скачать книгу бесплатно
– Смотри-ка, – усмехнулся Ян. – Княжий посланник для них уже маловата сошка!
– Если твоя милость позволит, я… – начал с гневной дрожью в голосе Ратмир, но Вышатич остановил его:
– Сын, не марай своих рук. Они получат свое и без этого, – сказав так, он сделал знак стоящим подле ратникам: – Привяжите злодеев к мачте!
«Волхвов» привязали к мачте ладьи и пустили ее по реке. Отряд Вышатича во главе с ним шел теперь по берегу. С окрестных сел собирались люди – посмотреть на расправу. Иные из них громко выкрикивали проклятья – это были родичи убитых женщин.
Поход продолжался до самого устья Шексны. За это время подвешенные к мачте разбойники измучились настолько, что едва могли говорить. Ян шагнул в ладью и, подняв голову, окликнул их:
– Что же вам теперь ваши боги молвят?
– Так нам боги молвят: не быть нам живым от тебя, – прошелестело сверху.
– Вот это-то они вам правду поведали! – кивнул воевода и обратился к собравшимся на берегу смердам. – Что, есть среди вас кто-нибудь, у кого эти двое убили родных?
– Они убили мою мать! – крикнул кто-то.
– И мою сестру!
– И мою дочь!..
– Ну, так поступайте же с ними по воле вашей! – разрешил Вышатич, сходя на землю.
***
Ранней осенью особенный свет от березовой плоти исходит, и тишина в лесу необычайная, священная тишина, тишина таинства предуготовления к скорому ледяному савану… Чист и прозрачен воздух, чисты мысли леса. И даже звуком, словом не хочется нарушать этот дивный покой. Да и к чему нарушать его? К чему все слова, когда сомкнуты руки, когда никнет голова к надежному плечу…
Словно страшный зыбкий морок рассеялся, словно створки затхлого, грязного от мышеяди чулана открылись настежь, впуская солнечный день. И так ослепителен свет, что и больно, и страшно глазам, привыкшим различать лишь тьму и сумрак.
Ей сказали тогда, что он убит… Что самое тело его растерзано зверями. Как она не умерла тогда? Не сошла с ума? Лишь голос ее, ручьистый голос, бывший радостью всех праздников, пропал. Два года не произносила Санда ни слова, чем приводила в бешенство мужа, которым покарал ее родитель. Речь вернулась к ней лишь с рождением дочери. Крестить ее было некому, да и муж не позволил бы. Агафья или Асапа, как называли ее в семье, стала единственным утешением Санды, ради дочери она сносила все издевательства мужа.
Впрочем, недолго дано ему было куражиться над нею. Прошло по окрестностям дурное поветрие и поморило много людей. Унесло оно и мужа Санды, и отца с дядькою, и брата… А ее с дочерью не тронула зараза, обошла стороной, и осталась она богатою вдовою. С той поры потекла жизнь размеренная, спокойная. Для тяжелой работы нанимала Санда людей, лишнего не копила, но и пеклась, чтобы не оказаться с дочерью в бедствии. Две скорби тяготили сердце ее: нельзя было надолго оставить дом и хозяйство, чтобы крестить Агафью, и тяжело было жить вдвоем, не видя друзей среди соседей. Не раз думала Санда продать все имущество и податься в Новгород или даже Киев. Но женщине одной нелегко поднять такое дело!
И, вот, пришла беда… Уже наслышана была Санда о разбойниках, морочащих голодный люд, а потому, когда нагрянули они, тотчас поняла – погибель надвигается! И не одни они пришли, а с изрядной шайкой, в которой узнала Санда своих же работников. Знать, они и нашептали злодеям, что хозяйка большие запасы прячет!
Погибель обернулась чудом. Подумала Санда, любимые синие глаза увидев, что в раю очнулась. Но, если и рай это был, то земной.
– Горлинка моя, радость, ты живи только, а я больше никогда не оставлю тебя! От любой беды защитить сумею! Прости, что раньше не умел защитить…
Нет уже прежнего отрока, а есть муж, в битвах закаленный, правая рука киевского воеводы. А глаза – те же… Озера лесные, из которых светлые ручьи бегут теперь, в русой бороде, как в заросли, исчезая… И вихры непокорные, на лоб, темной тесьмой перехваченный, спадающие – те же. Так хотелось всегда пригладить рукою их…
Так они встретились вновь – точно из мертвых воскресшие. А ныне, как почувствовала Санда довольно сил в себе, пришли на свое место – на опушку, к березе, стволами сплетшейся. Ратмир бережно укутал ее своим плащом и долго-долго сидели они, прислонясь спинами к старому дереву, как бывало прежде.
