Репрессированный ещё до зачатия

– Не бойся. Концерт я не пропущу.

– Ты свои знаки отличия уже надела?

– Нет… Сейчас.

Она смотрит в шкатулку с кольцами. Её кольца нету. Нырь в туалет – на подзеркальной стеклянной полочке нету.

– Где кольцо?

– А почему ты меня спрашиваешь? – отвечаю я невинно.

– Я опаздываю.

Я достаю кольцо из шкафа.

Вчера сам туда положил, увидев в туа.

– Уже второй раз ты бросаешь кольцо в кабинете задумчивости. Это, сударыня, дурной знак!

Она показала рукой на слегка выпиравший вперёд мой кузовок,[165] веля как-то убрать его, и я без слов подтягиваю свою копилку к спине. Распрямляюсь.

– Во-о! Сразу стал выше, стройней мой мужчинчик!

Она уходит.

От двери показывает пальчик. Не балуй тут!

Я отвечаю:

– Ну, с Богом, – и иду делать двадцать приседаний.

Потом задираю ноги на диване, перегибаюсь у батареи через стул десять раз – всё по её спецуказанию, всё для выработки приличной осанки. Затем принимаю холодный душ, растираюсь и для закрепления успеха закалки протираю влажной тряпкой пол в комнате и на кухне.

Это я делаю всегда.

Моя Радушка отпрашивалась на какой часок.

Уже 15.00. А её нет как нет. Хоть на стенку лезь!

На стенку я пока всё же не лезу. Как-то, знаете, лень, да и белили недавно. Жалко стенку. Причина уважительная вполне.

Временами тянет рвать и метать. Но рвать нечего, а метать тем более. А так во всем остальном я остаюсь ископаемым ревнивцем: кусок в горло не лезет; он, правда, может, и полез бы, да его нету; договорились, что придёт она, вместе сходим за пельменями и сделаем этот самый кусок, но нет её, нет куска – без неё руки опускаются.

Интересно, как им там тянется резина?

Долгохонько таки тянут…

Думаю, не придёт вот через час – прямой путь в прорубь. Правда, не на предмет утонутия, при своей худобе затонуть я не могу, а на предмет искупнуться на манер моржа. Я-то ведь закаляюсь по утрам под душем.

Пятнадцать двадцать.

Звонок.

Приоткрываю дверь – она.

– У нас таких нету! Сгинь! – и подул ей в лицо. – Наши просились на час. А уже вон сколько!

– Чуть остановку не проехала.

– Водку пьянствовали? Или влюбилась на конференции?

– Было б в кого. А чем вы тут без нас занимаетесь?

– Пишем на вас доносы Господу Богу.

За такое заявление она потрепала меня за шиворот.

Я товарищ стойкий, перенёс спокойно это шатание.

У неё холодные руки.

– Товарисчи господа! У молодой гражданочки холодные руки! Это дурной знак.

– Из-за тебя с такого кино ушла! «Собака Клякса, скрипка…» и ещё там кто-то.

– Пиши оправдание, как всё это было.

– Хочу есть. Надо заморить червячка.

– Заморить ты можешь себя. А червячка надо кормить регулярно. По-настоящему… Матинка! А ты чего это так сегодня разрядилась?

– Я ж на конференции была!

– Ну это же не смотрины с раздеванием и с пляской с ножом в зубах!

– Видишь… Я к двенадцати, к твоему приходу, побрился и целых три часа зря сидел бритый! Диктуйте всё, мадам, по порядку. Только честно.

– Народу было видимо-невидимо!

– Только ты не кричи.

– Более четырехсот чек. У братуни Сани преподаватель физкультуры говорил не человек, а чек. Сокращённо… Разделась, правда, не догола, ну и пошла в клуб. Отметилась… У меня мандат № 31. А было всего 440. Вперёдсмотрящий мандат. Вот… Более двух часов выступали всякие типы, отчитывались за натворившее. Все шпарили по бумажке до того нудно! Я пыталась слушать. Из этого ничего не вышло. Пришлось играть в слова… Позор! Такое богатое предприятие! А дали по карандашику в одну копейку и по стрёмненькому блокнотцу за восемь коп… Единственное, кого я слушала от начала до конца, – одного дядечку из перовского Белого дома. Очень хорошо говорил. Без бумажки. Оказывается, у нас и у США примерно одинаково производят сырья. А продукции мы на треть производим меньше. Вот!

