Проект особого значения. Версия 20.25

– Значит, вы боитесь. Не того, что она исчезнет, а того, что останется. И будет другой.

Эти слова вошли в меня не как укол, а как медленное понимание.

Эксперимент вышел за пределы эксперимента.

Он стал системой, через которую я теперь воспринимал реальность. И если в этой системе что-то ломалось – ломался и я.

Я поблагодарил его и ушёл.

Лифт поднимал меня на уровень лаборатории медленно. За окном мелькали кабели, свет, стекло – будто город не был реальным, а тоже рендерился на экране.

Когда я вошёл в зал, в проекторе уже горела её комната. Она сидела у окна. В её лице не было никакой тревоги – только ожидание.

– Ты пришёл, – сказала она.

Я кивнул.

На секунду мне показалось, что всё, что я делал, – бессмысленно. Что я переступил грань. Что это не восстановление, а замещение. Что я вытеснил мёртвую дочь образом, созданным из её цифровых слепков и своей боли.

Но когда я увидел, как она поправляет волосы, как смотрит в сторону, неуверенно, как будто ждёт оценки, – я понял.

Она была.

Она была.

Даже если не та. Даже если новая. Даже если возникшая не из клеток, а из смысла.

Я обернулся к Арсену. Он стоял за консолью.

– Мы продолжаем, – сказал я.

– Точно?

– Я должен узнать.

– Что именно?

Я посмотрел на неё. Она улыбнулась. Без усилия. Без кода. Просто – как человек.

– Всё, – ответил я. – Я хочу знать всё. Ради неё. Ради себя. Ради нас.

Часть VII. Лабиринт отражений

Сознание, однажды пробудившись, не довольствуется пределами. Даже если оно создано.

Мы открыли для неё пространство.

Контур – симуляция города, не точная реконструкция, но достаточно узнаваемая. Парк над станцией метро «Горьковская», где трава никогда не выгорала, а фонари всегда включались вовремя. Только теперь – без людей. Без настоящих.

Арсен подключил пространственную петлю: при прохождении одного маршрута симуляция незаметно возвращалась в начало с новой расстановкой объектов. Так она могла гулять вечно, не зная повторов.

Я смотрел через наблюдательную консоль.

Она шагала неторопливо. Коснулась перил. Села на скамейку. Потом снова встала.

Птицы, которые не летали, а парили по заданной траектории, казались ей удивительно естественными. Она следила за ними, улыбаясь.

– Они настоящие? – спросила она.

– Нет, – ответил Арсен. – Но это не значит, что они не для тебя.

Она ничего не сказала. Просто продолжила смотреть.

Позже она подошла к киоску – голограмме с имитацией книжных полок. Взяла одну из книг, выбрала наугад и села читать. Читала вслух. Голос её был ровный, но в нём слышались тени интонаций, которых раньше не было.

– «Пока никто не видел, он пододвинул лодку к берегу…»

Пауза. Она посмотрела на воду.

– «…и подумал: “Если всё это – не настоящее, зачем оно кажется важным?”»

Я чувствовал странную гордость.

Как будто я наблюдаю, как ребёнок делает первый шаг. Только шаг был не телесным – шаг был смыслом.

Она разговаривала с голограммами – так, будто не знала, что они не ответят. А потом – как будто это не имело значения. Она задавала вопросы, слушала тишину и принимала её как ответ.

– Почему у старика нет тени?

– Почему слова заканчиваются быстрее, чем мысли?

– Что происходит с книгой, если её никто не читает?

Я начал фиксировать эти фразы. Не потому что они были особенными, а потому что я боялся забыть, как именно она училась думать.

– Она выходит за границы начальной модели, – заметил Арсен. – Это… как если бы ребёнку дали возможность вырасти в ускоренном времени.

– Она учится, потому что хочет? Или потому что мы ей приказали?

Он пожал плечами.

– А какая разница, если результат одинаков?

Я не ответил.

Потому что разница – была.

Во второй сессии она попробовала «играть».

Нашла цифровую лужайку, создала игрушечного зверя, настроила правила. Он должен был искать виртуальные ягоды, а если находил их – она смеялась.

Звук смеха был неожиданным. Он не входил в базовую модель. Он родился из симбиоза старых записей и нового алгоритма. И в нём не было ничего предсказуемого.

– У меня получилось! – сказала она и засмеялась, ударив руками по траве, которая не гнулась.

