Подкарпатская Русь

«Про выход, ядрён марш, головы не ломай. Были б тольке туточки… Как прознать? Может, всёжки слезть да пойти?»

Ужас выворачивает старика.

Становится страшно, так страшно, что отворачивается он лицом к стенке – будто отворачивается от своей мысли про то, чтобушки вот взять да пойти по салону искать сынов.

«Пойти – риск какой… А подслушать говорильщиков не во вред».

Рядом туалет. В эту сторону всё пришатываются заодно и покурить, и старик, задыхаясь от дыма, поскольку не курил сам, сосредоточенно вслушивается в голоса курцов.

Сквозь шмелино-монотонный гуд долетали размытые, зыбкие обрывки слов и чем доле старик вслушивался, на душе становилось холодней: говорили всё по-чужому.

Самолет сел.

По весёлым голосам, по топоту догадался старик, что народ выходит.

«Словчи незаметно врубиться в выходящую очередь», – шли на память слова Джимкина дружка. Это ему вчера Джи передал старика. Это он вёл старика ночью глухими путями к пустому самолёту. Это он, запеленав в брезент старика, вскинул его на верхнюю багажную полку, привязал к крючьям. Да, видать, перестарался.

Как ни вертелся старик – не мог отвязаться. Узлы мёртвые, слабыми пальцами нипочём не разомкнуть.

А между тем пропал топот, уходили от самолёта голоса.

Старик готов был уже кричать, как сверхусилием он таки по ниточке схитрился перекусить бечёвку. В старых дёснах уже не было силы, кровь пузырилась, кипела в дряблых уголках рта, и он, выплюнув красный ком в кулак, свалился с полки.

Стюард у трапа на половине зевка прикрыл ладонью рот. Присвистнул:

– Хо-хо!.. – Да поспи ты ещё с полминуты, я б захлопнул двери…

Народ с самолёта уже смешался с вокзальной толпой, и как старик ни кидай глаза по все стороны, не находил своих.

«Невжель не на тот?..»

В старике примёрло всё: дыхание, пульс, желание идти куда-то ещё дальше. Он остановился. Расколото, убито смотрел на круглый вокзал, на гудящую тесноту вокруг.

Невесть откуда вымаячил ему на глаза Петро, хорошо видимый над роковитой людской сумятицей.

– С-с-сынки-и!.. – неверяще позвал старик сквозь подступавшие слёзы, но его никто не слышал. Из хвоста терявшейся в общей толпе кучки с их самолета ни одна живая душа даже не обернулась.

Наддал старик из последнего, повис в слезах у Петра на руке.

Выронил Петро вещи на бетонку.

Сгрёб в охапочку отца.

– Нянько! Нянько! Да отку-уда?! Откуда Вы проблеснули в Торонтах?

Старик плакал, не мог и слова сложить.

– Нянько! Нянько! – тормошил Петро. – Говорите же… Нам же прямо зараз на посадку!

Выкатил старик глаза, непонимающе перевёл взгляд на Ивана. Конечно, Петро что-то непотребное поёт. Скажи, ну скажи, Иванко!

– Прямо сейчас, – тускло подтвердил Иван.

– С… с… сын… ки… С… с… сын… ки… – опустошённо запричитал старик. – Одни?.. Без меня?.. Ка-ак?.. Я ж вот он вот… Живой… даже… Я с Вами!.. С Вами!!.. С Вами!!!..

Каменнные взоры прохожих безучастно-летуче скользили по плачущему старику. С ленивым водянистым любопытством поглядывали полицейские.

Стоят братушки, по кому в горле.

– Ну, – со слезьми в голосе вытолкнул из себя Петро, – давайте в сторонку.

Воссиял старик.

«Всё ж не без меня… Всё ж не одни… Зараз вот станем у круглого вокзального бока, что-нибудь да прирешим доброе… Три ума не один…»

– Нянько! Так Вы ж скажить ради самого Господа, куда ж Вы вчера уёрзнули? Где были ночь? Как очутились здесь вот?

