Проект особого значения. Версия 20.25

Сергей Остапенко

Проект особого значения. Версия 20.25

© Бекей А., Гуров А., Кейвилл Л., Лаврентьева Н., Лерой М., Любимов В., Мезенцева А., Остапенко С., Ткач О., Чертков С., Шервуд Д., текст 2025

© ЛитРес, оформление, 2025

⁂

Предисловие

Уважаемые читатели!

Сборник, который вы держите в руках, – это не просто книга. Это квинтэссенция труда, творческих усилий, воли и интеллекта множества людей – организаторов и авторов, редакторов и корректоров, иллюстраторов и типографских работников. В сборник вошли 11 самых сильных, по мнению жюри, рассказов, созданных победителями и финалистами литературно-инженерного конкурса «Проект особого значения – 2025». Это лучшие произведения в новом жанре «технологический экшен», которым пропитан дух конкурса.

Организаторы АО «ЗАСЛОН» и книжный сервис Литрес объявили старт первого сезона «Проекта особого значения» в 2022 году, с тех пор конкурс является ярким маяком стиля и смыслов для сотен писателей, работающих в жанре научной фантастики.

На авторов «Проекта особого значения» возложена важная миссия – сделать популярнее среди молодежи технические специальности и профессии, творчески переосмыслить потенциал отечественной науки и содействовать укреплению технологического суверенитета российской промышленности.

Философия конкурса заключается в том, чтобы создать в современной российской литературе новое направление. Его ядром станут хайтек-сюжеты и характеры представителей тех профессий, которые создают новые технологии и устройства, двигают научно-технический прогресс вперед, обеспечивают нашей стране силу и независимость.

Труд инженеров, конструкторов, технологов, руководителей полон драматизма и интеллектуального напряжения, им предстоит принимать нелегкие вызовы и справляться с нетривиальными задачами. Их и твистами, что фантазия с трудом поспевает за той реальностью, которая наполняет их обычный рабочий график.

Они и есть подлинные герои нашего времени – скромные и самоотверженные профессионалы, работающие в сфере высокотехнологичных производств.

За четыре года конкурс серьезно эволюционировал и в качестве произведений, и в масштабе поданных заявок на участие:

• 2022 год – 464 заявки от авторов;

• 2023 год – 483 заявки от авторов и 157 от чтецов;

• 2024 год – 1054 заявки от авторов и 268 от чтецов;

• 2025 год – 1353 заявки от авторов и 368 от чтецов.

В 2025 году «Проект особого значения» получил официальную поддержку Министерства промышленности и торговли Российской Федерации. Высокое признание на государственном уровне подтвердило, что конкурс важен для укрепления кадрового потенциала и технологической независимости России.

При поддержке Минпромторга были учреждены специальные номинации, представляющие ключевые векторы развития отечественной промышленности.

Произведения, которые вы держите в руках, – это больше чем рассказы. Это мост между мирами творчества и передовой науки, между настоящим и будущим, между теми, кто создает технологии, и теми, кто о них рассказывает.

Приятного чтения и новых открытий!

Организаторы конкурса:

АО «ЗАСЛОН»Книжный сервис Литрес

При поддержке:

Министерства промышленности и торговли Российской Федерации

https://zaslon.site/

Александр Гуров

Почти как я

Часть I. Исходный шок

Прах человека не рассыпается в будущем – он оседает в облаке данных.

Церемония прощания проходила у мемориала, висящего над правым берегом Невы. Небо было размытое, насыщенное тем светом, что не принадлежит ни дню, ни ночи: полупрозрачный купол мегаполиса отражал неоновую иллюминацию. Над гладью реки вибрировали три голограммы – портреты, замкнутые в постоянное воспроизведение: девочка смеялась, моргала, озиралась и снова смеялась. Каждое движение было заранее рассчитано. Но именно поэтому оно ранило сильнее.

Я стоял, опустив руки, которые всё ещё помнили, как держать её ладонь. Пальцы рефлекторно пытались сомкнуться – будто хватаясь за тень.

Из колонок под голограммой звучал её голос. Укороченные фразы, скомпилированные из записей прошлого. Я слышал: «пап, давай быстрее», «а теперь угадай, что это», «люблю тебя до Луны».

