Репрессированный ещё до зачатия

Я посматриваю на неё и не знаю, куда и положить её руку, чтоб она согрелась, – то к сердцу поднесу, то к губам и дышу на неё, то к карману. Я сунул её руку в тепло своего кармана и иду молча.

– Ты где? – спрашивает она. – Ты о чём думаешь?

– Я здесь… И ни о чем не думаю.

Она молча улыбается.

И может, мне б всё это и сказать в один дух ей, но мне как-то совестно показаться сентиментальным, не так понятым, и я глажу её холодную руку, и говорю про то, что вот мамушка моя хорошо вяжет, я напишу ей, и она обязательно свяжет и пришлёт хорошие шерстяные перчатки ей, Гале, и Галя будет носить, и ей никогда не будет холодно.

Уже вечер. Звонок. Галина:

– Привет, мое сокровище!

– Ого, как ты меня!

– Это не я, а любовница Голованя. Это она тебя так назвала. Мы с работы ехали вместе. «Садись», – говорит. – «Надоело. Сидишь на работе и дома». – «А готовит вам обед мама?» – «Нет. Для этого у меня муж есть». – «У него что, ночная работа? Или у него такая хитрая работа, что он дома?» – «Да, у него хитрая. Он и покупает, и убирает дома, и готовит». – «Где ж ты такое сокровище откопала? Там нельзя больше взять?» – «Наверное, можно».

– Кого, Гришу или ты меня ссыпать хочешь?

– Ну да! Видишь, как я тебя расхвалила! А ты не ценишь.

– Ну-у… А вот тебе, – подаю ей бандерольку, – прислала из Питера Нина Слободенюк.

Она вскрыла и ахнула:

– «Табулятор»! Я на эту книжку с нею на Невском подписывалась. Вот получил магазин. Нинка выкупила и… Золотая подружка! И как ко времени прислала! Завтра ж я веду урок у себя на машиносчётной станции «Молодёжь в борьбе за качество и производительность труда».

– А почему именно ты ведёшь?

– Да потому что кто везёт, на того и наваливают…. Такая я… А серьёзно если, я одна у нас на станции со спецобразованием. А остальные так… Самоучки… Мне и поручи. Мол, смотри, учи, подтягивай остальных до своего уровня. Вот мне эта книжечка и поможет… Полистаю свои техникумовские конспекты, почитаю цэушки сверху…

Она радостно погладила рисунок перфокарты на обложке:

– На всех наших книжках по механизации учёта перфокарта как ритуальный жест…

– Да… Видишь, тебе книжку прислали… А я ничего не стал с тобой читать.

– Разве можно что-нибудь читать, когда мы вместе? Я читаю на работе. Мне нравятся книги, где есть серьёзные мысли. Например, Бальзак сказал: «Разум – рычаг, которым можно перевернуть мир». Или Драйзер: «Заботливость – это тот родник, который питает супружескую жизнь»…

– И я заметил, ты стала ко мне относиться заботливей. Мы в последние дни стали намного ближе, буквально за несколько дней сроднились так, на что нужны годы иным людям. Значит, книги учат?

– Миленький, ты меня извини, не отвлекай. У меня завтра урок.

– Ладно. Ты читай там своё. А я тебе буду печь блины со сметаной.

– Это можно. А пока я возьму яблоко.

Она ест яблоко, стоя на диване на коленях, с карандашом читает газеты под вой радио.

– Иди ешь блины.

– Не хочу.

– Что-то подозрительно.

– Ну… Я один съем.

Она видит, что я пишу, толкает в локоть бедром:

– Злодей! Блин горит!

Я кидаюсь к сковороде:

– Где?

– Надо же как-то тебя оторвать от машинки… Где варенье сливовое, которое тебе горчит и ты хотел выбросить? А я съем с блинами и отравлюсь. Может, умру. А то ты давно ждёшь. Заждался!

– Да ты только обещаешь!.. Шучу, шучу!.. Не кусай в шею. Там недалеко мозговой центр.

Она ест блины, не отрываясь от газет.