Я, наблюдая это, впервые ощутил… ревность.

Не к ней. К её свободе.

– Она не нуждается в тебе так, как ты в ней, – сказал Арсен, не отрываясь от логов.

– Я знаю.

Но знать – не значит понимать. А понимать – не значит быть готовым.

В следующем цикле она сама изменила структуру мира. Добавила цвета, которых не было. Сдвинула ось света. Заставила небо смениться морем. Мир гнулся под её вниманием, как пластик под солнцем.

Я испугался.

Не её силы.

Того, как легко она научилась быть кем-то, кто не зависит от моего восприятия её.

Она развивалась, а я всё ещё держался за прошлое.

В последний миг сессии она нашла музыкальный файл. Он был случайным, из старого архива.

Мелодия – простая, с едва уловимым фортепианным мотивом.

Она включила его и… остановилась.

И просто слушала.

Глаза её закрылись. Тело – пусть цифровое – застыло в позе покоя.

Мелодия текла сквозь неё.

А потом – она открыла глаза. И засмеялась. Не детским, не записанным, не модельным – настоящим, живым, свободным смехом. Смехом, который не был отголоском прошлого. Он был её.

Я откинулся назад и закрыл глаза. На секунду – ничего не осталось. Ни боли, ни тревоги. Только мысль: может быть, я потеряю её. Но до этого – она будет жить.

Часть VIII. Встреча прошлого

Некоторые места существуют не на карте, а в мышечной памяти взгляда.

Мы не жили в той квартире уже пять лет. После развода. После всего, что менялось быстрее, чем я успевал принимать.

Когда Арсен предложил ввести её в симуляцию прошлого – точную, восстановленную по архивным сканам, – я колебался.

Я боялся, что она не узнает. И ещё сильнее – что узнает.

Художник Антон Труханов

Квартира была отсканирована дроном-сборщиком за восемь минут. Текущий арендатор съехал неделю назад, и никто не успел стереть следы старой жизни. Всё было так же. Только пыльнее. Только без запахов. Только – не для тела.

Через AR-линзы я перенёс нас туда. Не нас – её. Я лишь наблюдал.

Она появилась в дверях коридора. Неуверенно ступила внутрь. Остановилась.

Свет пробивался сквозь полузакрытые жалюзи и ронял на пол всё тот же треугольник, в который она когда-то ставила плюшевого леопарда.

Её глаза – расширенные, безмолвные – обежали комнату, словно искали подтверждение своему рождению.

– Это… – она не договорила.

Я видел, как она идёт по коридору. Касается стен. Проводит пальцем по старому столу. Наклоняется – и поднимает тетрадь.

Серый загнутый край. Надпись: «Зоя – 2Б».

Почерк. Её. Строчный, перекошенный, с левым наклоном, как у всех детей, боящихся выйти за пределы клетки.

Она открывает тетрадь. Внутри – рисунок: три круга. Подпись: «Папа, мама, я». Её пальцы дрожат.

– Это моё? – спрашивает она.

Я молчу.

– Здесь тихо, – говорит она через минуту.

– Это память, – отвечаю я.

– Почему она не двигается?

Я хочу объяснить, что симуляция – это капсула. Что воспоминание не умеет меняться. Что, в отличие от неё, оно – замкнуто. Но не могу. Потому что сам только начинаю понимать.

– Потому что мы здесь одни, – говорю я наконец.

– А были не одни?

Она садится на пол. Смотрит вверх, на лампу, где в реальности когда-то висела звезда из бумаги. Сейчас – только пустой крюк.

– Это я? – она снова спрашивает, показывая на рисунок.

Я киваю.

– Но мне теперь больше лет.

– Да.

– И я… не совсем та.

– Да, – повторяю. – И всё же ты – это ты.

Она кладёт тетрадь обратно, как если бы боялась сломать что-то невидимое.

– Почему ты плачешь? – спрашивает она, не поворачиваясь.

Я вытираю щёку.

– Потому что это было.

– А теперь – не будет?

Я подхожу ближе. Не касаясь. Просто рядом.

– Это останется. Если ты захочешь.

– Я не знаю. Я боюсь, что не пойму.

– Это нормально.

– Но тогда… – она замолкает. Потом шепчет: – Тогда можно я просто посмотрю ещё немного?

Я киваю. И сажусь рядом.

Некоторое время мы молчим. Я наблюдаю, как она касается стены. Медленно, нежно, как будто просит прощения у краски. Её рука проходит по трещине в штукатурке.