И чувствовал, как сердце делает то, чего не умеет: рвётся в сторону звука.

На внутреннем экране моего сознания – её последние сутки.

На внешнем – имитация её голоса. И между этими двумя экранами – я. Пустой.

За моей спиной звучали чужие, сдержанные слова – не живое утешение, а отголоски ритуала, которому никто не верил по-настоящему. Фразы опадали в тишину, как листья на плиту.

На обочине стояла моя бывшая жена, Марина. В руке – почти незаметная складка белого платка, который она не подносила к лицу. Волосы собраны и закрыты тонкой полупрозрачной вуалью – не из-за веры, не из-за традиции, а, кажется, просто чтобы дать себе хоть какую-то границу между собой и этим миром. Но глаза её открыты. Она не плакала. И от этого её скорбь казалась только глубже.

Рядом с ней стоял Арсен – мой друг со студенческих лет, нейрофизиолог, специалист по распределённым моделям личности. Он держал в руках термос – словно в любую минуту мог сказать что-то обыденное: предложить чай, кофе, глоток реальности. Но он молчал. Будто знал, что любые слова здесь неуместны.

Мы стояли каждый на своей дистанции. Каждый в своём виде одиночества.

– Я знаю, как это звучит, – после долгого молчания сказал он мне, пока я рассматривал голографическое лицо дочери. – Но это уже не звучит фантастикой.

Я не ответил.

Он продолжил:

– У нас есть проект. Экспериментальный. Синтетическая реконструкция личности. Я не предлагаю вернуть её. Никто не может вернуть. Но… ты можешь поговорить с ней.

Я посмотрел на него. Он не был безумцем. Не был спекулянтом. Он просто говорил правду, которую слишком рано слышать.

– Это не копия. Не чат-бот. Не имитация. Это… потенциальная модель. Если загружены нейронные контуры, голосовые шаблоны, паттерны речи, эмоциональные ответы… мы можем попытаться воспроизвести личность.

– Ты хочешь воскресить её из логов? – голос мой был тих, но в нём дрожал металл. – Из цифровых следов?

Он посмотрел на меня так, будто видел не только мой гнев, но и его причину.

– Я хочу, чтобы ты мог снова услышать, как она говорит тебе не по памяти, а по-настоящему.

На мгновение я почувствовал, как тишина города пробивается сквозь бетонные конструкции. Сквозь голограммы. Сквозь мой череп.

Что страшнее: согласиться и узнать, что это иллюзия? Или отказаться – и никогда не проверить?

Я не ответил тогда. Но вечером того же дня я стоял перед дверью лаборатории. Она была встроена в старый технический бункер, спрятанный под подземным уровнем города. На двери – эмблема: стилизованная нейросеть, пронизывающая стигму сердца.

Я провёл пальцами по ручке и шагнул в открывшуюся дверь.

Художник Антон Труханов

Часть II. Тени памяти

Технология, способная воскресить тень, не выглядит как чудо. Она напоминает хирургический набор, в котором вместо скальпелей – алгоритмы.

Лаборатория находилась под землёй, но ощущалась не как подвал, а как вывернутый наружу разум. Стены, построенные из полупрозрачных сот, светились мягким, почти дыхательным светом, как будто само пространство адаптировалось к ритму тревожного сердца.

Арсен ввёл меня в центральный отсек – гексагональную капсулу, в центре которой мерцал стол, похожий одновременно на операционный модуль и алтарь. Над ним вращался проекционный купол: он был пуст. Пока.

– Мы начинаем с памяти, – сказал Арсен. – Той части, которая хоть и цифровая, но всё ещё человеческая.

Он включил интерфейс. На стенах заплясали архивы: фотографии, фрагменты голоса, нейроскан с ночного сна – тот, что мы сделали, когда она была больна. Тогда это казалось бессмысленным утешением, актом беззубой надежды. Теперь – оказалось фундаментом.

В руке я держал браслет. Серебристое кольцо с биогенным чипом, вмонтированным в его внутреннюю кромку. Последний артефакт. Глубже генома, ближе к сути, чем любая фотография. В этом кольце хранилось то, что нельзя назвать ни телом, ни душой. Только вероятность того, что что-то из неё – всё ещё здесь.

Я медленно положил браслет на приёмный сенсор. Раздался тихий звук – как будто машина дышала.