Было душно. Мы приоткрыли на ночь окно и дверь на балкон.

25 октября 1976. Понедельник.

Должно!

Галинка потягивается.

– Оеньки!.. Надоело просыпаться каждый день!

– Ну просыпайся только по праздникам!

– Я не то хотела… Каждый день надоело вставать… При открытой двери спалось хорошо. Никаких снов ни в одном глазу.

Я сочинил ей омлет.

Она торопливо ест. Я на вздохе:

– Как-то у моей не прожаренной бедами рыбки пройдёт урок?

– Хорошо пройдёт, карасик мой. Слушай! Что ж я наделала! Я ж хотела вчера борщ сварить. Мясо лежит в тумбочке на балконе, в воскресенье брали. Ты собой все борщи затмил. За тобой всё забываю. Что ж ты будешь есть?

– Пойду ловить рыбку. Пускай просижу до вечера, так в шесть она точно приплывет. Я её поймаю и зажарю!

Уже шесть. Звонок.

Открываю.

– А-а, это вы? Вас ещё охранка не пристрелила за платок?

– Э-э… Иди бери в сберкассе сто рублей. Нехороший у тебя глаз. Всё сглазил! Утром бегу, она сидит в будке: «Галя, платок дочери не понравился, нам надо поговорить». – «Как же… Я не могу взять». Потом пришёл муж: «Сколько он стоит?» – «Восемьдесят пять!» – «Шестьдесят четыре! Мы не можем брать вдвое дороже». – «Да ради Бога! Я его вам не навязывала». Отдала Капке. Я ей всё рассказала… Ну, какую десятку сбросим…

– Не вышла из тебя спекулька. И не берись… А у меня не глаз нахулиганил – у меня интуиция. Он в магазине такой стоит восемьдесят девять. Ладно… Как прошёл урок?

– Нормалишь. Другие выступали так… А… бэ… мэ… А я с чувством, с толком… Развёрнуто… Капка случайно увидела у меня две твои статьи, говорит: я всю жизнь такого искала. Я хотела ей сказать, не там искала.

Я почистил картошку. Галина стала её резать.

– Ты так крупно режешь? – подивился я. – Ты ж не проглотишь! Ротик у тебя маленький. Я сегодня на зорьке при обследовании это установил.

Галинка задумывается, что-то вспоминая.

– Я где-то читала, что замёрзшую капусту надо сразу класть в кипяток…

– Не суши голову. Она и так у тебя маленькая… Я другое знаю. Если консервы испорчены, надавите на баночку и вмятина выпрямляется.

Я надавливаю пальцем ей на спину:

– О! Вмятина тут же выпрямилась. Жена испорчена!

– Сегодня по всем комнатам ходили и всем закапывали в носы от гриппа и от неверности супружеской. А мы закрылись. Они тыркаются – мы сидим мышками! Все умрут от сыворотки, а мы не умрём!

– Вот именно, что вы умрёте!

– Потом вроде утихло, никто не стучит. Вдруг снова застучали. И стучали долго, упорно. Капа открыла. На пороге Толя Шибанов, механик. А за его спиной сам Головань, главбух. Смотрит удивлённо. Открывала Капа и не растерялась: «У нас всегда дверь захлопывается»! О! Мы умерли!

– Вы это только говорите!

– Что б полизать?..

– Полижи мозжечок, – подаю ей на тарелочке чьи-то мозги из магазина.

– Всё равно не поумнею. О! Сливки с какао! Вскипячу чаю, им буду запивать. А разбавлять водой эти сливки нельзя.

Она наливает в чайник.

– Ой! Налила в рукав воды из крана!

– Это уметь надо. Вам привет от Серёжи Назарова!

– Ты чего?

– Я ничего.

– А-а… Это в Оренбурге служил. Адрес в чёрной тетради прочитал? Мы дружили с их группой. Хорошие были ребята…

Она грустно листает тетрадь с техникумовскими конспектами, вчера прислала Нина.

– Давно всё было и неправда. Кажется, всё было сто лет назад.