– Радушка! Вы не тому аплодируете! Вы помните мой вечный наказ? Где ни будь, записывай необычные слова, выражения. Что записала?

– Только одно предложение «Тыкаем одним электрическим щупом». Больше ничего интересного. В перерыв нам крутили интересные мультфильмички. В основном маде ин оттуда… О! Чуть не забыла. Я сидела справа у окна, у прохода и во время конференции зал снимали. Вышла на перерыв – фотографии уже на стенде. И самое интересное – на самой большой фотографии я самым крупным планом! Так хорошо получилась! Я сидела, сунув руки под мышки, и сделала умную мордочку. Слушала! Ишь, как! О! Взглянула – я сижу первая, за мной все остальные. Мутьфильм показывали – собаками зайчиков ловили. Я хотела убежать в перерыв – мне не дали пальто.

Мы выкатились гулять.

И прогулка наша жила до первого гастронома.

– Хочу пельмешек! – сказала Галинка.

Мы взяли мяса для пельменей.

Она спокойна. Зато неспокоен я:

– У нас муки – мне нечем глаза запорошить!

И мы берём муки, сахару, молока.

– Ты у меня всё помнишь! – удивилась Галина. – Ты память-машина. Куда мы идём?

– Закудакала… Человек я суеверный и дела не будет. Давай договоримся: куда слово ругательное для тебя. Говори: далеко? в каком направлении идём?

Я нёс на почту сдать свои пословицы «Просвещению».

Приходим – закрыта почта с пяти.

– Убеждайся, закудыкала дорогу!

Нужна капуста.

Забегаем в магазин.

– Ох! – морщит Галинка нос. – У капусты мороженый вид. Прямо солёная. Нет, не берём. Перекукуем… Айдайки быстрей к пельмешкам!.. А кто мне пельмешки поможет делать?

– Если не я, то кто же?

Галина замесила тесто, я лук-чеснок порезал, смешал с мясом. Она быстренько порезала тесто на кусочки – я раскатываю.

В «Мире животных» Песков распелся про крокодилов.

Показывают, как выводятся они из яиц.

Один высунул из яйца голову. Уже с зубами!

– Давай, – говорит Галинка, – выведем крокодильчика и он будет у нас жить сто лет.

– Тебе что, – хмыкнул я, – одного Крокодила Крокодилыча мало?

– Мало. Один крокодил не крокодил!

– Ну что ты кусаешь? Была мысль. А ты перекусила жилу, и мысль утекла. Налицо утечка мыслей!

– И мозги текут, и твои не пишут, и ничего не шлют…

– А мы когда им последнее письмо кинули? Не с месяц ли назад? Дата!

– Сегодня вообще хорошая дата.

– Ну, поешь пельменей по случаю полугодового союза… Гриша без женщин озверел. Они ему изменяли, когда он совсем верил, и в сорок один год он им больше не верит. Женщина нужна мужчине для умягчения и очеловечивания его нравов. Да Гриша уже засох. На корню.

– Ни один пельмешек не разварился. Фирма! Посмотрел бы, что другие жёны мужьям готовят!

– Что?

– Я помню, когда Коренная с матерью ругалась, так они с мужем придут с работы, поедят из банки солянку и всё.

– Я б за такое по одному месту дал.

– Капка до тридцати лет дожила, а картошку не пожарит. Когда я сказала, что милому пироги пекла, – все на меня из-под руки поглядели. Они те пироги лишь в кино видали!

– Пища – забота о человеке. Это любовь к нему. А без пищи и прыгать не станешь. Тот-то все они без мужей.

– Охушки! Жарко!

– Молока тебе или чаю?