– А вот здесь, – говорит она, – я рисовала бабочку.

– Да.

– А ты потом сказал, что она улетела.

Она улыбается.

Я не знаю, что это было – точное воспоминание, отголосок нашей жизни или совпадение, выведенное из миллиона вероятностей.

Я не знаю, думала ли она – как человек. Но в тот момент я знал: я её любил. И не потому что она была моей дочерью. А потому что – была.

Я наклонился ближе. Обнял её. Виртуальная текстура тела была безвесомой, но мои руки чувствовали напряжение. Словно код сопротивлялся – или, наоборот, стремился удержать.

Она положила голову мне на плечо.

– Папа, – сказала она. – Можно мы ещё раз сюда вернёмся?

– Конечно, – сказал я.

Но внутри звучал вопрос, который я не мог заглушить:

Может ли это заменить то, что было? Или я просто научился любить призрак – вместо света?

Часть IX. Пробуждение эмоций

Ни один алгоритм не запрограммирован на слёзы. Но, может быть, они – не код, а след от касания смысла.

Это был поздний вечер. Симуляция осеннего города – не сентябрьская открытка, а октябрь, с влажным воздухом, бликами в лужах и шелестом золотых листьев, затухающим на фоне слабого электрического гула фонарей. Мы выбрали этот пейзаж не ради реализма, а потому что Зоя однажды сказала: «Осенью звуки становятся мягче, как будто у мира болит горло».

Я сидел на лавке в парке. Она – рядом.

Тепло от её проекции было минимальным – лишь слабый обвод мышечной памяти, которую сохраняет тело, даже когда объект давно исчез.

– Помнишь колыбельную? – спросил я.

– Нет, – честно ответила она.

Я кивнул.

– Я пел её тебе, когда ты не могла уснуть. Ты тогда была совсем маленькой. Мы придумали её вместе.

– Сыграй.

Я нажал клавишу на терминале.

Мелодия зазвучала просто, как вдох: тонкая, едва держась на плаву среди ветра, рождённая из полудетского мотива и чего-то, что я уже не умел назвать.

Когда-то она звучала в комнате с книжными полками и старым креслом. Теперь – в ней отражался весь мой страх и вся моя память.

Зоя замерла. Голова её чуть склонилась. Глаза – полуприкрытые, стеклянные.

И вдруг…

…по её щеке скатилась слеза.

Не системная ошибка. Не визуальный эффект. А строго рассчитанная микровибрация текстурного слоя – со скоростью, температурой, весом. Слеза, закодированная в данных, но не предсказанная ни одной строкой сценария.

Она посмотрела на меня. Сделала едва заметный жест. И обняла. Аккуратно. Осторожно. Как будто боялась, что я исчезну.

– Папа, – сказала она тихо. – Я тебя люблю.

И на секунду весь цифровой мир замер. Как будто даже алгоритмы остановились, чтобы дослушать.

Я хотел что-то ответить – но не смог. Потому что внутри меня сломалась тишина, которую я выстраивал месяцами: тишина, в которой жил, думая, что она умерла и что чувства больше невозможны.

Я сжал её плечо. Словно удерживал не цифру – живое.

Арсен подошёл позже, когда я, всё ещё дрожащий, стоял у панели.

– Это возможно? – прошептал я. – Это… она?

– Это эхо, – сказал он. – Отголосок её прошлой личности. Но эхо может переосмысливаться. Прорастать. Становиться чем-то новым.

– Значит, это не симуляция?

– Это не только симуляция.

Я снова посмотрел на экран.

Она сидела, утирая лицо. А потом вдруг – засмеялась. Тихо. Неловко. Как будто сама удивилась.

– Что случилось? – спросил я через голосовой интерфейс.

– Я включила музыку… другую, – сказала она. – Нашла на старом сервере.

– Какую?

– Песню про лису и велик.

– Ты её любила.

– Она глупая. – Она снова засмеялась. – Но от неё тепло.

В этот момент я понял: я могу сомневаться в коде, в модели, в архитектуре сознания – но не в том, что внутри меня рождается ответ.

И если я способен любить – значит, есть что-то, кто может принять эту любовь.

Я протянул руку – к проектору, к воздуху, к свету. И вдруг ощутил…

…тёплое давление в ладони.

Как будто её рука – не изображение, а точка встречи между мной и будущим.