– Знаешь, пусть это и не в нашей вере, но все-таки у деревьев есть душа… Это дерево, все эти годы оно одно понимало меня и жалело. И только его мне будет не хватать, когда мы уедем. Мы должны были проститься с ним.
Ратмир ласково поцеловал Санду в лоб:
– Конечно, должны. Кто знает, может быть, оно, действительно, имеет душу… Мы будем помнить его. А все прочее забудем… Скоро мы будем в Киеве, и игумен Варлаам обвенчает нас.
Санда тихонько заплакала, все еще боясь поверить такому великому счастью после всех пережитых мук.
– Ратмир! Ратмир! – раздался тоненький голосок.
На опушку выбежала Агафья и, увидев наконец мать и ее спасителя, устремилась к ним:
– Ратмир! Тебя воевода ищет! Отряд уже выступает!
Совсем потерялось чувство времени под золотистыми благословляющими сводами! Присели ненадолго, по обычаю – на дорожку, а засиделись так, что едва дорогу не забыли!
Когда Ратмир и Санда вышли из леса, Ян Вышатич уже сидел в седле, нетерпеливо теребя повод и выглядывая зорким взором своего запропавшего оруженосца. Ждала его и вся дружина, и две оседланные лошади.
– Просим твою милость простить нас! – поклонился Ратмир воеводе.
– Бог простит, – откликнулся тот. – Все в сборе наконец-то! В путь же!
Подбежавшая Агафья робко коснулась его стремени.
– Тебе что, красавица моя? – ласково спросил Ян Вышатич.
– Можно я поеду с тобой? На твоей лошади? – спросила девочка. Белоснежный конь вызывал в детской душе неизъяснимый восторг. А добродушие старого воина привязало ее к нему.
Воевода рассмеялся и, одной рукой подхватив Агафью, усадил ее перед собой:
– Нашла пропащих наших, выполнила приказ мой – получай заслуженную награду!
Санда счастливо посмотрела на дочь и с помощью Ратмира забралась на приготовленную для нее лошадь. Прежде ей не приходилось ездить верхом, но рядом был Ратмир, а, значит, бояться больше нечего! Тронулись кони вперед, застучали копыта по еще не размытой осенними ливнями дороге. Отряд Яна Вышатича возвращался в Киев.
БОГОЛЮБИВЫЙ КНЯЗЬ
(Праведный князь Андрей Боголюбский)
По юному князю скорбел весь Владимир. Когда погребали его казалось, что, как единое целое, зашелся город в плаче. Глеба народ любил. Да и как было не любить отрока чистого, в молитвах и делах милосердия дни проводившего? Ангелом он был да и только. Оттого, знать, и призвал Господь так рано в чертоги свои, чтобы сберечь ангельскую душу, не отдать миру на растление и пагубу.
Младшего сына Андрей любил особенно, в нем он, как в водной глади, видел самого себя. Не нынешнего, кровью невинной оскверненного, в распрях пустых образ Божий исказившего, а такого же отрока светлоокого, еще зла не ведавшего и не земного, а одного лишь Небесного царствия чаявшего.
Мать его, дочь половецкого князя Аепы, приняв Христа, ревностна была в вере своей. В этом Андрей ей последовал. Он уже в самые нежные лета знал и Писание, и все уставы церковные, и службы. И не только знал, но и соблюдал истово. С сердечным умилением пел он псалмы и акафисты, сам сочинял духовные стихиры и иной раз грезил о том, чтобы затвориться в монастыре подальше от мирских соблазнов. Покой и скромная красота Залесской Руси особенно настраивали на созерцательный лад. Владимир-на-Клязьме едва только строился, став меньшим братом Суздалю и Ростову, но прикипела душа юного князя к этому неименитому городу, как к колыбели родной, как к образу матери, как к отчему дому. В этих лесах охотился он, в этих заливных лугах бегал босой и часами скакал верхом, уже трех лет вскочив в седло, в слюдяных водах Клязьмы рыбарил с посадскими ребятишками.