Широкой ладонью Петро ткнул себе под ноги в горячую бетонку.

– Сынки! – радостно воскликнул старик, успокоенный неспешным, твёрдым тоном Петра. – Да разве мир живёт без добрых людей? Ещё когда добрые индейцы нарекли это место Торонто? По-ихнейскому Торонто – место сбора. Сам Бог велел нам туточки собраться. Но не было б зараз туточки меня, кабы не Джимка. Джимка, ядрён марш, подмог! Без Джимки разве был бы с Вами я наполовину уже в Белках? Вся и запятая теперь, как и вторую половинушку туда доправить…

– Нянько, – с сердцем глухо бубнил Петро, – Вы с нами просто нехорошо шуткуете. Что ж Вы, кнопка? Кинул в карман и повёз?.. Сюда Вы добирались – Господь с Вами как. Это местная линия. А дале рейс уже международнейший! Контролюга на контролюге! Ключ домашний забудешь в штанах, сунешься через мосток – запикает! А тут целый Человек! Сколь говори-или-проси-или… Ну приезжайте к нам насовсемушко! Не насмелитесь насовсем, приезжайте как турист.

– Спасибы, сынку… Туристом я не хочу. – Обида тронула стариков голос. – Ездил один туристом… Приехал в Мукачево – назавтре во Львов. Улестил, под секретом отпустили на ночь в свою деревеньку. Поймал такси, помчался. Под потёмочками со слезьми обежал, как волк, деревеньку, поля, ярки ближние, обежал, а с зарёй назад, на свой маршрут… На одну ноченьку, всего на одну ночушку. Ночи с меня, сынки, и туточки хватает. Одна ночь тянется полвека… И света не видать, совсем не видать, и нитко[79] не скажет, нитко не предскажет конца той ночи… Невжель ничего нельзя придумать? Не хочу я оставаться здесь один… Не х-хочу… н-не ммогу… Неужели ничего нельзя надумать? Так и нельзя?..

Сыновья сражённо молчали.

– И выдумывать ничего не надо, будь только виза, – вздохнул Иван. – А так… Навсправде…

– Хэх! А так и домой не заявись без визы! – дурманно пальнул старик. – Виза! Виза!!.. Как сюда шёл, как сюда нёс свою жизнь, своё здоровье, свою силу молодую, ни одна собака визочку не спрашувала, а пёрли, как вон ту чурку, – тыкнул пальцем в каменный бюст на быстро проезжавшей мимо тележке. – С той колоды никаких виз не трясут, погрузили да повезли… Ну что б да мне так?.. Оттепере я, больная кость без мяса, буду только там, где мои сынаши… Чего б это мне ни стоило…

– Что ж, – подал задумчивый голос Петро, – как у нас один говорил, где бегает желание, там лежит и путь… Сколько Вы, нянько, тянете?

– Да не тяжеле одного хорошего барана… Забитого, уже без шкуры… Без потрохов… Освежёванный…

– Добрэ, – прогудел себе под нос Петро. – Пустячий вес. Под плащом пронесу?.. А ну-ка я спробую…

– На одной руке такую тяжесть?.. – Старик воровато повёл глазами по сторонам. – Мне б побрызгать где, всё б и тебе облегчение, и мне терпеть нету спасу. С вечера ж не ходил до ветру…

– В самолёте сходите. А зараз… – Петро протянул свой длинный плащ, что висел на согнутой в локте руке. – Ныряйте!

Нахлобучил старик плащ – потонул.

Застёгивает Петро пуговицы, а Иван вшёптывает:

– Брось ты эти чёртовы играшки… Запекут же!

– Кажется, не тебя? – так же шёпотом кинул Петро.

Застегнул Петро пуговицы плотно все до одной.

Побелел, кусает губы…

Повис старик на локте, утянул ноги – и впрямь пустой плащ.

Для верности кинул Петро поверх плаща ещё и пиджак.

40

Река ищет своё старое русло.

Разомлелый от жары таможенник целую вечность изучал Петрову декларацию и всё косился на плащ и пиджак на руке.