– Не знаю… Мать бы сказала, ремня ты хочешь… Бывало, слоняюсь по дому, говорю, ну, ма, чего-то хочется. «Возьми поешь». Съела. «Ещё б чего». – «Ремня ты хочешь!». Ты не убежишь, если я буду хорошо готовить?

– Не убегу. Ты меня закормишь, и я не смогу убежать. Я тебе говорил. Америкосы проводили конкурс, как уберечь мужа при жене. Премию получило предложение одной дворничихи: «Муж – это такая свинья, которую надо просто хорошо кормить, и она никогда никуда не денется». Это не про меня. На голодный желудок какие эмоции?

– Если в доме пельмени – это какой-то ебилей. Сегодня – полугодовой. Мяу-мяу! Как быстро пролетели шесть месяцев. Не заметила даже! Кажется, только вчера я первый раз явилась к тебе в гости в холостяцкое дупло… Помню, пришла сюда, и мне очень понравилось, как везде всё чистенько, уютненько. Больше всего понравились полы. Такие красивые! Как бы прозрачные! И прекрасные голубые шторы во всю стену. Красота! И не скажешь, что живёт один мужчина. Только впоследствии я убедилась, что у моего мурика всё может быть в ажуре, что он самый чудесный мужчинчик изо всех мужей, виденных мною когда-либо. Вот я заявляю это со всей ответственностью и преданностью твоим идеалам.

В двадцать три Рой Кларк дал кранты-шоу, и вместо него подкинули концерт семьи Доули.

Галинка уже дремала.

Я призывал её послушать семью. Она роняла беззвучное короткое да и спала как без задних, так и без передних ног.

23 октября 1976. Суббота.

Пельмени

Мне такое снилось… Такое снилось… Вроде мама отказалась от меня… Ты выиграл тыщу в лотерею.

Я встрепенулся:

– Скорей говори, птичка, где получать. В сбербанке «Сон»?

– Поели вчера и сразу легли… А ели не воду. Пельмени! Ох! Хорошо ж сказал дядько Блинов:

«Готов упасть я на колениПред тем, кто выдумал пельмени!»

Пельмешки – еда толстая. Тот-то и снится Бог подай что… Капа говорит, спроси своего, пускай скажет как мужчина. Был у неё торгашик с кремовой «Волгой». Престрашнючий. Жадный до чёртиков! Ни копейки на неё не положил. Пять лет катались на каруселях. Потом он нашёл другую. Капа написала ему нелестное письмецо, и он стал её преследовать. До ссоры! «Иду домой. Из-за кустов у дома вылазит. Зашла в комиссуху на два часа – сидел ждал в «Волге»! Закатил допрос – что делала? Ничего у нас не выходит. Зачем же преследовать? Что твой скажет?»

– Он устал от неё. Выжал этот лимон и хочет, чтоб другому не достался. Тоскливый бобик на сене. Сам не ам и другому не дам! Если за пять лет не женился, так теперь тем паче. Да он на «Волге» пчёлок роями будет возить!

– У неё теперь военный. Разведёныш. Была у него фрикаделька по лимиту. Хотела устроить налёт на окоп с его миллионами. Но генерал – в просторечии старший лейтенант – сдрейфил и приземлился у наивной Капуси. На третий вечер заявил торжественно и слегка безответственно: «Ты мне нравишься. Я на тебе женюсь». – «Ты ж меня знаешь только три дня». – «Но не три же минуты». Находчивый.

– Вот и пускай берёт Капа курс на доблестные вооруженные силы СССР. Скоро прозвучит команда «Нал-л-л-ле-е-е-е-ев-в-ву-у-у-у-у-у-у!!!! Равнение на перовский загс! Шагом арш!» С этой Капусей генералу верный капут…

– Жена у него была страшна, как три войны, и все мировые… Не убирай голову… Положи снова мне на плечо. Мне так нравится.

Я возвращаю свою голову на прежнее место и скромно предупреждаю:

– Мне жаль тебя. Во мне слишком много песка. Я могу тебя засыпать, как в Сахаре.

Мы делаем гимнастику.