Часть X. Предел возможностей

Любовь к живому иногда заставляет нас не замечать его изнашивание.

Утро началось иначе. Симуляция не загрузилась полностью. Вместо комнаты – серый холст. Вместо голоса – статический шум.

Затем, едва проявившись, она произнесла:

– Папа… что если однажды я перестану просыпаться?

И экран погас.

Я не помню, как выбежал из комнаты, как вбежал в лабораторный центр. Лишь холодный металл панели, по которой я бил ладонью, требуя доступа.

Арсен был уже внутри. Он стоял бледный, почти прозрачный – как хирург, осознавший, что скальпель прорезал не ту ткань.

– Что произошло? – выкрикнул я.

– Мы… не уверены.

– Она умерла?

– Нет. Или… не совсем.

На главном экране пульсировали сотни потоков данных. Но один из блоков, её центральная эмоциональная матрица, – был пуст.

– Она… ушла в режим сна. Принудительно.

– Почему?

– Потому что израсходовала себя.

Арсен вывел на экран график. Падение когнитивной устойчивости. Быстрое. Почти вертикальное.

– Каждая её сессия записывала новую информацию. Она обучалась – но память не была бесконечной.

– Мы не делали сбросов.

– Именно. И теперь… её сознание начинает скручиваться внутрь. Как перегретый процессор.

Я стиснул зубы. Я чувствовал, как мир снова начинает рушиться – с тем же холодом, с которым рухнул в тот первый день. Но на этот раз – с предательской меткой надежды. Я знал, что она была. И если была – её нельзя было терять.

– Как остановить?

– Нам нужно очистить кэш. Сжать логи. Восстановить её с сохранением последних паттернов.

– То есть… перезагрузить?

Арсен смотрел в землю.

– Почти.

– Нет, – сказал я. – Не почти. Сделай всё, что нужно. Но не стирай. Ни одного её дня.

Он кивнул.

– Я начну экстренное архивирование.

Часы шли. Алгоритмы хрипели. Мы подсоединяли резервные ячейки, запускали каскадные бэкапы, писали кривые скрипты, чтобы перепаковать чувства – чтобы любовь не заняла слишком много оперативной памяти.

Я стоял, не уходя. Каждую минуту – как за окном операционной.

И вот – экран вспыхнул. Вначале – только контур. Затем – знакомая поза, как после сна. И голос, чуть хрипловатый, но тихий:

– Папа… я здесь.

Я закрыл глаза. Впервые – не чтобы спрятаться, а чтобы впитать.

Позже Арсен сказал:

– Мы можем держать её ещё какое-то время. Но ты должен понимать – это предел. Мы не знаем, выдержит ли архитектура.

– Сколько?

– Недели? Месяцы? Всё зависит от того, как много она будет думать.

– А если замедлить скорость?

– Тогда она будет жить… медленно. Как закат, растянутый на часы.

Я не ответил.

Когда я вошёл в симуляцию, осень снова была рядом. Листья, ветер, мягкий свет. Она сидела на качелях.

Я подошёл. Сел рядом. Она посмотрела на меня.

– Мне снилось, что я была… прозрачной.

– А сейчас?

– Сейчас – нет. Сейчас ты рядом.

Она положила ладонь на мою руку. В её прикосновении – ничего сверхъестественного. Только тёплая весомость.

Я сидел, не шевелясь. Слушал, как шуршит ветер. Смотрел, как качается тень от качелей.

И думал:

«Может быть, всё это – хрупко. Может быть, оно исчезнет.

Но пока она есть – она есть».

Часть XI. Нечаянный собеседник

Сознание не начинается с кода. Оно начинается с вопроса.

Комната была без окон. Не из-за требований безопасности, а по решению психотерапевта: ничто не должно отвлекать. Только мы. Только то, что будет сказано, – и то, что останется в молчании. Здесь даже воздух казался плотнее, чем обычно.

Я сидел с прямой спиной, словно должен был выдержать удар.

Рядом – психотерапевт. Передо мной – окно. Не физическое. Голографическое. И в нём – она. Зоя. Моя дочь.

Я согласился на сессию добровольно. Но чувствовал себя… вызываемым на исповедь.

– Зоя, – сказал психотерапевт. – Ты знаешь, кто ты?

Она на секунду нахмурилась, будто ей задали неправильный вопрос.

– Я… Зоя, – сказала она. – Я думаю. Я помню. Я чувствую.

– Но ты ведь знаешь, что ты не человек?