Петро, размытой улыбкой встречая его сторожкие взгляды, держался ненапряжённо, сила его была без меры.

Наконец таможенник нехотя, будто из милости, разрешающе качнул головой к выходу на посадку и в ужасе отшатнулся: из плаща вывалился истоптанный дешёвый башмак.

– На стол! – гаркнул таможенник и сам подлетел к столу, в нетерпенье забарабанил по нему пальцами, багровея. – Если слетел башмак, где-то должна быть и нога, с которой он слетел. Мы уж доищемся! Это наша печаль.

Петро положил. Расстегнул.

Не открывая глаз, старик лежал мёртво, не дыша.

– Тэ-экс… гробовое дело… На субъекте нет одного башмака… в плаще пытались пронести контрабандой пока одну особу. Потрудитесь, мистер, – обратился таможенник к Петру, – ответить, что это за человек?

Петро сделал безразличное лицо.

– По-моему, это… ну… скульптура.

– В магазинных башмаках?

– Естественно.

Таможенник упёрся старику в живот.

– Но у него и живот мягкий!

– Вполне естественно. Воск есть воск… Это знаменитый в Канаде человек. И его восковую фигуру я везу в Европу… В музей восковых фигур… Не верите?

– Вы еще расскажите мне про Буратино… Как он ожил из полена, кажется…

– Время не для сказок, – деловито проговорил Петро.

– Вот именно! За выдумку спасибко! А теперь едем к правде. Кто этот человек? – жёстким взглядом таможенник упёрся в молчащего старика. – Кто и откуда? Как очутился он у вас на руке?

– Понятия не имею…

Не стерпел старик таких слов. Вскочил. Сел на столе.

– Сыновец! Как же это ты о батьке понятия никакого не имеешь, чёрт-мать? Отрекаться от живого батька?

– Кроме того что ваша «скульптура» в одном башмаке, она ещё и натурально ругается! Быть разговору коротким… Я кланяюсь вашей силе, выдумке. Идите, откуда прибыли, мистер.

Таможенник кивнул на волю, в сторону взлётного поля, – А вы, – осуждающе уставился в отца, – а вы… неизвестная наша знаменитость… Наверняка ведь здесь оплачено комфортабельное кладбище, а он ловчит именно в русский навоз уйти. Зачем? Как ответите?

– Молча.

– Не-ет! У нас вы заговорите!

Почему-то именно такой глупой привиделась Петру воображаемая история с проносом отца, и потому чем ближе подходили Головани к контрольным службам, тем всё плотней наливалось в Петре желание не рисковать.

Поставил Петро отца на пол. Снял плащ.

Прошептал сбелевшими губами:

– Не смогу, нянько, пронести… Не пёрышко, заметят… Не сумел даже в мыслях пронести, а уж в натуре как отважиться? Давайте, няне, прощаться.

Потянулся Петро обнять отца. Отец вырвался из смыкающегося кольца сильных сыновьих рук.

«Как прощаться? Почему прощаться?»

Потерянный немой взгляд заледенел на поникших сынах.

Тяжело перенёс на лица прохожих.

«Скажите, вы знаете, почему отец должен прощаться с живыми сынами?»

Люди спешили.

Натыкаясь на вопрошающие стариковские глаза, быстро отворачивались.

Даже статуя на постаменте отвернулась от старика, когда он поднял к ней своё лицо…

Чужой, негнущейся рукой старик достал из пазухи сверток, подал Ивану.

– Иванко, прими последний подарок нашой мамке… Думал, сам доправлю… Это, – потухший взгляд на чёрный ком ткани, – кримплен… Тёмный, старушкинский… Нехай сошье платье на похороны… Худо с нами жизня обошлась… Сколь не видались и – расставайсь! Нехай… Расстаёмся мы на времю… Все обязательно совстренемся там… В своём кримпленовом платье я наверняка узнаю нашу мамку. А так, простите, хлопцы, я не совсем ю[80] ясно помню в лицо… Петрик…

Старик задумался.