Детство! Безмятежно и счастливо было оно вдали от бурь житейских. Мысли о служении Богу были в Андрее столь сильны, что, едва войдя в силу, испросил он благословения отца и матери в дальний путь – на Святую Землю. Дотоле ни один из князей русских не бывал там, добираясь лишь до Константинополя – сердца церковной власти и символа земного могущества. Но ни могущества искал тогда юный князь, а Христа и своего пути по Нем.
Князю Юрию, воителю и строителю, ратящемуся с братьями и дядьями за первенство в княжении, сыновняя блажь не по нутру была.
– Чего доброго, пропадешь еще в дальнем краю!
– На все Божия воля, – отвечал Андрей, понимая, что отец не «пропажи» сына боится (силен и ловок был юный князь, и тяготы и опасности пути не в страх ему были), а того, что покорит его Святая Земля, и останется он в ее пещерах служить сладчайшему Иисусу.
Мать плакала по нем, как по мертвому, но все же благословила. Более он уже не увидел ее. Упокоилась княгиня Мария, горюя по сыну, пока был он в далеких странствиях.
Стоя над гробом Глеба, так удивительно на него похожего, Андрей вспоминал Иерусалим. Дивно было видеть это чудо! Ведь одно дело читать о нем в святых книгах, словно бы некое предание, а другое – видеть, осязать! Вот здесь, по этой земле ступал своими пречистыми ногами Спаситель мира! На нее капали пот и кровь его… И хотелось пасть ниц и целовать эти камни, этот прах несчетное число раз! А, вот, и храм… И Гроб Господень… Не одну ночь провел Андрей у этого гроба, орошая его слезами и моля об указании пути.
Что если бы он остался тогда там? Бури житейские уже не коснулись бы его, не источили души своей злобой… Он остался бы таким же, каким лежал теперь перед ним его бездыханный сын.
Но не то стремление явилось тогда в князе в иерусалимской пещере. Оттуда с необычайной остротой привиделась ему оставленная отчая земля. Владимир, Суздаль, Ростов… Вся Русь – такая необъятная и такая неустроенная! Неужели не заслужила она лучшей доли? Не заслужила стать Иерусалимом новым? Христовой землей и уделом его Пречистой Матери? В устроении, просвещении и наряде нуждается Русь, и тогда быть ей великой в очах Божиих и иных народов! Быть образом Святой Земли…
Эта мечта так потрясла и вдохновила юного князя, что он уже не мог отстать от нее. Мысли о монашестве еще не покинули его души, но уже знал он точно, что место его не здесь, подле Гроба Господня, а в родных пенатах, где многие люди, целые племена еще только ждут Христовой вести.
Глеба похоронили в Успенском соборе – дивном храме, выстроенном Андреем в своем любимом городе. «Белокаменная царица» – так называли его восхищенные люди. Не было еще на Руси храма столь величественного, и новгородский, и киевский Софийские соборы уступали ему.
Народ неподдельно горевал, и на этом фоне особенно разительно было видимое равнодушие матери внезапно усопшего юноши. Ее даже в эти лета не утратившее красоты лицо не выражало никаких чувств. Губы поджаты, глаза сосредоточены и не глядят ни на кого. А в глазах этих – злоба, неистребимая, невыразимая… Неужто и на младшего сына перенесла она ее, как на любимца мужа, каждой чертой своей напоминающего его?
Взял грех на душу отец, князь Юрий, после смерти своей половчанки. Подобно Давиду-царю пожелал жены своего боярина. Да и не только жены, но и земли его. Владения боярина Кучки куда как славно подходили для строительства нового города. Место и впрямь было отменным! Андрей, наделенный даром зодчего, сразу оценил его, и город, заложенный при отце, теперь возрастал там и укреплялся, нареченный Москвою. А боярина Кучку князь Юрий казнил. Остались у боярина три сына и дочь, красавица Улита. Недобр был день, когда по возвращении из дальних странствий впервые увидел ее Андрей. Кто она, он не знал тогда.
