Полная версияПолная версия:
Репрессированный ещё до зачатия
На порожках трапезной старухи разложили на газете хлеб и ели.
– Я оголодала – на лавку не взлезу. И всё ж таки в голод хорошо службу нести – легко, – говорила одна старуха.
Другая ей возразила:
– С твоей лёгкости я чуть не упала в обморок.
Мама достала из сумки две пластинки хлеба и одну отдала какой-то рядом стоявшей бабке.
У проходившего мимо парня с длинными волосами старичок спросил:
– Не подскажите, где тут продают лампадное мало?
– Я лампадное масло не ем, – ядовито хохотнул длинноволосик. – Предпочитаю постное. Перепадает иногда сливочное.
Старичок обиделся и упрекнул парня:
– В церкви надо шутить умеренно.
Не спеша мы с мамой пошли к электричке.
Навстречу шла молодка лет тридцати. Указывая на меня пальцем, прошептала мальчику, держала за руку:
– Это батюшка!
Я сказал:
– Не верь, мальчик, маме. Она говорит неправду. Я матушка.
Молодка насупилась и спросила меня:
– Вы всё же батюшка?
– Я сказал, я – матушка, – и усмехнулся.
Мама просияла:
– Цэ гарно, шо тебя хоть из-за бороды принимают за батюшку. Батюшка – святой человек!
Не спеша мы с мамой побрели к электричке.
На переходе мама бойко помолотила на красный. Я в два прыжка догнал её и за руку вернул назад:
– Ма! Куда Вас несёт нечистая? Что Вы забыли под колёсами?
– Дурость, – покаянно улыбается мама. – Шо ж ещё?
– В метре от вас уже была машина…
– Спасибо метру. Подай Боже ему здоровьячка.
И мы рассмеялись.
1 марта. В сумерках
Принёс в свою районную библиотеку книги.
Старушка из читательниц подошла ко мне:
– Вы про шпионов принесли? Я только про шпионов ищу книжки.
– Я сам шпион.
Библиотекарша уточнила:
– Был бы шпион, молчал бы.
Она повертела мой формуляр, сморщилась:
– Вы зачитали книжку за 66 копеек. Умножаем на пять. С вас три тридцать штрафных.
– А почему умножаете-то только на пять? Вас научили умножать лишь до пяти? А если б одолели таблицу умножения до тысячи?
Я отдал три тридцать и бегом домой.
В тепло.
Мама варит борщ. Переживает:
– Як одна баба жалилась: «Ой, диду, я борщ дужэ кислый сварила – аж за ухами кисло!» А дед отвечает: «Не журись, бабо! Поедим. То ему и всё будет». У меня такой не должен бы выйти…
Я налил ей полную корчажку с ушками.
– Съедите?
– Раз налил, съем. – И скоро доложила: – Ну, два раза зажмурилась[150] – управилась с борщом. Хорошая погода сегодня будет.
Подошло тесто.
– Ну, хорошее ж, – сияет мама. – Как вата. Бачь, вчера выходилось, выгрелось, выигралось хороше. Надо ж такому получиться! Пирожки там хорошие – хоть на продажу продавай! – На ладошку положила пирожок. Любуется: – Не пирожок – вот ком золота!
Последний лист с пирожками мама вытащила из духовки рано. Сыроватые вышли пирожки. Пригорюнилась и улыбнулась. Вспомнила:
– Одна баба хвалилась: «Кума, кума, какой я хлеб хороший испекла. Як пух, як дух, як милое счастье!» А как мужик взял, ударил тем хлебом в спину – сукин сын, як каменюкой!
Она озирается:
– Толька, а где нож?
– У меня в кармане. Пощупайте! – И подставляю ей бок трико, в котором нет карманов.
Вечер. Сидим без света. Сумерничаем.