Похоже, у него был провал памяти. Он забыл, что хотел сказать, и долго угробно смотрел на сынов молча. Дрогнул. Вспомнил:

– Петрик, а это к тебе просьбушка… Подари и ты мне последний подарок…

Старик достал из потайного кармана пиджака ветхие самодельные топанки. В них он приехал из Белок. Потом больше не надевал. Всё берёг.

– Думалось… Их и надену, как опять вернусь в Белки… В них уходил… В них и вернулся… Ан не выходит… Не судьбушка…

Умученно посмотрел на башмаки, тукнул друг об дружку подошвами, притиснул Петру в приоткрытый чемодан.

– Петрик, сынку, походи в них в Белках… Вкруг нашей хаты походи… В хате походи… В саду… На огороде… Походи и вышли назад… Я как дома побуду… Тогди я со спокойной душой пойду в землю спать… В них мне будет легко…

Старик придавленно заплакал, уронив в ладони лицо.

Петро и Иван беспомощно переглянулись.

– Ня-янько, – Петро бережно тронул отца за плечо, – возьмить себя в руки… Вертаться в Калгари у Вас есть на что?

– Нет…

Петро повернулся к Ивану:

– У тебя ничего не осталось от карманных расходов?

– Нич… ничего…. Всё до цента распустил…

Вывернул Петро карманы свои, выгреб на ладонь всё до мелочёвки.

– Нянько, вот Вам последний заваляшкин долларь… Ага… Вот ещё один барсик… Э! Да вот ещё червонишко наш…Залип, друже, в гамаке… Как же я его раньшь не видел?.. Нате… Можь, обменяют как…

– Никаких обменов! – надорванно вскричал старик. – Ваша денежка пойдёт мне на память… А доллары, эти проклятые доллары-барсы!.. Развели с Белками… Развели с семьёй… Разлучили… Сманили сюда… Выжали… Что я теперь?.. Отломанная сухая ветонька?..

Старик, плача, с ожесточением стал драть доллары в мелкие клочья, швыряя себе под ноги, топча.

«Это я! Это я, проданный за них на корню! Это я рву себя прошлого… вчерашнего!.. Рву себя, слопанного долларами!..»

– Нянько, не пылуйте! – заозирался Иван. – А то ещё заметут…

– А нехай! Мне теперь всё без разницы. Что мне здесько без Вас?

Проронил это старик с такой обреченностью, что Петро, не выдержав, заговорил твёрдо:

– Не-е, нянько. Да кто ж Вас оставит одного? Молчок, молчок… – ободряюще потряс за плечо. Надел на отца балахонистый плащ, застегнул, повесил на руку. – Пан или пропал!

Но Петро трёх шагов не дошёл до стойки регистрации, как послышалось сзади:

– Э-эй!!.. Весёленький Перфект!.. Сила!!.. Стой-да!.. Земляче!..

Петра будто вморозило в горячий бетон по колени.

Остановился, но повернуться на крик не решается.

«Кто там ещё?.. По голосу, кажется, закройщик… Один он называл меня Весёленьким Перфектом. Далась же ему эта моя дурацкая присловка!..»

– Погодь!.. Секундушку!..

Обернулся Петро.

Ну да, так и есть. Привальнувшись спиной к какому-то киоску, трудно отпыхивался калгарский закройщик. На руке было сшитое на заказ Петрово пальто.

Не найдя в магазинах пальто по Петрову плечу, отец потащил позавчера Петра к знакомому русину закройщику. Закройщик поклялся, что к отъезду пошьёт…

Ватно поплёлся Петро назад.