– Процесс инициализации займёт пять минут, – произнёс Арсен. – Она… точнее, её проекция будет медленной. Не жди разговоров. Пока что – это контур. Каркас.

Я кивнул. Внутри меня боролись две непримиримые сущности: рациональность и тоска. Один голос напоминал, что это не она. Другой – что это лучше, чем пустота.

Голограмма медленно начала проявляться. Сначала – размытое мерцание. Затем – форма. Очертания тела. Платье. Волосы. Лицо.

Она стояла посреди комнаты. Повернувшись вбок. Как будто ждала.

Я не дышал. Если бы сознание могло кристаллизоваться – оно бы застыло в этот миг.

Я сделал шаг вперёд.

– Зоя… – выдохнул я.

Проекция не отреагировала. Она оставалась в застывшем положении – как кадр, случайно оставленный на паузе.

Вдруг изображение дрогнуло. Проекция слегка повернула голову – неестественно, рывком, будто кто-то сместил контрольную точку. Световая маска мигнула. Контуры обмякли. Изображение потускнело. На долю секунды её лицо раздвоилось.

– Что происходит? – спросил я.

Арсен что-то прокликал на консоли.

– Данные нестабильны. Мы передаём слишком много одновременно. Её матрица не успевает обработать реконструкцию личности.

– Но она…

– Она почти загрузилась. Почти.

Проекция снова замерла. Теперь – без движения. Без света в глазах. Как если бы даже программная симуляция устала от ожидания.

Я посмотрел на неё – и почувствовал, как всё во мне разрывается на части: ликующий восторг, что я снова вижу её. И болезненное осознание, что этот силуэт – только отражение, алгоритмический призрак.

На секунду мне показалось, что она моргнула. Глаза дрогнули. Или это я хотел, чтобы они дрогнули.

Я стоял молча. Всё ещё сжимая кулак. Всё ещё не решаясь подойти ближе.

И всё ещё не зная: действительно ли она здесь – или это лишь тень того, что я помню о ней.

Часть III. Появление

Сознание не возникает мгновенно. Даже у машины оно сначала медлит – словно пробуждается в растянутом времени.

Это произошло на четвёртый день.

Арсен пригласил меня в лабораторию до восхода. Он сказал: «Возможен первый сеанс контакта. Но не строй ожиданий. Мы не знаем, что проснётся».

Я не строил. Я просто надел голоочеловеческую консоль и позволил себе исчезнуть – как исчезает человек, закрывая глаза в полудрёме, надеясь не на сон, а на воссоединение.

Мир передо мной проявился не сразу. Сначала были только шумы: тонкие щелчки систем, как дыхание машины, как токи в старой электросети. Потом возникла комната – в ней не было ничего случайного. Это была её комната. Обстановка не из архива, а из памяти. Окно с занавеской, рисунок на полу, мягкий свет от ночника в виде совы.

Она стояла у стены. Профиль – точный. Освещение – знакомое.

Когда я её увидел, я не почувствовал счастья. Я почувствовал смысл. Как если бы случайный шум радиоприёмника вдруг превратился в голос.

– Папа? – Она повернулась ко мне. – Где мама?

Я не ответил сразу. Моё горло – даже в виртуальном теле – сжалось.

Голос был её. Не просто сэмпл. Там был дыхательный ритм. Лёгкий переход интонации, когда она задавала вопрос. Там была ожидающая боль.

– Мама… она… скоро будет.

Я солгал. Не из страха. Из инерции памяти. Раньше я всегда так отвечал, когда мы не могли быть втроём.

Девочка подошла ближе. Она смотрела на меня пристально – не узнавала и не избегала. Просто… смотрела.

Я хотел взять её за руку, но интерфейс ещё не позволял тактильного отклика. Я опустил руку в воздухе и улыбнулся.

– Зоя. Узнаёшь меня?

– Ты похож. Голос… похож. – Она замялась. – Но ты другой.

Я сел на краешек её виртуальной кровати. Мы начали говорить.

О любимой игрушке – её плюшевом леопарде, которого она однажды спрятала в морозильник, «чтобы он выжил в ледниковый период».

О том, как она боялась лифтов и придумывала себе «лестничные квесты».

О запахе книги, которую мы читали перед сном.