– Жила одиноко одна бабка, – говорит мама. – Продала хату, начала с конца… У неё было семеро сыновей. Пошла проситься жить к одному. Дали поесть. Она заплакала. Говорит: дом, корову продала – всё украли. Сынок и говорит: «У меня дети. Тесно. Пойди к Ивану или к Петьке». Всех сынов обошла, нигде ей нет места. Пришла к зятю. У него семеро детей. Плачет старуха: продала хату, корову. Все деньги украли…
– Не беда! – смеётся зять. – Не украли б голову!
И командует жене:
– Выкупай мать, покорми и пусть лезет к ребяткам на печку греться. – И тёще: – Будешь, мать, с ребятами сидеть. А жена пойдёт работать. Двое будем работать. Так и заживём.
Поела старуха, выкупалась и отдала зятю узел с деньгами.
Узнали про такой оборот дела её сыны и обиделись: продала дом и корову, а нам, родным сыновьям, и по рублю не дала. Всё зятю колыхнула!
– Бачишь, сынок, – сказала мне мама, – як оно бывает. Один последний кусок разломит пополамки, а у другого и жменю снега зимой не выпросишь.
История с намёком? Мне почему-то стало неловко и я сказал:
– Ма! А чего б Вам не остаться жить у меня?
– Не, сынок. Тут у тебя скучно. Все дни сиди одна у окна? Жди тебя? Вчера вечером тебя нету. Одна… Страшноватонько…
4 марта. «Всегда встрену тёплыми руками»
– Нас птички будят, – говорит мама, потягиваясь после сна и показывая на дверь, ведущую на балкон, откуда слышались птичьи голоса. – У тебя есть своя молитва «Живые помощи»?
– Есть.
– Перепиши мне. А то я свою потеряла.
– А Вы текст знаете?
– Нет. И читать не могу. Гриша переписал мне молитву буквами в локоть. Как куда еду, иду… Беру с собой. С молитвой в дороге надёжнишь. Молитва была у меня в жукетке. Этой весной сажали в поле гарбузы. Як выпинаются всходы, грачи их дёргают. Гриша в охрану определил мою жукетку. Распял на палках над лунками с гарбузами. Стереги! Скотина прошла, палки посбивала и жукетка сгнила.
На машинке я отпечатал молитву под копирку.
– Ну вот, – легко вздохнула мама и перекрестилась. – Один листок будет со мной везде патишествовать, а другой будет пока в хате отдыхать.
Идёт крупный снег. Мама смуро смотрит в окно:
– Сегодня метелица за все дни. То сыпал реденько да меленько, а теперь какие лопаты летят…
Мама посадила рядом две латки на мои штаны.
– Два глаза получилось. Глядят.
– Ну наденьте на них очки! – подсуетился я с советом.
Мама улыбнулась и взялась ремонтировать простыню.
– Оцэ латку подкидаю и начнемо собиратысь в поход на вокзалий.
Вечером мы уже толклись в ростовском поезде «Тихий Дон». Вскинул я мамин чемодан на третью полку. Обнялись, поцеловались.
По динамику приглушённо лилась моцартовская «Волшебная флейта».
У мамы слёзы на глазах, дрожит голос:
– Приезжай, сынок, пока я жива. Не обижайся, где так… где не так… Живём мы неплохо. Лук, морква и вся ерунда своя. А в городе борщ сварить – из рубля вылезет. Приезжай в ночь, в полночь… Всегда встрену тёплыми руками. Холодные года мои на отходе… Перекинусь… Тогда не к кому будет ехать…
5 марта. Условие
«Не напишешь хоть одно слово – не приеду на Восьмое!»
Вот так фантик!
Я кидаю своей Мёдочке письма почти каждый день а до неё они не доходят? Иначе разве она написала б такое?
Настучал на машинке целых две страницы, бегом на почту. Отправил самолетом. Послал и телеграмму в одно слово «Приезжай!»
Пришёл с почты, прямо из пакета попил молока с чёрствой булкой и задремал. Приснилось… Какая-то драка. Лома ломались о головы, как сухие хворостинки… Буран перевернул пятиэтажку и столкнул в яр. Я стукнул ногтем в окно пятого этажа и спросил:
– Откуда принесло?