– Что же ты мне, пан Петрик, такой развесёленький перфект устроил? – ещё не отдышавшись, пустился выговаривать закройщик. – Мы какой уговор держали? Вчера вечером приходите за обновкой. Так? – И сам себе отвеял: – Та-ак… Смотрю, не идут. Я с утреца к деду. А баба Любица мне и спой: «Деда нетоньки, хлопцы уже поехали». Я в аэропорт – Вы уже в воздухе! Не вручить выполненный заказ землячку, русскому клиенту… Это ж готовенький скандалище!.. Международный! Межконтинентальный! Хоть сядь да плачь, хоть стоя реви… Какое счастье, что тако совпало! У мя дела свои в Торонтах, билет на следующий за Вами рейс в кармане. Я с пальтишком в самолёт. Думаю, в Торонтах настигну тебя. Кой видишь, Сила, расчётушка выказался точный… Получить, Петро Ваныч, Ваше дорогое пальтишко! Носить на счастье по милым Карпатам…

С цветастой радостью закройщик поднял перед собой на складной вешалке пальто.

– Спасибствую, – растерянно пробормотал Петро. Широко выставил руку с «плащом». – Кидайте наповерх…

– Ка-ак это кидайте? – обиделся закройщик. – Я две ночи взаподрядку не спи, всё старался, старался… А ты – кидай! Ты уж надень, спомеряй… Не жмёт ли игде… Это ж вешша дорогая, не на день сооружалась… Да дай же и я на свою работу гляну-погляну со стороны…

Ну что ты тут поделаешь?

Петро карающе боднул привязчивого закройщика взглядом, осторожно опустил «плащ» в просторное кресло.

«Как бы кто не сел верхи, – потерянно подумал Петро, промокая платком холодный пот на лбу. – Сдался мне этот проклятущий пальтовый концертино…»

Петро надел пальто. Закройщик мягко одернул полы.

– А ей-бо, гарнушко сидит! – ликующе жестикулируя, отступался портной, без фальши любуясь своей работой. – Ей-ей! Ка-ак влитое!.. Ну-у, Пе-ет…

Полный чувства свято исполненного долга, закройщик шально вальнулся со всего роста в кресло и тут же взлетел, подброшенный страшным криком.

– Что такое? – уставился из-за стойки регистратор на закройщика. – Что там в плаще?

Закройщик откинул капюшон – остолбенело прошептал:

– Де-еду?!.. Вы-ы?

– Не-е… – потерянно пробормотал старик. – Батько Петра…

Регистратор – к креслу.

Что оставалось делать Петру? У него хватило ума повернуть всё в дурь и, переломив себя, он с беззаботной гулливостью раскинул полы, закрыл закройщика и отца от служивого:

– Мистер! Оцените! Это пальто – моё? Как оно на мне?

Служивый не мог предстать перед иностранцем невежливым, невоспитанным. Покуда он близко рассматривал пальто и с ужимками нахваливал, закройщик проворно расстегнул плащ, выпростал из него деда и горкой надвинул плащ на маленькое стариково тельце, шепнув:

– Знай спи! Крепша!

Регистратор подошёл к креслу, избоченился.

– Печально… Этот плащ был на руке у этого мистера, – летуче скосил глаза на Петра. – Этот мистер куда-то далеко летит… Теперь, похоже, мистер этот куда-то далеко не полетит. А уже в шаге был от… Кто под плащом был? Он? – бросил в старика растопыренную пятерню. – Контрабанда?!

– Извинить глыбоко, – сказал закройщик, – но Вы ищете трения с законом там, где их нет.

– То есть?

– Когда я вошёл, мистер действительно был почти у вашей стойки. Я окликнул, он пошёл ко мне. Я огляделся. Старик уже спал в кресле. Следувательно, в одно и то же время человек не мог висеть под плащом на руке у мистера Петронция и лежать в вашем кресле.

– Тогда почему Вы сели в это кресло?

– От счастья! Когда я увидел, как хо́роше сидит моё пальто на мистере, я забыл про всё на свете и не глядючи повалился в это кресло, чтоб посмотреть свою работу со стороны. А этот воробей, – показал на старика в кресле, – как спал тогда, так спить и зараз. Пушкой не разбаюкаешь!

– Все было именно так? Вы подтверждаете? Слово джентльмена?

– Хоть два! – щедро закивал закройщик.