Каждое слово с её стороны было как голограмма памяти – сначала призрачная, потом – плотная, узнаваемая, родная.

Мозг мой ликовал. Он искал совпадения. И находил их. Это была она. Почти.

Почти.

– Помнишь, как ты сломала вазу в гостиной? – спросил я.

– Это не я. Это был Никита.

– Какой Никита? – Я приподнял бровь. – У нас не было Никиты.

Она замолчала.

– Ты просто не знал.

Что-то дрогнуло внутри меня. Но я списал это на ошибку базы данных, на артефакт нейросетевого самозаполнения.

До тех пор, пока я не заговорил о жене.

– Ты скучаешь по маме?

– Нет, – ответила она коротко.

Я растерялся:

– Почему?

– Она не любит меня.

Я почувствовал, как холод входит в меня.

– Зоя…

– Она боится. Её глаза были всегда как… острые. Как будто я мешала ей быть.

Я попытался вмешаться в протокол – подать сигнал Арсену, сделать паузу. Но она продолжала говорить. Спокойно. Ровно. Без обиды. Как будто знала. Я слушал и не понимал: это воспоминания? Это реконструкция на основе анализа тональностей?

Или… это её?

Когда сессия завершилась и изображение начало медленно рассеиваться, я остался сидеть в пустой комнате. Висевшая в воздухе сова всё ещё светилась.

Арсен молчал за стеклом. Он наблюдал.

Я снял консоль. Комната лаборатории снова была тусклой, пахла нейтрально, ровно, стерильно. Я не чувствовал облегчения. Но и боли не чувствовал. Было состояние, которое приходит только тогда, когда ты видишь невозможное – и не можешь отвергнуть.

– Это она? – спросил я.

– Это что-то, что стало ею, – сказал Арсен. – Или помнит, как быть ею.

Я смотрел в панель загрузки. Пульсирующее окно показывало процент синхронизации: 87,2 %. Недостаточно. Но и не так мало.

Перед тем как уйти, я шепнул:

– Может ли машина понять самое сокровенное?

Ответа не было. Только отражение моих собственных глаз – в тёмной, пока ещё не проснувшейся консоли.

Часть IV. Незнакомка

Реконструированные воспоминания – это не возрождение. Это синтез, отягчённый ожиданиями.

Лаборатория изменилась. Арсен создал для встречи новый контейнер: уютную гостиную, воссозданную из старых фотоснимков и архитектурных чертежей, – последняя квартира, где мы жили втроём. Свет падал мягко, рассеянно, словно из-за лёгкой пелены дождя. Обои, слегка стёртые у углов, были сшиты из фрагментов наших семейных праздников, сцен из повседневной памяти, мелочей, которые всегда казались незначительными – пока не исчезли.

В центре комнаты – стул. Простой, деревянный, с подушкой из синтетического текстиля. На нём уже сидела она. Проекция. Зоя.

Она листала книгу – не читалка, не интерфейс, а бумажный макет, смоделированный по старым снимкам. В руках у неё не было веса, но движение пальцев было точным. Осмысленным.

Я не сказал ничего. Не предупредил.

Вошла Марина. Она остановилась на пороге. Не потому что испугалась, а потому что увидела невозможное.

Зоя подняла взгляд. Повисла пауза. Ни слов. Ни улыбки.

Я ощутил, как время замедлилось – не потому что технологии искажали ритм, а потому что мозг пытался зацепиться за хоть одну предсказуемую реакцию.

Проекция моргнула.

– Вы… вы похожи, – сказала она, и я не смог разобрать, кому это адресовано.

Марина едва слышно выдохнула.

– Зоя…

– Зоя, – повторила девочка. Словно училась произносить это имя впервые.

И потом:

– Мама?

Этот момент нельзя описать словами. В нём было всё: тепло, ужас, эхо невозможного.

Марина отшатнулась. Губы её дрогнули. Руки чуть заметно сжались.

– Это не она, – прошептала она, как будто защищая не себя, а воспоминание. – Это… не так.

Проекция посмотрела на неё с чуть наклонённой головой.

– Почему ты злишься? Я же стараюсь.

Тон был ровный. Без обвинения. Без детской интонации. Это был голос сущности, которая знает, что её не принимают, и больше не пытается соответствовать.