– С Диксона!
Я куда-то бежал по льду. Зацепил нечаянно девицу и она заорала вдогон:
– Перехватите его и дайте ему пятнадцать суток!
Я очнулся. Нетерпение сжигало меня.
«Может, уже пришла от Галинки ответная телеграмма? А почтари не спешат мне её нести? Схожу-ка я сам за нею».
На трамвае поехал на свою почту.
В проходе пьяный мужик подбивал клинья к одной озорнушке. Она на вздохе лениво махнула на него рукой:
– Поищите других… Посвободней кто. А то у меня муж, два любовника… И так полный перебор…
Телеграммы мне не было. Я заказал телефонный разговор с Питером и присел у стеночки. Рядом парень слушал приглушённый диктофон. Передавали спектакль «Всё остаётся людям».
Да-а, всё достаётся людям, только не мне…
Скоро дали Питер.
– На Восьмое я не смогу приехать, – сказала Галинка. – Буду работать за двойные отгулы… Могут сгодиться…
– А чего голос кислый?
– Ты прокислил.
– Когда это я и успел? Может, тут вклинился помидорянин первого плана? А я на втором плане? В запасе? Я вторых ролей не терплю. Или… Может, ты Восьмого работаешь?
– Ну-у… Самая запарка… Отчёты…
– Какие отчёты на праздник? Я тебя не понимаю!
– Так получается. Я приеду числа десятого-одиннадцатого.
– Ты писала, что у тебя набежали отгулы. Бери все и кровь из носу обязательно приезжай!
О вернейшая из вернейших!
О нежнейшая из нежнейших!
О несравненная из несравненных!
О мудрейшая из мудрейших!
О…………шая из ………ших!
О ……….шая из …………ших!
Приезжай! Ты не на танцы – на государево дело едешь!
– Только ты не подымай на меня свой вокал. Не кричи.
– Да это от радости поднялся у меня голос. Значит, мёдочка, такое распределение. За тобой приезд, а за мной твой любимый мутьфатлар![151]
– Нет… За тобой ещё и… Ты обещал, что не будешь сутулиться. Как, продвигаются дела на этом фронте?
– О Боже! Что это за экзекуция!? Сегодня убери живот, убери сутулые плечи, а завтра убирайся сам? Ты этого добиваешься?
– Ни в коем случае. Просто я хочу, чтоб ты был ровненький и стройный, как тополёк…
– Будет тебе тополёк! Будь терпимей к чужим недостаткам. Я ж не требую, чтоб ты свою короткую юбку, которую ты называешь «Смерть мужчинам!», удлинила до пят…
– Потому и не требуешь, что такая она тебе нравится.
Я отмолчался.
И всё же Восьмое меня не отпускало. Почему она не сможет приехать? Между нами втесался клином кто-то третий?
Я не находил себе места. За что ни возьмусь – всё валится из рук. Восьмого засел за Астафьева. Не читалось. И чтением не перебить дум о ней.
А с другой забежать стороны… Разница в семнадцать лет. Есть о чём подумать. И так ли уж интересен я ей? Да и знаю ли я её? Чтобы узнать человека, надо, по народной молве, съесть пуд соли. Вместе? Порознь? Да и долговатушко есть. Я съедаю в год один килограмм соли. Значит, вдвоём мы доползём до мечты через восемь лет. Гм… Тогда мне надо будет покупать уже белые тапочки для гробного уюта, а не свадебный смокинг.
Так кто этот третий? С кем она ставит мне рога?
Я пялюсь в круглое зеркальце на подставке, перед которым я обычно бреюсь, трогаю лоб. Даже маленьких рожков не чувствую. Гм…
Да и что рога? Если мужчины носят перья на шляпах, то почему не пофестивалить с рогами как украшениями?
Хватит свистеть в никуда![152] Хватит этих досужих домыслов! Счастье – это риск. Кто не рискует, тот не пьёт шампанского!