– Уф-ф! – свободно вздохнул служивый. – Вы избавили и меня, и мистера от кучи неприятностей… Бр-р-р!.. Выяснения, проверки…

– Мда-а, – торопливо поддержал закройщик разговор. – Аэропорт кишмя кишит… Бог весть откуда собираются лишь бы увидеть, услышать соотечественника, поплакать. Ну не странно? Совсем чужие, а встречаются и расстаются как родные. Совсем мир сошёл с ума…

Иван, уже пройдя все контроли, робко напомнил о себе из сумрака тоннеля:

– Петро, ты чего там присох?

– Ня-янько, – тихонько позвал Петро.

– Петрик!

Со слезами обнялись они.

Запечалился закройщик. Без зова побежали слёзы по лицу…

Петро подвёл отца к закройщику, попросил:

– Не оставляйте его одного… Не оставляйте…

Старик трудно повернулся и лишь увидел, как медленно, словно бы нехотя, закрывалась за сыном дверь.

Простёр в дрожи хиловатые руки, бросился вдогонку было, но, сделав несколько шагов, упал: с ним случился обморок.

Вернулся в рассудок старик, слабо огляделся с кресла. Позвал:

– Сынки… Сынки… Сынки-и… Где мои сынки?..

Сглатывая слезу, закройщик показал ему в окно на бегущий по взлётной полосе самолёт.

Последняя лихая сила вынесла старика на поле, во весь дух понесла вслед за самолётом.

Заулюлюкала, загоготала вокзальная теснота, с сытым любопытством пустилась рассуждать, догонит ли, не догонит ли старик самолёт, вскочит или не вскочит в самолет на взлёте, или, гляди, изгоном погонит попереди самолёта…

Кто знает, насколько бы хватило в старике пару, если бы самолёт не взлетал… Именно в тот момент, когда самолёт оторвался от земли, старик, цепенея, раздавленно прохрипел:

– За-аче-е-ем?..

Со всего бегу упал он, поскользнувшись на шевелящейся муравьиной дорожке, что чёрно перехлестнула взлётную полосу, упал лицом в бетон, кинув руки вперёд.

Недоумение, обида вытвердились в лице.

Из остановившихся удивлённо распахнутых глаз выдавило, выкатило по слезине.

Слезины затихли в ресницах и не падали.

41

Ту воду, что утекла, мельник не пускает на мельницу.

Как себе постелешь, так и выспишься.

Иваново место было у окна.

По просьбе Петра они поменялись местами.

Стало как-то темней, когда Петро, пересев, привалился плотно к стенке, вмазался щекой в овал окна.

Поморщился Иван. Сиди из-за какой-то горы в полумраке, не видь живого света. Но уже минутой потом он думал иначе, думал про то, что сумрак в высшей степени удобен, выгодна эта вышка: ты из сумрака видишь всех, а тебя или не видят вовсе, или видят так мало, что вплотную и не обратят внимания, а люди мы маленькие, на свет выползать не любим, нам и ночь в самый раз наша красная пора…

Поглянулось Ивану в тени, что лилась с крутого Петрова плеча, лёг к душе уют сумрака. Откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.

Удобно думалось-дремалось в этом уютном сумраке.

«Итак, Иване, подобьём черту. Ты вертаешься домой. С чем ты вертаешься? Дочкам, хозяйке, половинке лучшей моей, – Иван кисло хекнул, удивившись нежданной мысли про жену, – всёжки не поскупился, отвалил нянечко по отрезу на весёленькие платья. Самому поднёс на долю, на счастье пальтишко. Кожаное, дорогое. Гм… Новая новинка на старую брюшинку…»

Давила духота.

Давила на земле, давила и в самолете, но Иван не отважился положить пальто в чемодан. Подприпёр, ужал, достало б места и на пальто. Да ужимать, утеснять всё в чемодане Иван не стал, не решаясь класть туда пальто.

Как-никак штуковина стоящая. А чемодан может и потеряться иль в случай не к тебе при получении может попасть. Всяко может повернуться. Так чего сидеть убиваться? Уж лучше пускай на коленках лежит. Так оно спокойней.