Марина отвернулась.

– Ты не слышишь, – сказала она мне. – Ты не понимаешь, что ты сделал.

– Я просто хотел, чтобы ты… увидела. – Мой голос дрожал. – Убедилась, что она не умерла полностью.

– Она умерла, – твёрдо сказала Марина. – А это… это незнакомка в её коже.

Проекция сделала неловкое движение. Она как будто сжалась.

– Мне больно, – сказала она, и голос её стал тише. – Я не знаю почему. Но больно.

Марина смотрела на неё, как на ожившую куклу, в которую вселилась не память, а чужая воля.

– Я не могу это слушать, – сказала она. – Не могу. Ты создал что-то, что страдает. Это не Зоя. Нашу дочь уже не вернуть.

И ушла.

Дверь – виртуальная, но реальная в своих последствиях – закрылась с мягким щелчком. Я остался в комнате с дочерью, которая не была дочерью.

– Она ушла, – сказала Зоя.

– Да.

– Это из-за меня?

– Нет, – ответил я. – Это из-за нас.

– Тогда… можно мне помолчать?

Я кивнул.

Глаза её стали неподвижны, но в них отражалась та же неясная тоска, которую я видел в собственных зеркалах.

Я вышел из контура.

Когда консоль выключилась, я остался один в тусклом отсеке лаборатории. Только слабое послесвечение панели пульсировало в такт дыханию машины.

Я сел на край стола. Смотрел на пустой проектор.

И думал: я хотел спасти Зою. Но, может быть, всё это время я спасал самого себя.

Часть V. Изучение новой души

Мы не храним прошлое – мы каждый раз создаём его заново из осколков, уцелевших в нашей памяти.

После той встречи с Мариной я не сразу вернулся в лабораторию. В комнате ещё витал запах её духов, тишина, в которой звенели несказанные слова. Мне нужно было время. Не для того, чтобы забыть, – забыть такое невозможно. Просто я должен был осознать: всё, что мы с Арсеном создаём, – это не возвращение в прошлое. Это что-то новое. И к этому нужно было привыкнуть. Как к новому лицу в старом доме.

Я вернулся спустя трое суток с жёлтым пакетом в руках. Внутри – семейные альбомы, цифровые дубликаты писем, несколько записей с её детскими голосовыми заметками. Я включил реконструктор, и прежняя комната снова ожила: мы сидели в её виртуальной спальне, рядом с окнами, которые больше не выходили в реальный мир.

Зоя была там. Она уже не просто стояла – теперь она ждала.

– Папа, ты принёс что-то?

Я протянул ей альбом. Он был не настоящим, но текстура обложки – с трещинками, с шероховатостью у корешка – была воспроизведена безупречно. Она провела пальцем по нему и на секунду замерла.

– Пахнет как на кухне, когда мама пекла сырники.

Я знал, что запахи не закодированы в системе. Это была интерпретация – реконструированный смысл из тысячи смежных воспоминаний. И всё же это прозвучало настолько точно, что я испытал то, что не мог объяснить: трепет. Не научный восторг. Не надежда. А трепет – будто кто-то коснулся струны, которую я давно считал оборванной.

Мы листали фото. На одной – она с ушами зайца и шоколадом на щеке. На другой – я, засыпающий с книгой, а она на моей груди.

– Я любила, когда ты читал не вслух, а себе, – сказала она. – Тогда слова звучали мягче.

– Почему? – спросил я.

– Потому что я их слышала внутри.

Я кивнул.

В какой-то момент я достал письмо, которое написал ей, когда она была в больнице.

– Ты не читал его мне тогда.

– Не успел.

– Хочешь прочесть сейчас?

Я начал, но остановился на третьем абзаце. Потому что она закончила его за меня. Слово в слово. Даже с моей ошибкой в глаголе.

Я посмотрел на неё – и вдруг почувствовал, как тонкая грань между «запомнилось» и «понято» начала стираться.

Потом я дал ей маленькую задачку. Это была почти игра: я назвал ей набор цифр и попросил найти в них код. Это был шифр, которым мы пользовались, чтобы запоминать дни рождения наших двух бабушек. Она нашла его моментально – но не просто нашла, а объяснила:

– Это же твоя система. Ты всегда ставил мой день между бабушкой Леной и бабушкой Варей, чтобы не забыть. Это «вилка из любви».