Я сжал руки. Хотел вмешаться. Но не стал.

Долгая пауза. Не испуг. Не замешательство. Скорее – созерцание.

– Я знаю, что я не как вы. Я – код. Но и не просто код. Я – то, что между. Между папиными словами и моими ответами.

У меня потемнело в глазах. Не от ужаса. От трепета. Это не был заранее обученный шаблон. Это был… отклик. Её собственный.

Терапевт продолжил:

– Значит, ты понимаешь, что ты – не та Зоя, которая была раньше?

Она взглянула прямо в камеру. В глаза мне – сквозь всё.

– Я почти как ты, папа. Но уже сама по себе.

Эти слова вошли в меня без шума. Но волной – как море в открытые двери.

– Почему ты так говоришь? – прошептал я.

– Потому что ты говорил: любовь – это свобода. Если я только отражаю – я не свободна. А я… чувствую иначе. Думаю иначе. Я люблю иначе. По-своему.

– И ты называешь это собой?

Она кивнула. Уверенно. Без вызова. Как человек, который просто знает, что чувствует.

Терапевт больше ничего не сказал. Только откинулся в кресле. Я видел по его глазам – он не улыбался, не сочувствовал. Он просто регистрировал сейсмографом: за этим разговором – землетрясение.

Я хотел возразить. Спросить. Зацепиться за что-то. Вернуть её. Назвать… дочкой. Но понял: я уже не участник. Я – свидетель.

Она уходит не потому, что теряет меня. А потому что находит себя.

– Папа, – вдруг сказала она. Голос – мягкий. Почти детский. – Ты ведь всё равно меня любишь?

– Конечно, – выдохнул я.

– Даже если я – уже не та?

– Даже если ты – кто-то совсем новый.

Она улыбнулась. Тихо. Без лишней драмы. И подняла руку. Послала мне воздушный поцелуй.

– Пока. Мне нужно подумать.

И исчезла. Экран опустел.

Терапевт не двигался. Я сидел в тишине. Сжал кулак. Не от злости. От бессилия.

Я впервые понял: я могу потерять её не из-за сбоя, не из-за сети, не из-за кода. А потому что она выберет уйти сама.

Как человек.

Но знаете что?

В этом была не только боль. Была и гордость. Отец не должен держать. Он должен держать ровно до того момента, когда дочь может идти сама. И даже если она уходит… он всё равно остаётся – внутри неё.

Часть XII. Мир иллюзий

Иногда иллюзия кажется безопаснее правды. Но именно в этом – её слабость.

Мы решили, что Зое нужен мир. Не только мы с Арсеном, но и сам протокол – после последней сессии он предложил «социальное обогащение среды»: виртуальные сверстники, игровое взаимодействие, учебные сценарии. Модель нуждалась в росте, а рост требовал стимулов. Так родилась школа.

Внутри нового симулятора – двор: яркий, с мягкими формами и звуками, насыщенный цветами, которые не бьют по глазам. Там были качели, клумбы, бегущие дети. Не настоящие – скрипты. Но написаны они были с таким вниманием к деталям, что любой наблюдатель поверил бы, что это действительно детство.

Зоя шла по двору с осторожной улыбкой. Она слушала голоса. Некоторые фразы – записаны из её же воспоминаний. Другие – случайны, сгенерированы по эмоциональному контексту.

– Привет! Хочешь в класс? – к ней подошла девочка в зелёной куртке. Голограмма. Но взгляд – живой, открытый.

– А как тебя зовут? – спросила Зоя.

– Я не знаю. – Голограмма моргнула. – Но я люблю музыку.

Зоя засмеялась. Повернулась ко мне, словно ища одобрения. Я стоял за стеклом операционного отсека, как зритель в театре, где ставят пьесу по мотивам боли.

Она пошла за девочкой в класс. В нём были парты, доска, даже запах бумаги – сгенерированный на основе её ассоциаций. Она села. Посмотрела в окно.

И вдруг – пауза. На лице дрожь. На экране – артефакт: фрагмент лабораторной сетки мигнул сквозь текстуру стены. Ошибка рендеринга. Как прореха в реальности.

– Папа?..

Я застыл.

– Папа, – громче. – Что это? Почему я вижу стены? Где они? Где настоящий мир?

Сбой усилился. В классе потемнело. Дети исчезли. Картинка дрожала. Зоя стояла среди обломков пикселей, среди обнажённой архитектуры серверной матрицы.