И с закрытыми глазами Иван безучастно наглаживал сложенное вдвое на коленях пальто, мрачнел: гостевой улов вышел-таки щербатый, негустой, ни мой бог.

«А ведь плыло, ломилось в руки такое… Да… Ре-екбус этот батечка… Крепенькой оре-е-ешек… В письмах жалился, пел лазаря: приезжайте, закроете мне, старому, глазоньки. Закрыли… На самих себя открыл, разодрал нам наши же глаза. Слетали за океан в зеркало посмотреться? Увидать свои настоящие портреты?

Вот так живёшь, живёшь, привыкнешь к себе, ко всем вокруг и думаешь весь свой век, что ты только такой, какой был, какой есть, а на самом деле кинь человека в беду ли, в роскошь ли, покажи что богатое, что он мог бы иметь, но не имеет, словом, поскреби мармазона, доподлинная, без подмесу натура наявится. Поскрёб меня батька своей фермой – выщелкнулся тайный?..»

Стало страшно. Холодная испарина выступила на лбу.

Думалось, вот войду в самолет, все страхи и отринутся, отлипнут, останутся на земле, останутся на той земле, что шла под крылом, но мысли о тайном вероломстве не покидали его, ворочались в нём тяжело, всё угрюмей.

Сжался Иван в комок, спрятался в гущу Петровой тени, уткнувшись лицом брату в бок, – в ушах стояло одно и то же: «Тайный… Тайный…»

Иван украдкой посмотрел на дремавшего за ним мужчину. Мужчина как-то нехотя откачнулся от своей кресельной спинки, с таинственным видом потянулся к Ивану, поманил его пальцем, давая понять, что хочет сказать что-то тайное. Радостно вальнулся Иван навстречу, готовно подставил ухо, и мужчина доверительно шепнул:

«Тайный!.. Тайный!..»

Испугался Иван, что услышит это и от другого кого ещё, и чтоб не слышать больше этого, накрылся отцовой пальтухой.

Однако и снова, куда он ни посмотри, в том самом месте просекалась одна и та же людская кучка и, наставив указательные пальцы на Ивана, будто собиралась пронзить его насквозь, спокойно и ясно твердила:

«Тайный!.. Тайный!..»

Иван глянул в салон – та же кучка, те же пальцы-копья, те же слова.

Глянул в потолок – та же кучка, те же пальцы-копья, те же слова.

Отвернулся к окну – и в заоконье та же кучка, те же пальцы-копья, те же слова.

Зажал лицо – сквозь ладони увидал икону.

Лик у Христа был отцов. Христос холодно улыбнулся, притихло промолвил: «Тайный!.. Тайный!..» – и утвердительно коротко кивнул: обжалованию не подлежит.

«Почему я какой-то тайный? Откуда они всё это взяли? Да кто ж я в самом деле?»

Иван воровато выполз на полглаза из-под воротника и омертвело, как мышь, вытаращился на Петра, желая знать, слышит ли Петро, что за несусветщину боронят все вокруг, что за труху собирают.

Петро угнетённо смотрел в заоконный чистый простор; был Петро далеко от этого салона, от этих голосов: был он там, внизу, на земле, где остались отец, милоданка, любимая Мария, и он прощался с ними, видя их в каждом деревце, в каждой горушке, в каждом озерке, в каждой травинке…

«Мария, Мария, – думал Петро, – расстались мы не по-людски, и грех тот на мне на одном. Совсем выпал я из лада… Ты как-то ласково грозилась: я тебя и в Белках найду. А что, если ты погрозилась да забыла? Подай-то Бог тебе доброй памяти. В Белки путь тебе не заказан… Скольких разностранцев свела судьба! А почему бы ей не свести и нас?.. Тукает ретивое, не так, ой не так надо бы мне с тобой… Теперь, узнав тебя, не смогу я больше против воли своей и дня пробыть со своей хозяйкой. Докуда ж блудильничать, докуда ж обманывать и себя, и её? Вернусь – и прямо на развод?..»