– Какая ты у меня древняя!

– Вы это уже говорили не раз, гражданин муж.

– А то не считается.

– Я показала Капе фотографию с конференции. Висит в клубе. Подвела. А Капа сразу: «У! Какая у тебя шикарная паточка (кофточка) с розой на сердце!»

Галина открывает сливки. Аккуратно режет банку по краю, а я обычно чуть не посередине ли.

– Учись, пока жива… Толь, я пойду кое-что там постираю. Все полотенца, носки… Пошли. Ты просто будешь сидеть там. А то мне одной скучно.

Я иду, сижу смотрю, как она медленно мылит, смотрю, потом порываюсь взять. Она слабо сопротивляется, наконец, я беру и всё делаю сам. Мылю, стираю, выкручиваю… Стирал же сам когда-то и сразу холостяцкое не вытравить из себя. Это плохо? Не думаю.

Я спрашиваю:

– Можно ли так крепко любить свою жену?

И Галинка восклицает:

– Должно!

26 октября 1976. Вторник.

Праздник до заступа

– Ты замерз?

– Не знаю. Бок отморозил. Всю ночь дуло от приоткрытой двери.

– А у меня всю ночь ноги были голые. Надо достать то новое одеяло тёплое, что ты покупал со своей мамой.

– Нет, дорогая, не выгоднее ли укоротить твои ноги, чтоб вмещались под этим одеялом?

Я поцеловал Галинку в ухо.

– Ты мне всё помял. То б я не крутилась. А теперь…

По радио слушаем, как хозяйка поехала в Осло, а кошку оставила дома в селе. Кошка своим ходом отыскала хозяйку в Осло. Пробежала шестьсот миль.

– Разве может быть такое? – недоумевает Галинка.

– Вполне. Вот возьми эту кошечку, – показываю на неё, – отвези в Верхоянск и оставь. С завязанными глазами отыщет ведь московскую квартиру тринадцать в доме семьдесят три на Зелёном?

– Это точно!

– Что тебе сготовить? Гурьевскую кашу или пару сырых яиц в авоськах?

– И то, и то надоело.

– Ну, спроси у своих на работе, что они едят по утрам.

– Дома они ничего не едят по утрам.

– Вот и ты переходи на эту уважаемую диету!

– Да-а… Не едят дома, так тащат на работу бутерброды, сырки. Начинают есть, угощают. Накладно. Кыш! Исть отсюда! Из ванной!

– Интересно… – Я чищу яйцо. – Когда засекал время по часам, то варил яйца не такие, как тебе надо. Всё переваривал. А без часов – самое-самое! Подержал в горячей воде и готово!

Я разбиваю второе яйцо об лоб. Видите, практичный человек. У меня всё служит делу. Если лоб не годен в другом, то в качестве молота на плечах для расколачивания яиц вполне подходит.

Галинка советует:

– Ты не с того конца чистишь. Надо начинать с тупенького. Там желток ближе. Я его сразу съем и уже не страшно, ничего не вытечет. А ты начинаешь с остренького. Так могут перемешаться желток и белток.

– Ты сотню положила назад отдать?

– Положила.

– Всё-таки мы поживились. Они нам десять денежек (десяток). А мы им всего четыре по двадцать пять… На пропитание этого хватит – пятьдесят коп? А на трамвай есть? Нет, туда не дам. Оттуда – пожалуйста! А то скажешь, ехать не на что. И не вернёшься. Получите три коп.

– Ну нахальчик!

Галина удалилась.

Я приседаю двадцать раз, гляжу сбоку в зеркало, чтоб не гнуться, – для осанки же всё! – перегибаюсь через стул, держась носками за низ батареи, дрыгаю ногами в космосе над диваном, пребывая сам на диване, иду под холодный душ и за машинку…

Один на один с белым пустым листом… Как на войне…

Воюешь каждый день. А случись в городе с утра до вечера и не пообедаешь, носишься наголодняк, прилетишь домой, как вчера… По-быстрому сварил борщ. Две миски так остервенело хлопал, что, казалось, ввек не наемся. И когда уже не шло, мне не верилось, что некуда кидать…

Пока эта война на полуголодный желудок ничего ощутимого не даёт желудку, идти к нему к одному в услужение я не намерен, как не намерена и моя айн вторая. Всё! Работать!

Галинка пришла около девяти.

У них сейчас самая запарка.

Я заранее начистил картошки. Режу. Сейчас она будет тушить с мясом и с нижнедевицкими вышкварками.

– Что так хорошо пахнет?

– Ужином.

Она присела на стул, и я увидел тёмное пятнышко у неё чуть выше точёной госпожи коленочки.

– Что это за щипок? Кто это так неаккуратно обращается с моей родной женой? Я не потерплю! Так щипать… До чёрных следов!

– Мой стол! – отмахивается она. – Угол. Налетела, он и щипнул.

Галина порывается прочитать, что я написал днём.

Я не даю:

– Не имеешь права!

– Имею. Я на то и ходила в загс двадцать третьего апреля.

– Нашла чем хвалиться! Я тоже, между прочим, ходил.

– О! Помню! Я тоже была, если не изменяет память, с тобой.

– Точно?

– Спроси что-нибудь полегче.

Она читает, тянет меня за воротник.

– Задушишь.

– А что, нельзя? Я, может, всю жизнь мечтала. Сегодня утром…

– Подожди! Я не успел ещё одно слово тут дописать… Сейчас… Ну что?

– Я семь раз порывалась рассказать. А вас это не интересует.

– Интересует. Говори.

– Сегодня уже вечером встречает меня Головань и говорит: «Приятно видеть вашу фотографию в газете». Я не спросила в какой. Спрошу завтра. Я ждала, когда он выйдет назад. Заработалась и проворонила.

– А мы вам «Маску» купили, чтоб вы нас не лупили… Твои любимые конфетулечки… Последний кулёк купил. Триста грамм…

Мы ели тушёную картошку. Галинка рассыпала соль.

– Наконец-то есть возможность поругаться! – потёр я ладошки. – Зря рассыпала соль, что ли? А то в тоске сидишь один с бумагами сутками…

– С кем, с кем? С утками и курами?

– Озороватушка, не перекручивай… Ну, говори мне что-нибудь. Я обязательно обвиню тебя. Ведь жена на то и даётся, чтоб всё на неё сваливать.

– Соль рассыпалась… Я её собрала и выбросила. Ничего не будет!

И, правда, ничего не было. Хорошо-то что!

– Ты мне ничего не говори. А то я снова стану записывать.

– Молчу. Меня не будет на будущую всю пятилетку.

Молодая красивая жена – разве это праздник лишь на один день?

Это праздник до заступа. До последнего взгляда!

27 октября 1976. Среда.

И нас никто не увидит…

Ещё рано. Там ещё скребут!

– Радушка, дворничиха может начать скрести и в два дня. Мне снилось, что мне давали новую квартиру. Первый этаж… Пол прогорелый, посреди разводили костёр. Обуглившиеся чурки валялись прямо на земле… Мне не хочется тебя отпускать. Вся моя жизнь в последние дни – из одних ожиданий. Я только жду тебя… Нести бигудёшки?

– Они хорошо вскипятились?

– Одна даже расплавилась.

Я помогаю ей крутиться, подаю бигуди:

– Подумать, полгода живу с женой.

– И сто лет без жены. Почему ты так долго жил без жены?

– Я её искал… Сначала ждал, когда родится, потом – где выплывет…

– Спасибо, гражданинчик мой… Ты не видел, здесь, на кухне, майка не пробегала?

– Она бросилась в окно.

Я развожу блины.

Сегодня на завтрак моей гражданке блины со сметаной.

Первый же блин тоненький. В весёлых дырочках.

– Галь, ты чего ешь стоя?

– Так больше войдёт. И добавушки просить не надо… Вспомнила. Мне снилось, что Капа показала платок одной женщине в старом платке и говорит: «Разве у вас платок? Вот платок!» – и развернула наш. Потрогала платок у той женщины. Мягкий, а наш жёсткий. Плохой.

По радио сказали, что началось строительство первой станции метро «Марксистская» на линии Таганская – Новогероиново.[166]

– Во! – вскинул я руку. – В Гае услышали!

– Интересно, поезд метро до нас будет меньше идти, чем трамвай?

– Конечно! Все трамваи ходят, как женщины по жизни. Зигзагами.

– Ударила б. Но за блинами некогда. У, какой мужчинчик прямой! Я уже наелась. Фу, да я не дойду нидокуда.

Поддерживая руками живот, она подходит к окну.

– Я так много наелась… Прям дышать не могу!

Галина открывает окно, размахивает какой то тряпицей.

Выгоняет духоту:

– Кшы, кшы отсюда!

Я позвонил ей по 176-24-96:

– Мадам! Вы собираетесь сегодня навещать свой дом?

– Несомненно.

– Во сколько? Я приеду тебя встретить. А то мало ли… Привяжется ещё кто к молодой жане.

– Приезжай к восьми.

– Служу Отечеству!

Я помыл два яблока. Свезу ей подкрепиться. Проветрюсь и сам заодно. Два ж дня сижу за машинкой без выхода с кухни.

Вручаю ей яблоки и говорю:

– Галина Васильевна! Это вам от мужчины из квартиры тринадцать.

Она легонько поклонилась, приняла яблоки и положила в сумочку.

Домой мы шли пешком.

– Галя, когда у вас будут билеты в цирк или на экскурсию во МХАТ на Тверском? Видишь ты хорошо, а я в очках тоже, бери на последние ряды. Во-первых, это дешёво. А во-вторых, именно для нас будут играть. Обычно артисты орут, чтоб слышали задние. И дешёво, и сердито. Сидим на задах, а именно для нас и стараются. А сядь впереди – они кричать будут уже не для нас.

Мы брели полтора часа. Сэкономили шесть трамвайных коп. Их я завтра отнесу в сберкассу, положу на книжку. Открою новый счёт «Не забывай жену-у-у-у-у-у!».

Мы шли и говорили о том, что думать опасно.

– Задумаешься и страшно, – сказала Галинка. – Вот звезда… Свет от неё до-олго идёт. Может, её уже и нет, а свет всё идёт. От Марса идёт три с половиной миллиарда лет!

– А нас не станет – никто уже нас не увидит…

– Гля, гля! Во-он за домом лунёшка!

– Скобка молодого месяца… Новолуние… У нас осталось семнадцать рублей. Давай три дня до конца месяца проживём на два рэ?

– Давай, – кивнул я и грустно запел:

– Трещит на улице мороз,Снежинки белые летают.Замёрзли уши, мёрзнет нос…Замёрзло всё. А деньги – тают.

28 октября 1976. Четверг.

Пропуск

У Галинки волосы схвачены булавкой на затылке.

– Как тебе хорошо!

Она запрокинула голову. Прикладывает холодную мокрую руку к носу: у неё идёт кровь.

Я кладу ей в красную сумку два яблока – там лежат два вчерашних.

– Ты почему не съела?

– Заработалась. Забыла.

Кладу ей рубль в кошелёчек. Там много монетушек. Всё двадцатки.

– Это мне вчера из халата отдали. Халат вроде не мой…

– А денежки наши?

– Рубль не клади. На что будешь покупать? Мы ж решили три дня прожить на два рубля.

– Ну мало ли что мы решили? Ешь хорошо. У тебя вон кровь носом бежит…

– Перестанет… Люди всегда выходят по утрам в одно и то же время. Каждое утро я за углом дома встречаюсь с усатым парнем. Встретимся и разойдёмся, как в море две селёдки. Он сюда, я туда пробегу…

– Смотри мне, усатый… Мало тебе одного усатого? – твёрдо пожал я ей локоток.

– Только без рук.

– Как же без рук? Я не инвалид. Прав Чарльз Дарвин: «Вся наша жизнь – борьба». Как я буду бороться без рук?