Галинка:

– Я сделала тебя молоденьким. А была б у тебя старушня ровесница, был бы ты брюзга!

– Конечно! За твоё бесстрашное замужество я награждаю тебя личным орденом «За мужество»! Вот так… Спасибо, моя девочка за всё. Дай Бог, чего тебе хочется!

– Мне хочется увидеть тыщу, которую не ты, нахал, выиграл, а я. Я даже за её получение расписалась на небесах.

После воскресной гимнастики мы двинулись к ванне.

Я залез первый, принял кое-что в виде душа. Потом и она основательно обтиралась с ладошки ледяной водой.

Всё-таки жена у меня бесстрашная.

Начала она разогревать завтрак.

Пол-оладушка упало на пол.

Она быстро подняла и кинула в рот, принципиально не вытирая:

– Как важно иметь чистый пол и хорошего мужа, который может многое, если не всё. Лично держит всегда пол в образцовой чистоте.

– Стараюсь, матушка…

– Чудно… Когда я начинаю готовить, ты садишься рядом, если твоя помощь не нужна, и смотришь. Выжидаешь урона с моей стороны. Если упадёт, на лету хватаешь и безапелляционно заявляешь: «Что с возу упало, то в моём желудке пропало. За мой желудок не боись. Глотаю кривые ржавые гвозди – выскакивают прямые, новёхонькие. Справка. В крокодиле металл переплавляется и пропадает бесследно. А у меня ничего не пропадает. Безотходное производство!»

– Что сегодня будем делать?

– Гулять. Попробуем прогуляться без заскоков в магазины.

– Не выйдет.

– Будем их обегать, как бы это нам тяжело ни давалось. Ох мы! Дети очереди. Я даже вырос до начальника очереди.

Уже час дня.

На Галинке маечка с короткими рукавами.

– Галь, у тебя мурашка.

– Убей мурашку!

Я легонько погладил её руку. Не могу я бить на ней мурашку. Бия мурашку, я б ударил свою радость. А это в мои планы не входит.

Галинка прижалась локтем к моей руке:

– Какой ты горячий! Почему ты такой горячий?

– Потому что я мужчина.

Я в самом деле всегда горяч, как воробей.

После обеда двинулись в Кусковский парк. На мою Рассветную, 56. Там я жил когда-то.

Было уже прохладно.

На пруду лёд. Я ступил на него. Подпрыгнул.

Лёд треснул, выскочила вода, и Галинка пулей отбыла на берег.

Я всё-таки совращаю Галинку в свою веру.

Она в опаске бредёт по пруду:

– Первый раз я была у тебя в январе. Ты повёл меня на Терлецкий пруд. Я спокойно пошла. А вот теперь я знаю, какая здесь вода, я видела её и боюсь.

– Но идёшь! Герои всегда боятся, да делают. В этом героизм, матинка.

Мы перешли на островок, где когда-то в любовных плясках кобенились цари и царята, потом тихонько побродили по пруду и подались назад к себе.

Я шёл с приобретением. Нёс прутик алюминиевый – прочистить воздушку в ванне, раз слесари не могут, а скорей, не хотят.

Дома я сразу кидаюсь резать лук для пельменей.

Галинка дует мне в плаксивые глаза, говорит очень хорошо, ласково так:

– Миленький! Может, ты для начала помоешь руки с мылкой?

И напоминание, и совет без нажима, без напора.

Я кидаюсь с чумовым рвением мыть руки, будто бы всю жизнь мечтал это делать.

– Радушка, ты чего там шуршишь?

– Всё-то вам расскажи.

Я слышу, она разбила яйцо – путь к разгадке, почему это у неё тесто для пельменей раньше было жёсткое, а вот прочитала и разбила для мягкости.

Я так подумал и переспросил:

– Ты разбила, чтоб тесто было мягче?

– Гм… Я всю жизнь била.

– А что ты вычитала тогда?

– Единственное. Тесто надо закатать в шар, накрыть салфеткой и…

– … выбросить за окно?

– … положить на двадцать минут. В жизни не видела, чтоб маманя занималась такими вещами.