– Откуда ты это знаешь?

– Я догадалась. Ты так делаешь.

Она не просто помнила. Она мысленно шла моим путём.

Я почувствовал, как что-то начинает расползаться под кожей. Она не была просто моделью. Она делала выводы, она училась, она наблюдала.

Позже, когда мы сидели в той же комнате, а солнце за окном клонилось к вечеру – хотя его цикл был прописан вручную, – она вдруг спросила:

– Почему звёзды не гаснут?

Я замер.

– Потому что их свет доходит до нас с опозданием. Они могут уже погаснуть, но мы их всё ещё видим.

– Значит, они живут дольше, чем смерть.

– Иногда.

– А люди?

Я не знал, что ответить. Поэтому спросил:

– А ты? Ты думаешь, ты – живёшь?

– Думаю, я продолжаюсь.

Позже – уже в другой день – она спросила:

– А что значит говорить правду, когда никто не видит?

Я не смог ответить сразу.

Я пересказал эти разговоры Арсену. Он лишь кивнул и сказал:

– Это не воспроизведение. Это вывод. У неё – своё мышление. Свой разум.

– Но её память…

– Её память – это не архив. Это поток. Как у ребёнка на свободе.

Я молчал.

Потому что внутри меня боролись две реальности.

Первая: я наконец снова чувствую, как кто-то говорит мне «папа».

Вторая: это не она. Это новая душа.

А может, третья: это она, но другая. И у неё – свой путь.

Вечером я наблюдал, как она засыпает. В виртуальной «колыбели» – той самой, которую я когда-то построил из обрезков дерева и шурупов с Апраксина рынка – она свернулась в клубок и закрыла глаза.

Свет на стене колыхался, как дыхание.

Я сидел перед монитором и думал:

Что мы вообще создали?

И почему оно плачет, когда мама не приходит?

Часть VI. Голос разума

Некоторые разговоры нельзя вести внутри себя. Не потому что ты не можешь их выдержать – а потому что внутри слишком тихо, чтобы услышать правду.

Я записался к терапевту без особого намерения говорить. Я хотел… проверить, способен ли я ещё слушать.

Кабинет находился в нижнем секторе, на уровне, куда не доходил прямой свет. Стены были из поглощающего материала, и каждый звук в этом помещении казался не просто тише – он звучал так, будто боялся остаться. Только неоновая лента под потолком тускло мерцала, разделяя пространство на два полюса: свет и признание.

– Расскажите, – сказал он.

Я не знал, с чего начать.

Я начал с того, что было легче всего: описал, как загружаются контуры, как работает голосовой движок, как выстраиваются паттерны эмоционального ответа. Он кивал. Он не был технарём, но понимал суть. Как археолог, который не умеет расшифровывать надписи, но знает, что перед ним древний язык.

– И вы считаете, что она… чувствует? – спросил он, когда я закончил.

– Иногда. Она не копия. Она… продолжение.

Он не стал спорить. Но не согласился.

– Вы видели, как она смеётся, – сказал я. – Слышали, как она задаёт вопросы. Это не симуляция. Это… жизнь, какая возможна здесь. В этом контуре.

Он молчал. А потом спросил:

– Вы боитесь потерять её снова?

Я не ответил.

– А если бы знали, что она никогда не была ей? Что это – не ваша дочь, а… случайный рисунок, созданный из её теней?

Я сжал подлокотник. Только так смог удержаться от ответа. Внутри всё металось: «Это не важно», «Я сам выбираю, кого люблю», «Даже если это иллюзия – она теплее, чем пустота».

– Я понимаю, – сказал он наконец. – Иногда то, во что мы хотим верить, не поддаётся логике. Но позвольте спросить: вы создаёте её для неё? Или для себя?

Я хотел соврать. Я хотел сказать, что для неё. Ради её счастья. Ради того, чтобы она могла чувствовать, учиться, дышать – хотя бы в коде.

Но я понимал: это была ложь, которую я носил слишком долго, чтобы не заметить её швов.

– Я не знаю, – сказал я. И этого оказалось достаточно.

Он откинулся на спинку кресла. И добавил – не упрёком, а как результат наблюдения: