный копьем Еремей упал на ступени собора. Его и еще нескольких раненых успели внести внутрь, пока Яромир удерживал натиск поганых…
Когда он очнулся, то понял, что на этот раз все, действительно, конечно. Снаружи неслись торжествующие вопли победителей. За окнами плясали языки пламени, а сам собор все более наполнялся удушливым дымом. Нечестивцы подожгли храм, решив погубить в огне всех, кто укрывался в Господнем доме!
Укрывшиеся понимали это. Все духовенство, облаченное в белые ризы, служило панихиду – по всем павшим, по всем бывшим в храме, по самим себе. Посреди храма гордо высилась облаченная в подобающие княжескому достоинству одежды фигура Великой Княгини. Подле с ней стояли ее снохи, другие женщины, дети, лежали, а иные и силились подняться немногочисленные раненые. Их обходили священники, причащали в последний раз. Сподобился и Еремей приобщиться… Это было последнее утешение, дарованное обреченным мученической смерти.
Дым становился все гуще, и пламя занималось в самом соборе, трещали стены и своды его, готовые обрушиться. Задыхались, кашляли женщины, срывались от смога голоса певчих, и все же уходящие в вечность продолжали выводить сладостную молитвенную песнь.
***
Южные князья живут своими заботами. Ратились здесь промеж собою Изяслав Киевский, Даниил Галицкий и Михаил Черниговский. То Михаил у Даниила Галич отбивает, то Даниил Чернигов осаждает, то Киев делят князья властолюбивые… А то с новгородцами, с курянами которы затевают.
Черниговский стол князь Михаил занял после гибели в битве при Калке своего дяди Мстислава. В той битве и сам Михаил храбровал и звал в ту пору всех князей русских сплотиться против татарского нашествия. Да не все зову тому откликнулись, и черниговский князь, чудом уцелевший в роковом для Руси сражении, этого не позабыл. Потому, когда явился к нему из Рязани князь Ингварь Ингваревич звать на рать с погаными, охотою к тому не возгорелся.
– Брата твоего, Юрия, я тоже некогда призывал идти с нами на поганых, да он убоялся сражения. Теперь враг стучится в его собственный дом, и от сражения уже не уйти, неправда ли? Только почему думает князь Юрий, что я должен выручать его?
Евпатий видел, как при этих словах побагровел князь Ингварь. Укор брату в трусости – великое оскорбление! И хотя в том разе неправ был князь Юрий, о чем и сам сокрушался позднее, но время ли вспоминать о том сейчас? Да и не в боязни же было дело! А только видел Юрий Ингваревич, что при усобице княжеской все одно единого войска не собрать, а, значит, и победы не жди! А на убой пожалел своих рязанцев посылать… Человеколюбив был князь, не смел жизнями христианскими понапрасну разбрасываться. Только не объяснишь этого Михаилу, в сердце своем обиду взлелеявшему…
– Мой брат просит помощи твоей и других князей для спасения от общего бедствия!
Погладил черниговский князь темно-русую курчавую бородку:
– Общего? Но несколько лет назад оно не было общим для князя Юрия.
– Княже, к чему вспоминать ныне былые обиды? – вступил в разговор Евпатий. – Ты давно знал, что беда общая. Знает это и князь Юрий. Батый идет на Рязань, и, если никто не поможет, то Рязань и все земли ее будут разорены, а люди побиты и полонены. Неужто нет дела русскому князю до бедствия русской земли? И ты знаешь, княже, что на Рязани не остановится проклятый нечестивец! Он пойдет дальше! На Владимир! На Тверь! На Чернигов! На Киев! Он придет и к тебе! Неужели ты хочешь такой беды своей вотчине?!
– Вот, когда этот ненасытный зверь дойдет до моей вотчины, тогда, можете быть уверены, мне будет, чем его встретить и попотчевать!
Переглянулись безнадежно князь Ингварь с Евпатием. Дух горделивого упрямого самостийства окончательно обуял русских князей. Даже лучших и храбрейших из них. Тот же ответ прежде дал князь Владимирский…
– Княже, – тихо сказал Евпатий, – ведь ты во Христа веруешь. Неужели не обливается кровью твое христианское сердце от мысли, что орды Батыевы будут жечь наши храмы, терзать священников, ругаться над святынями, что столько душ христианских будет загублено? И что всему этому и сам ты станешь причиной, потому что не протянул руку помощи молящим тебя о ней?! Неужели прежняя обида для тебя важнее?
Нахмурился Черниговский князь, замутилась душа его от этих горьких слов.
– Та прежняя обида стала причиной нынешнего бедствия, и не я за него ответчик…
– Пусть так. Но если ты, мудрый и отважный, столь сурово судишь ныне князя Юрия, то зачем сам повторяешь ошибку его? Или же боишься идти на рать?!