В тот день, проведя утро в охоте с несколькими отроками, князь отдыхал на берегу реки, предоставив коню утолять жажду. Жаром полыхало полуденное солнце, но в лесной тени не чувствовалось зноя. Дышал лес смолистым, ладанным духом, и легкий ветер освежал разгоряченного охотой князя. Недолго думая, Андрей снял сапоги, рубаху и пояс и бросился в реку, радостно предавая тело ее бодрящим объятиям. Вынырнув на поверхность, он заметил на берегу пригожую девицу. Мелькнуло суеверное: уж не русалка ли явилась защекотать доброго молодца? Хотел было перекреститься, да смутился – экий вздор придет же в голову, а еще христианин!
Девица, меж тем, отвернулась и пошла по тропинке в лес. Все лепо было в ней! И плавность царственной осанки, и до самых колен спадающая смоляная коса в мужескую руку толщиной, и удивительная белизна, нежность кожи… Андрей быстро выскочил на берег и, одевшись, поспешил за приворожившим его видением. Он никогда еще не видел подобной красоты. Ни одна женщина не успела доселе тронуть его сердца. А тут, словно околдованный, последовал за ней…
– Поздорову ли живешь, боярышня? Прости, коли напугал невзначай!
– Прости, если и я помешала тебе, витязь!
Глубокий, грудной голос странным образом сочетался с совсем еще юным лицом. Странным было и лицо это – белое, продолговатое, гордое, совсем не детское в столь нежные годы… Гордости много было в этом лице! В царственной посадке головы, в высоком челе и всегда чуть поджатых губах. И в глазах! Два омута – темных, как ночь, каким огнем умели гореть они, какие молнии извергать! В тот миг Андрей еще не знал об этом. В тот миг он просто тонул в этих омутах, удивляясь собственному душевному смятению.
– Как звать тебя, боярышня?
– Улитою.
– Меня – Андреем.
– Андрей? Мужественный, значит?
– Да, так переводится мое имя. Ты разве знаешь греческий?
– Отец много учил меня.
Андрею, в совершенстве знавшему шесть языков, это понравилось.
– А кто же твой отец?
Лицо девицы омрачилось:
– Он погиб, – проронила она, и впервые вспыхнули пугающим огнем ее черные глаза.
– Царствие Небесное ему, – Андрей перекрестился. – Это от того ты так печальна?
Скорбное выражение лица юной красавицы стразу бросилось ему в глаза, эта скорбь делала ее еще прекраснее.
– Да, витязь. Я очень любила моего отца, и мне не хватает его. Поэтому я ухожу в лес, чтобы одной поплакать о нем. Прости, мне пора возвращаться домой. Братья, должно быть, уже хватились меня.
– Я хотел бы вновь увидеть тебя, боярышня!
– Приходи вновь и увидишь, – был ответ.
На другое утро он снова ждал ее на берегу, ждал не с пустыми руками, но с княжьим подарком. Из дальних краев привез он матери богатый платок, шитый жемчугами и бисером, но княгиня Мария не дождалась сыновнего гостинца, и теперь покрыл он плечи красавицы Улиты. Зарделись щеки боярышни, видно было, что по душе пришелся ей богатый дар. Но вновь торопилась она уходить, вновь ничего не сказала о себе, не сказала и где искать ее. Точно и впрямь русалка или лесовуха, а не дева из плоти и крови!
О ту пору прибыл в строимый град отец. Был он еще не стар годами и истый богатырь телом. Андрей, бывший от рождения сутул, уступал ему и ростом, и статью, хотя силой и ловкостью уже превосходил родителя. Хрупкость покойницы-матери сделала его тоньше, легче, нежнее будто бы – так, по крайней мере казалось подле могучего и грозного Юрия Владимировича.
Едва приветствовав сына, огорошил князь:
– Надумал я, Андрей, женить тебя.
При этих словах вздрогнул вчерашний созерцатель. До крайних двух дней он и вовсе не задумывался о женитьбе, а ныне лишь одну жену подле себя представить мог. Да неужто отказаться от нее в угоду отцу? И поникла душа – а ведь придется… И не в государственном смысле дело, а заповедал так Бог. Сын да будет отцу покорен… Стоял Андрей, как стрелой пораженный, ничего не отвечал родителю. А тот, не обращая внимания на его смятение, продолжал:
– Вечером попируем наславу! Заодно и познакомишься с нареченной!
Смутно было на душе у князя весь оставшийся день. Даже молитва не шла на ум ему. Проскакал наметом несколько верст по самым буеракам, чуть не запалив любимого коня, и в терем княжеский возвратился темнее тучи. Там уже вовсю кипела подготовка к пиршеству, жарились ароматные туши, разливались пенные меды, носили проворные служки блюда с восточными яствами.
Умывшись и обрядившись в богатые одежды, полагающиеся случаю, Андрей присоединился к отцу, уже восседавшему с приближенными боярами за ломящимся от снеди столом. Вот, отворились двери, и вошли в трапезную новые гости – красивая, дородная боярыня, трое молодцев и… Перехватило дыхание у Андрея! Позади них увидел он свою лесную царевну. Увидела и она его, вспыхнула цветом маковым, а затем белее полотна сделалась.
Отец поднялся навстречу гостям и, радужно приветствовав боярыню, подозвал сына:
– Ну, вот, боярыня, сын мой, из дальних странствий возвратившийся! Люби и жалуй его и ты, и твои сыновья, которые да будут ему отныне названными братьями! Обещал я дочери твоей лучшего жениха сыскать, так и держит слово князь Юрий!
При этих словах Улита вскрикнула и, забыв себя, выбежала прочь. Грозно сдвинул брови князь Юрий, а Андрей бросился следом за беглянкой.
На дворе уже смеркалось, и в праздничной суматохе долго метался он, ища следов своей красавицы, но она точно в воздухе растворилась. Наконец, почти отчаявшись в поисках, Андрей увидел ее. Она одиноко стояла на смотровой башне, неподвижная, смотрящая в неведомую даль… Князь вдруг испугался, что девица бросится вниз и разобьется, и опрометью взбежал наверх. Увидев его, Улита отшатнулась. Прекрасное лицо ее, мокрое от слез, но уже спокойное, исказилось ненавистью, блеснули молниями глаза. Кабы могли метать они эти молнии, так уж верно убили бы тотчас!
– Убирайся прочь, князь! – вскрикнула девица. – Твой отец моего отца убил ради моей любодейки-матери! Но до меня не дотянуться его долгим рукам! Мать мою взял, а я вам не достанусь! Будьте вы прокляты оба! Весь ваш род пусть будет проклят!
– Окстись, что ты говоришь! – взмолился Андрей.
– Не подходи, не то я вниз брошусь!
Она и впрямь бросилась бы в исступлении своем, и князь не тронулся с места.
– Не бойся, Улита, я не трону тебя. Лишь выслушай меня, прошу! Я не виноват в крови твоего отца. Меня даже не было здесь, когда пришла беда в твой дом, и ничего я не знал о том, что здесь поделалось. Когда я встретил тебя в лесу, я не знал, кто ты. Понял только, что иной жены мне в целом свете не надобно! Скажи, если бы я был не я, если бы посватался к тебе, ты отказала бы мне?
Дрогнули плечи измученной боярышни, печально взглянули на князя глаза-омуты:
– Нет, князь, не отказала бы я тебе. Но ты – тот, кто ты есть! И между нами великая кровь, и ее не иссушишь ничем!
– На нас с тобой нет никакой вины. Верь мне, что я любил бы тебя всю жизнь, какую Господь мне отмерит! И защищал бы тебя, если понадобится, даже от собственного отца! За что же казнишь и проклинаешь меня?
– К чему твои сладкие речи, князь? Ведь отец твой уже все решил, а его воля закон! И мне теперь два пути: или под венец с тобой, или… – Улита взглянула вниз, инстинктивно подавшись вперед трепещущим телом.
При этом движении Андрей прыжком бросился к ней и, крепко обхватив стройный стан, понес вниз. Девица отчаянно отбивалась, расцарапав ему лицо, но он не чувствовал боли. Сойдя на землю, князь отпустил ее, утер кровь.
– Не смей, не смей прикасаться ко мне! – клокоча от ярости, шипела Улита. – Сын убийцы! Думаешь, на все ваша власть? Так я в омут брошусь! Из омута не достанешь!
– Не нужно тебе в омут бросаться, – покачал головой Андрей. – Не бери греха на душу. А меня не бойся. Силой я любую вражью крепость возьму, если возжелаю, а тебя не стану. Как сама решишь, так и будет. Откажешься быть моей, так я сам откажусь отцовскую волю исполнить. Тебе ничего не будет за то.