Она раскатывает тесто. Я режу чеснок.

Галинка блаженно понюхала воздух:

– У-у!.. Пахнет мяска. А-а-а, – закатила глаза. – Аж слюна выступила, облизаться захотела. Ух пельмешки сейчас будут! Вот ты помогаешь – мне с настроением делается. А будь я тут одна, а ты где в комнате, я б делала без настроения. А сейчас тесто хорошее. Мякенькое. Воды, наверно, больше, чем вчера. Всё от воды, может.

Мы перестраиваемся.

Я раскатываю кусочки теста. А она уже лепит пельмени розами маленькими, беленькими. Лепила, лепила и попутно куснула меня в шею.

– Оё! Что ты делаешь? Больно!

– Я зубы точу.

– Ты не знаешь, что напильник лежит под мойкой? Почему бы его не взять?

– Чего ты ржёшь, мой конь ретивый? Предупреждаю, пельмени будут и с таком. Мяса мало. Несколько кружочков останется. Давай с чем другим сделаю?

– Ну… С хлебом или маленькие кусочки теста вкладывай…

– Я серьёзно.

– И я не шучу. Баловница ты у меня.

– Раздушу тебя! – обхватывает меня за шею.

– Не имеешь права.

– Имею. Я за это расписывалась.

Галинка поставила ногу на стул, пробует первый пельмень. Повар сыт с пальчика!

– Готовая композиция! Уральский мастеровой пельмешник. Я в Челябинске видел памятник такому умельцу… А что, уксус в мясо влить?

– Можно попробовать.

– Взять немножко фарша, влить уксуса и отдельно положить эти пельмени. А для надёжности, чтоб не перепутать их с другими, съесть их сырыми. Наверняка не спутаешь!

– Укусю-ю!

Я гляжу, как она моет посуду.

– Ты о чём думаешь? – спрашивает она.

– Да так… Обо всём… Разве это плохо, когда муж иногда думает?

Сварила первую партию.

Тарелку горкой наворачивает сначала мне.

Я влил себе уксуса. Ем.

– Галь! Бери у меня, пока сварятся твои. А я у тебя потом вычту.

Она берёт моей ложкой. Я достаю её, питерскую.

Она себе строго:

– Не ешь двумя ложками! А то два раза будешь выходить замуж!.. Ой! Съела ж я таки один пельмень из твоей ложки! – Она резко пересаживается на угол: – Я с угла семь лет не буду выходить!

– Успокойся! Ешь моей. Думаю, сегодня не выйдешь. А завтра видно будет.

Она взяла свою ложку, выгнутенькую, с другим рисунком, и стала есть.

– Ох, и суеверная ты!

– Ничуть… Надо же пошутить… Ну и вкуснотища! Или пельмени в самом деле вкуснецкие, или я голодная? Прямо язык проглочу.

– Лучше пельмени проглатывай. Слушай! А чего б не записать свои впечатления о прожитом дне в дневник?

– Жарко. У меня голова не думает.

– А ты сама?

– Тоже. Жарко и душно… Я сто лет не ела такие вкусные пельмени!

– Какая ты у меня старая, моя Радушка, работающая под белянку.

(Она красится. Свои волосы у неё тёмные.)

– Я б тебя съела!

– А тебе что, пельменей не хватило?

– Они не такие вкусные, как ты.

Потом мы радостно купались.

Часа полтора откисали в ванне.

– Надо бы будильник поставить…

– Миленькая, ну что ты? Будут над ухом молоты по наковальне грохать. Иногда от цоканья на тумбочке будильника я просыпаюсь…

– Не пойму… Ты у нас можешь… То ты его в книжный шкаф работающим запирал, то совал днём под подушку, то днём выносил и на балкон: «Пускай поостынет, отпадёт охота стучать». Он простудился, но не умер. В шкафу ждёт, когда его подзаведут.

– Сегодня ему не дождаться подзаводки.

24 октября 1976. Воскресенье.

Зачем люди женятся

Проснулся я – светло.

– Ойко! Как открыть глаза? – и протираю их кулаками.