А дело к тому мажется.
Телеграммой она сообщила, что прилетит ко мне одиннадцатого на десять дней. Рейс 2424.
Десять дней подряд и все праздники!
Одиннадцатого по пути в аэропорт я заскочил в «Турист» оставить свой материал. Балагур Левченко, увидев меня, бухнул:
– Ну, достославный житель Новогонореева,[153] то бишь Новогвинеева плюс Новогероинова, ты чего это сегодня в таком ах наряде? Скажи, на какие олимпийские половые игрища до потери родного пульса собрался?
– Мели, Емеля, твоя неделя! Да ну тебя к Богу в рай! Нуты чего несёшь? Думал бы хоть через раз…
В загсе у нас приняли заявку на 23 апреля. На канун Пасхи. В этот день отмечаются именины Анатолия и память мучеников Анатолия.
Вчера я загодя снял с книжки сто рублей.
– Ну что, – говорю Галинке, – настал черёд взяться за обмундирование невесты?
Она робко кивнула и, неловко прикрывая ладошкой сиротливый бахромчатый рукав жёлтой изношенной кофтёнки, сказала:
– По примете, у девушки на свадьбе должно быть три новых вещи…
– Начнём наряжать нашу гаечку сверху или снизу? От земли? По-моему, надо идти от земли. Начнём со шлёпанцев.
– Ну ты наглый, как танк…Обижаешь… Назвать свадебные белые туфли на высоком каблуке шлёпанцами…
– Как ни называй… Главное, чтоб были красивые.
В салоны для новобрачных пускали только парами.
У магазина на Щёлковской из толпы выскочил один закопчёный кавказец и к Галинке:
– Можно, я с вами пройду?
– Опоздал, генацвале, – сочувствующе сказал я. – Как думаешь, я при ней для чего?
Взяли мы и туфли, и кой-что из белья, и кольца, и нежно-розовую ткань. Платье Галинка будет шить сама в Питере.
Вот и кончился мой десятитдневный праздник. Проводил я её до самолёта и вернулся домой уже в 18.05. И сразу сел писать ей письмо, в которое вложил нежно-розовые лепестки примулы: в них было всё, что было у меня к ней.
Розы
За неполный месяц Галинка насобирала полную тележку отгулов и прилетела ко мне в Москву на целую неделю.
Я ездил в аэропорт, встречал её по-сухому. Без цветов.
Хотя букет красных роз и томился у меня в портфеле.
По пути у метро брал – нравился мне букет. Был какой-то торжественный, праздничный.
И чем ближе я подъезжал к Шереметьеву-2, букет мне нравился всё меньше и меньше. Вышел я из автобуса уже в аэропорту, придирчиво обозрел свой букетец, и заныло моё ретивое. Показался мне мой букетишка несвежим, приувялым, каким-то убогим, и сам я себе показался страшнючей прадеда крокодила.
Мне стало совестно преподносить любимой такой будет. Чувствовал я себя как на иголках. Рядом урны не было и я на злах запихнул его в портфель.
Павильон прилёта. Жду. Вон и моя Галинка!
Я бегом к ней, протянул руку:
– Есть официальное решение месткома поцеловаться.
– Но оно ещё не утверждено на президиуме!
Я обнял её:
– Утверждаю единогласно! – и поцеловал её в радостно открытые губы.
Дома я хотел тайком пронести свои розы в ведёрко под мойкой. Достаю из портфеля и вижу, а розочки мои-то вовсе и ничего-с. И, теряясь, вскользь разбито проблеял я что-то про их портфельное заточение.
– Какие чудные розы! – воскликнула она. – Букет-красавец! А-а… Розы в портфеле! Почему ты держал их в портфеле?
– Я вёз эти розы тебе, товарисч девушка, в аэропорт. Да мне они показались ой и неважнец… В отчаянии я и сунь их в портфелио…
– А я обиделась в Шереметьеве, что ты встретил меня без цветов. Такую красу прятать в портфеле! Как они мне нравятся!
За то, что я не поднёс именно эти розы ей при встрече в аэропорту, она сильно на меня рассердилась.
Но ночь всё весело уладила.
Дождь на молодых – к счастью!
Мы с тобой мороженое ели,Мы с тобой на белый свет глядели,В глубине дворов сгущались тени –Вечер таял в запахе сирени.Пели соловьи не уставая,Ночь спустилась, шалая такая…Буйством трав весна входила в лето,Мы брели устало вдоль рассвета,А заря всё жарче разгоралась,А в тумане солнышко качалось…Валентин КиреевГалинка снова прилетела ко мне из Питера восемнадцатого апреля.
Я встретил её в Шереметьеве.
Идём под дождём от вокзала к автобусу.
– Радушка! – говорю я. – Сегодня первый весенний дождь! Дождь на молодых – к счастью!
– Не возражаю.
– А чего с грустинкой в голосе?
– Да всё думаю, есть ли жизнь на Зелёном, 73 – 13. Если и есть, то какая будет?
– Какую устроишь…
Наутро у нас выскочил разгрузочный день.
Мы проснулись в пятнадцать часов тридцать пять минут одиннадцать секунд. Поели пирога с яблоками и снова храбро пали на многотерпеливый, орденоносный диван.
На вздохе она пожаловалась:
– Такую ударную затяжную утреннюю гимнастику надо завязывать.
– Мы её толком ещё не развязали, – нежно отклонил я её опрометчивое неудачное рацпредложение.
Я ласково потрепал её по щёчке.
– Женщину нельзя бить даже цветами, – мягко отвела она мою руку и восторженно уставилась на золотистый паркетный пол, щедро усыпанный под свежим лаком, как летящими алыми радостными птицами, надписями Галя.
– Долго мучился? – кивнула Галинка на рассыпанные вокруг Гали.
– С той самой минуты, как увидел тебя. Думал, думал… Осколком оконного стекла соскоблил старый лак. Отциклевал сам тем осколком пол… Видишь, вроде ничего… И всюду красным карандашом пораскидал твоё имя… А вон там надписи и поинтеллигентней. Вон у самого порожка видишь? «Добро пожаловать, Радушка, в рай!».
А вон… «Я люблю тебя, Галя!»… Весь пол расписал и покрыл новым лаком. Старался успеть к твоему приезду…
– Вижу… Вижу… – Она как-то трудновато улыбнулась.
Я внимательней всматриваюсь в свою Галинку и замечаю, что лицо у неё какое-то разгорячённое.
Померил температуру. Тридцать восемь и семь!
– Вызываю скорую! – всполошился я.
– А лечить как будут? Я ж у тебя не прописана… Глотать больно. Этой бякой я болела ещё в девятом классе. Аспирин, ванна, молоко с маслом и содой… Отобьёмся! Только никаких звонков ни в скорую, ни в медленную!
К новому утру у неё было уже тридцать шесть и четыре.
Галинка повеселела:
– Это температура варёного петуха в супе, что стоит у тебя на балконе.
Холодильника у меня не было.
Мы быстренько позавтракали и двинулись в турне по магазинам.
Сначала мы взяли «Темп-209». Это такой большой чёрно-белый телевизор. Раньше у меня телевизора тоже не было.
Потом устроили налёт на хозяйственный. Мыло, ложки, вилки и прочая столовая мелочь.
Уже вечером я взял тюльпанов с рук.
– Надо пять или семь, – сказала тётка.
– Семь! – уточнил я. – Семь больше.
Взяли игристого вина. Но не уходим из магазина. Деловито разглядываем этикетки на бутылках.
– О! Забомбись! – щёлкнула пальцами Галинка. – Что я вижу! Что у вас есть! «Старый замок»! Потрясное! Берём и это!
– Откуда такие познания глубокие, милая?! Уж лучше б ты не знала.
– Нет! Я из тех девушек, которые понемногу знают всё обо всём.
– Только это не тот случай подбежал. Ты ж знаешь мой девиз: что девушка не знает, то её и красит!
Галинка фыркнула:
– Я не хочу, чтоб меня красило чёрт те что! Разве тебе нужна глупистка?.. Сухое вино женщинам полезно. Там виноград…
– Подумаешь! Улучшает кровообращение в ушных мочках!
Уже вечером мы устало подскреблись к стоянке такси.
Думаем, брать не брать на завтра такси.
– Нам, – мнётся таксист, – не разрешают стоять у загса. Линейный контроль накроет. Это надо заказывать в спецбюро свадебных машин по телефону 225-00-00. Так там уже закрыто.
– Значит, – развожу я руками, – не суждено. Да мы без шаров поедем. Я не мальчик. Утром прибегу возьму.
Дома она гладит свадебное платье.
– Как ты относишься к мужчинам? – спрашиваю я.
– Неважно.
– Стоит ли их любить?
– Конечно, нет.
– Бедные мужчины! Знали б они, что про них говорят в канун похода в загс! Я, между прочим, их представитель… Чего кисло хмыкаешь?
– Ничего.
– А как твои мальчики?
– У меня все хорошие были мальчики.
– И что же? Почему ни с одним хорошим не осталась, а оказалась здесь? Будешь с ними переписываться?
– Лишь с мамой и двумя подружками по техникуму.
– А мальчики?
– А зачем? Раз по каким-то причинам не вышло, так зачем о том свистеть? Я такая. Если с кем не захочу, сразу скажу: извини, ты мне не подходишь.
– Смело и оригинально.
– Да тебя это не касается. Я тебе буду, извини, верна.
– Это угроза?
– Просто информация к сведению.
– Спасибо.
– С гарантией. Я очень отзывчива на доброжелательность. В благодарность всегда сделаю больше лучшего.
Она повесила платье на плечики и сунула в шкаф.
И сразу хватается мыть пол.
Мыла она чуть не плача. Похоже, с непривычки.
Я смотрю на неё и меня разбирает смех.
– Матинка! Ну что ты злишься? Я ж смеюсь, любя. Этот смех – восторг. То всегда я сам мыл свой пол. Теперь за меня это делает другой человек. Я с удивления и радости смеюсь.
– Толя! Уж в чём-чём, а в мытье пола, в бытовых вопросах я всё же смыслю, и ты не должен тут ни смеяться, ни переделывать.
– Ладно, ладно! Пол – твоя епархия!
Я поцеловал её, и мы разом посмотрели на тюльпаны на телевизоре. Совсем распустились! Хороши!
Каждый по кулаку!
22 апреля 1976. Четверг.
Марш товарища Мендельсона
Контрольный выстрел Купидона: «В з-з-загс!»
Н.Хозяинова«Гравировка внутри обручального кольца: «Этот дятел был пойман и окольцован 23.4.1976»»
В районных загсах, словно бы в прострации,Расписывались он и ты, и я…Как много актов о капитуляцииНам довелось подписывать, друзья!С. МироновЯ проснулся в семь без десяти.
– Матинка! Уже семь!
Она что-то буркнула и отвернулась к стенке.
Второй заход:
– Матинка! Уже семь тридцать!
Она полохливо вскакивает:
– Да мне одни бигуди крутить до десяти часов!
Борщ из большой кастрюли я переливаю в миску. И кастрюлю с водой для бигудей, и миску с борщом водружаю на газовую плиту.
Галинка садится к своему зеркалу на кухне.
Борщ закипел.
– Галь, садись. Поедим на весь день!
– Я не буду. На меня платье не полезет.
– Найдётся местечко…
– Это не твой костюм.
Она не садится есть, начинает крутить бигуди. Я откладываю ложку, кидаюсь к ней в помощнички. Таскаю из кастрюли горячие каштаны – бигуди – и подаю ей.
– Что тебе снилось? – интересуюсь я.
– Ничего… А знаешь, когда снятся сны? За две секунды до пробуждения. И это не я сказала. Это врачи установили.
– И что сегодня видела?
– Не помню. Но сны мне снятся уже сто лет!
– Позвольте! Тогда сколько вам сегодня, невеста?
– Смотри лучше. А то один плохо видел и женился на своей прабабушке. Смотри… А знаешь… А ещё говорят, что человек два раза в жизни видит цветные сны. Я уже видела цветной!
– А у меня чёрно-белое изображение. Бедная экипировочка.
Она накрутила бигуди. Повеселела.
Мы сели за борщ.
– Как настроение, девушка? Волнуешься?
– Ещё чего не хватало! Ты говоришь, у нас дневник про тебя и про меня. Да получается только про меня. Ты постоянно спрашиваешь. Я отвечаю. Ты записываешь…
– Гордись. Для истории записываю.
– Буду гордиться.
– Ну давай писать вместе.
– Это неестественно.
– Почему? Хотя… Лев Толстой от жены носил дневник в сапоге. Я не хочу прятать. Я записываю ото всех. А чего ж от жены не записать?..
– Тепло. Придётся ехать без головы…[154] Надо не забыть взять паспорта.
– Ты там, – показываю глазами на её паспорт на книжной полке, – ещё ни с кем не расписана?
– Кажется, нет.
Девять ноль-ноль.
Сердце начинает скулить.
– Галь, иди почитай, что пишу.
– Этим почерком я ничего не пойму.
– Ага! Вот что тебя смущает!
Бреюсь.
Девять сорок пять.
Объявляется вседержавный розыск моей майки.
В девять пятьдесят попалась!
Надо бежать на ловлю такси.
Выбегаю – кошка навстречу вальяжно входит в подъезд. Хлоп её газетой по уху – не успела перейти мне путь. Отскочила в сторону.
На пуле скачу к стоянке у беззубой детской поликлиники.
Без очереди подлетаю к подъехавшей машине 73 – 18.
Со мной подбежал и малый из очереди.
Очередь заволновалась.
Я заговорщически шепчу парню на ухо:
– Миль пардон, я еду первым!
– Нет! – Его ладонь накрывает мою руку на ручке дверцы. – Я первый в очереди! Я и еду первым!
– Послушай, дорогой товарисч Банан![155] Да ты на кого крошишь батон?[156] И потом… Что твой локоть забыл в моих печёнках? – Я тихонько шатнул его плечом.
– И вовсе не в печёнках. А всего-то лишь пока в твоём боку…
– Срочно отзывай. Иначе тут откроется Второе Баку, и нефть фонтаном ударит из тебя.
– Кончай гнать мороз!
Моя шалопутная нефтеламбада подсекла его бдительность, он добродушно улыбнулся.
Я не отстал и тоже ему улыбнулся:
– Поймай главное. Вникни… Номер моего дома и первое число номера машины – семьдесят три – совпали! Моя пляшет!
Его рука уступчиво, обмякло сливается с моей руки.
Он отходит от дверцы:
– Ладно. Пляши…
Я плюхнулся на переднее сиденье, кинул руку вперёд:
– Шоком в рай за пирогами!
Подлетаем к углу нашей хрущобки – мои секунданты лавирант Зайчик и Танечка входят в подъезд.
Я толком не могу понять, как на моём горизонте прорисовался этот прокудливый типчик по кличке Зайчик. Ни человек ни обморок… Раза два мельком виделись в Туле в редакции. Потом этот шапочный знакомец пригласил меня на свою свадьбу в Москве… Друзья не друзья… Стали изредка перезваниваться. Я и позови его в свидетели вместе с его побочной подружкой Танечкой, которую за глаза он почему-то навеличивал Полежайкиной.
Зайчик из того калибра людей, которым очень плохо, когда их знакомым очень хорошо. Сколько помню, Зайчик только тем и занят, чтоб женить меня на ком угодно. Хоть на блохе. Вакансия жены при мне не давала ему покоя.