Вечером я снова приехал к проходной её встретить.

Она спустилась, пробила сверхурочное время на карточке, но не выходит. Забыла пропуск!

Побежала назад – ничего.

Вернулась с каким-то патлатым малым в помятой шляпе и с помятой репой. Ещё порылась в своей сумочке – не нашла. Снова увеялась с тем малым куда-то.

Бегали с полчаса.

Наконец, они вышли. Он сказал до свидания, сказала и она до свидания и подошла ко мне.

Идём молча.

– Кто это был?

– Слава…

Кровь ударила мне в лицо. Тот самый Слава, имя которого я объявил как ругательное, и потребовал, чтоб она, всё восторгавшаяся им, никогда не произносила этого имени. И вот я слышу его снова!

На нервах молчу.

Она:

– Ты чего молчишь?

– Жду, когда расскажешь, чего этот пятак с тобой бегал.

– Никого другого не было… Я тут не знаю ничего…

– Будто он потерял, а не ты…

– Мы вместе работаем…

Она приотстаёт на «Электродной». Я назло рванул быстрей.

Она догоняет:

– А ну!.. А ну!.. Ты чего такой? Сказал бы хоть слово в утешение…

В трамвае я всё молчу. Она плачет.

– Где у тебя был пропуск?

– В сумочке.

– Дай посмотрю её. Может, впопыхах не так внимательно посмотрела…

Всё перерыл – нету!

– Вместо того чтоб утешить… Ты как прокурор…

– Жаль, что я один прокурор. Я утешай. А ты по-прежнему будешь терять? Надо быть самой к себе прокурором. Тогда не придётся плакать. Ты хоть сказала начальству, что на работе потеряла?

– Писала объяснительную…

– А что это у тебя в сумочке за деньги?

– А те… За платок… Я ещё не вернула.

– И таскаешь в сумочке? Святая душа уволокла пропуск. Не нужны ей твои башли. А предприятие ваше закрытое. Есть над чем подумать… В твоей сумке ералаш, как в дурной мякинной бестолковке.[167] Надо мне ревизию провести… Зачем-то квадратный тюбик туши для ресниц… Я ж тебе два польских кружочка теней для век подарил. Зачем-то ещё?

– Это разные.

Дома я сел за дневник.

Она переоделась и спрашивает:

– Тебе что готовить?

– Мне ничего не надо.

И отбыла из кухни в неизвестном направлении.

Выхожу. Сидит в халате на диване с чужим лицом:

– Чего есть будешь? – буркнула она.

– Ты чего дуешься?

– Это я б хотела знать, чего ты дуешься…

– Ну, чего сидеть? Чем без дела сидеть, лучше попусту ходить… Иди ложись спать, а я посижу за машинкой.

– Что это тебе вдруг понадобилось работать?

– Скажи, а чего этот Славуня с тобой летал? Мы с тобой уже говорили на эту тему.

– Чего ты хочешь от меня?

– Ответа.

– Ты видел… Девчонки все ушли. Никого не было…

Меня этот ответ ни в коей мере не успокоил. Девчонки ушли, зато дорогой Славусечка остался!

– Ну ты чего сидишь? – говорю я.

– А я что, тебе мешаю?

– У тебя в сумке бардачино. Устрою-ка я мини-ревизию. Там лишнего хлама…

– Не надо ревизию! – подняла она руку. – Я у тебя не роюсь… И не надо говорить со мной прокурорским тоном, незагорелый Отелло.

Я шлёпаю за новым листом в комнату. (Бумага на гардеробчике.) Возвращаюсь на кухню с чистым листом – сзади сильный толчок, я чуть не лечу на пол. Лист выпал из руки, спикировал к её ногам.

– Машинка, – на срыве крикнула Галина, – ему заменила меня! Разобью!

– Гражданочка! Девушка! Это матценность!.. Что ты разбуянилась. Попридержи свои разбойничьи замашки. С эмоциями вы, гражданочка, работаете хуже табуретки.

– Иди и садись, – подталкивает она меня к дивану, и в довесок я получаю подушкой по спине.