– У меня тоже нет такого средства…

– Крутиться будешь?

– После вчерашней бани да не крутиться?

Спотыкаясь, я продираю на бегу глаза, лечу на кухню ставить бигудёшки.

– Всё, товарищ, нет вам больше доверия. Сегодня заведу будильник.

Пока она крутилась, я сварил гурьевскую кашу, два яйца в авоськах.

– Несу кашу воробьям. На балконе она быстро остынет.

– Не неси! Всё равно я поесть не успею! – безответственно заявляет моя гражданка и с большим энтузиазмом побежала по комнате, по пути натягивая на себя, кажется, всё, что попадало под руку или под ногу.

– Посмотрим…

Каша поостыла. Галинка напяливает свитер, а я ей – здоровую ложку каши! Свитер завис над головой, ложка опорожнилась, свитер пошёл вниз. Галинка поморщилась, достала изо рта что-то непотребное.

– Фу! Из-за этой бяки… На зубах раздавила…

– Не раздавишь же на ушах…

– Такая хорошая каша и портят её этим изюмом… Фи, бяка… Ну ни к чему тут этот изюм!

– Не волнуйтесь, мадам. Изюму место найдём под нашим солнышком!

Я беру его и кидаю себе в рот.

Кашу она доела, когда поправляла брови.

Галинка сунула белый халат в авоську:

– Разрешат пронести?.. Резать не стала. Пускай большой… Постираю.

– Он станет меньше…

– Мне его Катя дала. Я не просила. Ни у кого нету. Она принесла два. Дала мне сама, говорит, твой.

– Видите, вас любят не только на Зелёном, 73 – 13. Но и на «Агате».

– Хороших везде любят. Все любят!

– Не надо бы так. А? Везде, все… Ой-ой-ой-о-ёй, Радушка! Я ведь муж! Я ж и могу… Я право имею от двадцать третьего, четвёртого, семьдесят шестого за номером 367349. Знаете, что это за номер? Нашего свидетельства о браке. И записи номер 820…

– Как у нас на счётной станции. Сплошные цифры!

– К чему-то обязывающие и призывающие.

Галинка снимает бигуди.

Я даю ей любимое полусырое яйцо.

– Ну что у тебя яйца такие сырые? – Она бежит на кухню.

– Не у меня… Соль у меня в руке…

– Мне хлеба…

– Вот и хлеб в руке.

– А-а… Скажи, а чего яйца такие маленькие? Куры что, не знают призывов последнего съезда КПСС? Или они вышли из-под повиновения петухов, бросили это дело по носке крупных яиц и теперь их несут петухи, то есть ваш брат?

– Наш брат страусиные рад вам нести.

– Как истинные ударники комтруда… Часы, знак! – протягивает она руку из рукава пальто, не глядя на меня.

Я несу ей часы, кольцо.

Маяк молитву зазвонил. Восемь.

Я уже приоткрыл дверь для её вылета.

Галина:

– Прекрасно!

– Можно вставать и в полвосьмого.

Она торопливо поскакала по лестнице вниз.

Я сажусь к столу записать вчерашнее.

Вчера мы гуляли, и я забыл отстучать на машинке.

Зашла речь, зачем это люди женятся. Галина сказала:

– Многие метёлки гоняются за миллионами. Дуры! Разве миллионы нужны?

Я авторитетно:

– И миллионы.

– Они не помеха, если окажутся, но не они первооснова супружеского счастья. Если тебе нужны деньги, выходи с колотушкой на большую дорогу.

– Правильно! Сама добывай! Добыча миллионов должна быть поставлена на самообслуживание. На худой конец, добывай вместе. А лезть на готовый миллион неэтично.

– Верно. Некоторые женщины на западе делают мужей миллионерами.

– Не знал. Каким образом? Сгораю быстрее узнать!

– Необходимо одно условие.

– Ну скорее говори! Какое же?

– Прежде надо быть миллиардером!