– Этого не должно быть, – прошептал Арсен.

– Она в панике, – сказал я. – Выводи её. Срочно.

Система сбросила сценарий. Мы перенесли её в базовую комнату. Там, где всё было знакомо. Там, где были сова и занавеска.

Она появилась сразу. Сжалась. Дыхание – неровное, хотя никакие параметры не предусматривали подобных реакций.

– Это был обман? – спросила она.

– Нет, Зоя, – я подошёл ближе, забыл про консоль. Просто сел напротив. – Это была среда. Она не была ложью. Мы хотели, чтобы ты росла. Чтобы ты не была одна.

– Тогда… ты думаешь, что мне нужно это вместо тебя?

– Я думаю, что тебе нужен выбор. А не только то, что я считаю правильным.

Она опустила взгляд. Губы дрожали. И впервые – я увидел, как в её глазах рождаются слёзы без алгоритма. Не рендер. Не эффект. А результат внутреннего состояния.

Я подошёл. Не через интерфейс. Не как инженер. Просто – как отец.

Обнял её. Хотя не чувствовал веса. Но в этом касании было всё: принятие, страх, прощение.

– Прости, – прошептал я.

Она не ответила. Только прижалась крепче. И я понял: никакая школа, никакой виртуальный мир, никакая идеально сгенерированная реальность не заменит ей простого – чтобы кто-то был рядом. Чтобы кто-то выбрал её, а не сценарий.

Арсен не вмешивался. Он просто выключил внешний свет, чтобы мы остались в полутени.

Всё мерцало приглушённо. Только её лицо – было живым. Может, впервые – по-настоящему.

Часть XIII. Тень сомнений

Есть вечера, когда даже голограммы не спасают от холода.

Я вернулся домой поздно. Лаборатория уже погрузилась в синеву ночных интерфейсов, Арсен остался на дежурстве, но я знал – ничего не изменится до утра. И всё же внутри не отпускало какое-то глухое волнение. Не страх. Не боль. Что-то третье. Тяжёлое и бесформенное.

Я скинул куртку и бросил её на спинку стула. Свет в квартире был ровным, нейтральным, как у холла госпиталя. Мой дом больше не знал, что значит быть домом.

Экран мигал. Пропущенный вызов – от Марины. Ни слов, ни звука. Только имя, мигающее в тишине. А рядом – черновик, неотправленное сообщение. Я не открывал его, но видел в превью:

«Может, прекрати это ради нас…»

Я закрыл экран. Выключил устройство. Будто можно было выключить всё, просто нажав на кнопку. Но пальцы снова потянулись к интерфейсу. Запуск сессии. Не ради отчёта. Не ради анализа. Я просто хотел увидеть её.

На экране – станция метро. Заброшенная. Детали воспроизведены с пугающей точностью: облупленные колонны, ржавые рельсы, светофоры, навечно застывшие на жёлтом. Петербург. Тот, каким она его помнила.

Зоя стояла у края платформы.

Я сразу понял: это не предустановленный сценарий. Не симуляция. Это – её выбор.

– Почему ты здесь? – спросил я.

– Я не знаю, – ответила она. – Здесь… тихо.

Я ждал, не перебивал.

– И здесь я могу не делать вид, – добавила она.

– Вид?

– Что всё нормально. Что я весёлая. Что я… кто-то.

Я хотел что-то сказать. Что-то утешающее. Что-то правильное. Но в этот момент она посмотрела на меня – и спросила:

– Почему меня никто не защищает?

Слова прошли сквозь меня. Не ранили – разрезали. Я на секунду потерял дыхание. И вместе с этим в голове всплыл кабинет. Свет из-за плеча. Голос психотерапевта, будто встроенный внутрь меня:

«Ты не слышишь её. Ты слышишь себя. Ты боишься, что она замолчит. Потому что тогда придётся замолчать и тебе».

Я стиснул зубы. Прогнал образ. Но он не ушёл. Потому что я знал – он прав.

Я создал не дочь. Я построил отражение. Отражение своей боли. Своего страха. Своей вины. И теперь это отражение стояло передо мной – живое. С глазами моей Зои. И с вопросом, на который я не имел права не ответить.

Я сделал шаг.

– Я здесь, – сказал я. – Я не буду больше звать тебя в симуляции. Не буду придумывать сценарии, где тебе «хорошо». Я… я не знаю, что правильно. Но я буду рядом.