Мы сели.

– В таких вещах я тебе не союзник, – читаю я ей молитву. – Видите, ей тяжело. Пожалейте! Нет! Жалеть в разгильдяйстве не буду. Из малого разгильдяйства рождается большое. Я был в таких переплётах и по своему разгильдяйству посеял триста рэ. В общежитии тяпнули. Зачем тебе повторять моё? Ты не в деревне. Здесь тебя целуют. А под случай походя сорвут башню. Видишь, вроде кругом друзья… В понедельник проведи собрание… Украли пропуск. Пускай знают, кто рядом.

– Районного прокурора приглашать?

– Обязательно! Всё б ты скакала по жизни, как малявочка. Вам же начислять зарплату. Ты пойдёшь завтра?

– Нет. В бюро пропусков сказали, без пропуска не пустят.

– Как суббота, так у тебя фокусы.

– Вот-вот! Я этого ждала.

Я подметил уже что-то наподобие закономерности. Чаще наши редкие схлёстки выбегали или в канун субботы и тогда пропадал выходной, или в саму субботу. Неужели суббота – день открытых выяснений отношений?

Я хочу сесть за машинку – Галина не пускает.

– Ревнуешь к машинке? Не бойся. С нею ничего не станется.

– Кто знает. С нею – нет. А с тобой? У меня башня скрипит, буксы клинит. Вся голова трещит. Вот такая пухлая! Лучше б со мной поговорил, чем… – злобный взгляд на машинку.

Наверно, ей неприятно, что я пишу по горячим следам. Я верю конкретному слову, сказанному вот только что. В дневнике я не хочу ни лжи, ни приблизительных полувыдуманных воспоминаний. Дневник – зеркало души, и это зеркало должно всегда быть чистым, как глаза моей милой растеряши утром 23 апреля, когда только что проснулись, и я пошёл ловить такси, чтоб ехать в загс.

– За этой идиоткой машинкой скоро забудешь, как меня зовут…

Я трясу её за плечи.

– Что ты делаешь?

– Вытрясаю из тебя обиду. У меня что-то руку крутит…

– Со злости. Отойди от машинки. Не забывай, у тебя жена ещё живая. Мужики! Вас надо бить да бить!

– Лозунг века! Если мужчины планеты узнают об этом призыве, они могут из солидарности и сплотиться вокруг меня. Вокруг одного битого. Ничего, за одного битого дюжину небитых дают, да и то не берут!

– Ты кончил сегодня работать?

– Кончил… А ты тоже прокурорша.

– Берём пример со старших.

Мы сели пить чай.

– Поделись лучше с дядей конфеткой, – предлагаю я.

– С этой машинкой… У меня целый день по башке стучало…

– И лучше, что не пойдёшь завтра на работу. Побродим в Измайлове. Лучше?

– Для кого как.

– Я вас угощаю гороховым супом, сам варил и уже ел. Пока жив. Оставил поделиться с вами.

– Он горький.

– Это поклёп. Не мог я сварить горький суп.

Она милостиво приняла всего одну ложечку. С усилием сотворила кислую мину. Что могла, то и сделала.

А суп я ещё немного поел сам, остальное вылил. Без сожаления. Раздал всем Богам по сапогам.

29 октября 1976. Пятница.

Примирение

В восемь сорок Галина увеялась позвонить из будки на «Агат». Авось нашёлся, вернулся из бегов пропуск.

Долго нету. Заблудилась?

Вернулась печальная. Всё ясно.

Я ничего не стал спрашивать.

Она подала мне «Правду», которую я не выношу.

– Остальные уже расхватали. Осталась только эта…

– Молодец, что взяла именно эту газету. Я никогда её не беру. Назови только место, где тебе памятник поставить.

– Только обещаете…

– А почему во множественном числе? Кто тебе ещё обещал?

Молча слушаем по радио передачу для родителей. Любопытно. В первом-втором классе ребёнок должен делать домашнее задание один час, в четвёртом-пятом – два, в девятом-десятом – четыре часа.