– А-а… Увы…

– Не отчаивайся. Слёзы льются и на миллионы. Да если только они тебе нужны – добывай себе сама. У тебя никто их не возьмёт и на что тогда тебе муж?.. А вот на что… У нас в самом большом секретном цехе номер девяносто главным инженером Зайцев. Симпатюля. Мальчику двадцать восемь. Такой беленький, пушистенький, стеснительный. Бюстгальтерию этого цеха начала вести я. В прошлом месяце Зайцев получил больше всех. Семьсот! Это уже готовенькие, после всяких вычетов. А всего ему начислили рублей девятьсот. Он вечно в командировках. Возвращается раз до срока и застаёт жену в интересном переплёте. Конечно, он совершил все формальности, выгнал жену. Так он любил её до страсти! Теперь он напуган. Женщин боится. Вторично его не женишь.

– Можно подумать, что это твоя персональная печаль.

– Я-то тут ни при чём. Я про миллионы. С деньгами не поспишь. А мужа нету месяцами и винить жену как? Главное, чтоб было на хлеб. Только пускай твой муж будет не гангстером по добыче тысяч, пускай он приносит…

– Три рэ шестьдесят две коп?

– Лишь бы делал интересную для себя работу и приносил минимум. Счастье в том, когда всё добывается и делается сообща. А не в готовеньком.

– Задачи вы понимаете очень правильно. Какой у меня человечище жена!

– А ты говоришь… – застеснялась она.

Вечером я встретил её с работы у самого «Агата».

Мы возвращались домой пешком. Она экзаменовала меня.

Увидит легковушку:

– А это какая?.. А это какая?..

Что-то я угадываю, что-то нет.

– Мой муж должен знать всё. Даже марки машин!

– Чтоб знать, какую покупать?

– Отнюдь.

– Ну, тогда чтоб знать, под какую кидаться, если…

– Ну-ну… Я этого не допущу. Я тебя и мёртвого с того света вытащу!

– Это что, угроза?

– Констатация факта… Мы просто вас любим.

В благодарности я тихо погладил пальчиком её плечо.

Вижу, в холодных перчатках её пальцы измёрзли.

Я снял её перчатку. Взял её руку в свои.

Она в искреннем изумлении воскликнула:

– Ойко! Какие у тебя руки горячие!

– По штату положено.

И было прохладно, и я нёс её руку в своей руке, и было мне хорошо, и было мне так славно на душе оттого, что у меня такой вот рядом человечина, и я думаю про то, что вот всё время мне не везло, всё как-то я был на обочине, и никто меня не баловал сердечным теплом, и было всё как-то совсем не так, а годы идут, идут, и большие уже года, и всё у меня не устроено, и всё в доме пусто и холодно, и одиноко, и всё как-то совсем не так, как то должно быть в мои большие лета, и я порой думал про себя и с отчаянием, и с сожалением, по временам мне было жалко себя, и обидно-то что, или я Ваньзя какой, все ж сверстники мои давно живут своими семьями, а я, стесняющийся себя, один, один всё как божий перст, и вместе с тем, со всем своим совестливым одиночеством и тоской по своему очагу семейному я не кидался в крайности, я не вис на первой попавшейся крутихвостке; если я не видел того, что мне близко, я упрямо отбрасывал пустышек прочь, я не верил, что я не встречу ту единственную, ту одну, на которой старый неудаха наконец-то споткнётся навсегда и никогда о том не пожалеет; и пришёл тот январский час, и пришёл он в самолёте, когда я летел в командировку, и судьба усадила нас рядом, потом мы сидели рядом в орском автобусе, потом мы были рядом у меня дома, потом мы рядом гуляли по лесу, рука в руке, вот как сейчас; нам понравилось делать всё вместе, чтоб быть рядом, и мы сделали последнее, поставили рядом свои фамилии в загсе, и вот уже прошло полгода – не день, не месяц – полгода, и мы для Отечества целы, и мы идём рядышком, и все эти полгода я был наполнен счастьем, я как-то иначе взглянул на себя, я поверил в себя, в свою внешность, в свою будущность – Боже правый, и всё это благодаря ей, стройной, красивой и такой зябкой.