Подкарпатская Русь

– А ты сукин сын…

– Ему щенка, да чтоб не сукин сын! – захохотал Джимка. – Тыщу на кон!

– А с чего ты взял, что я тебе купилки принёс?

– Ну не пришёл же ты пожелать мне спокойной ночи!

– Откуда ты, идоляка, взял, что я тысяченачальник? И почему именно тысячку?

– Тыщу и сорок центов, – уточнил Джимка.

– А это что ещё за набавка?

– В сорок центов я ценю твоё дело и в тысячу джорджиков – своё умение, как провернуть его интеллиго. Без помарок.

– Тыщу! – отшатнулся старик. До него только сейчас стало доходить: целую тыщу ломит Джимка! – Откуда? Вымогателец! Откуда? Откуда мне взять столько? Сцелело с гостеванья у меня капиталишку, как от пожару травы…

– Вот видишь! – в голосе у Джи дрогнули просительные нотки. – На слове ловлю. Что-то у тебя да осталось. У меня ж кругом ноль! А мне, – подолбил ногтем часы у себя на запястье, – а мне через час к шефу. Какой чёрт даёт шефам жён?! Иди волоки тысячный презент!.. Пунктуальная стервь… За месяц наперёд припёрлась к мама́н в лавку, облюбовала серьги, похвалила, что значит: это мне по вкусу, пускай несёт на день рождения. Да по карману ли мне серьги те проклятые? А ей это до зонтика. Большое дело сделала, похвалила! Теперь вот она ждёт… Из года в год, из года в год… Вот идти. Что нести? Одно перепуганное плевало?[71] Навар невелик. Зато убыток явный. Завтра же шеф замочит и высушит на солнышке. Ну выжмет же с работёхи! Выручай, голубчик! Уж дай тыщу…

Обмяк старик.

– Набралась бы только… Отдам дотла… С матерью не обкашливал это дельце?

– А, – упало вздохнул Джи. – С матуней номер дохлый… А сам я гол, как полицейская дубинка. Ка-ак умасливал мамуню… Дай, говорю, серьги под проценты, в барыш въедешь. Не-ет, отвечает, раздолбаев ищи за Полярным кружочком. А мне гони наличными. Сама куда-то умоталась, серьги кинула мне на условии: если серьги исчезнут, а взамен не прибудут проклятые барсики хоть с тыщу, стукнет хвостом она полиции на меня… Совсем у паханки чердак потёк. Выведи, деду, из беды! Не то пропаду, совсем пропаду… как Гэс… как Гэс…

Был Джи из того сорта людей, которые, подворачивая возможное в уже свершившееся, принимали всё единственно как свершившееся, и оттого Джи так жалобно забирал, что у самого блеснули слёзы.

– От ты грех… От ты какой грех… – растерянно запричитал старик. – Совсема умаяли, совсема решили малого… Я ж что… Я…

Выгреб старик из потайного кармана на стол всё, что у него жило в наличности и, вовсе забыв, зачем сюда пришёл, принялся считать.

Набежала тысяча с мелочью.

Тысячную горку мятых долларов пододвинул Джи, а всё остальное, что было поверх тысячи, снова спрятал в потайной карман. Застегнул карман на пуговку.

– Нешь я супостатий какой… Ежли могу… Не подмогти как? Бери, Джимка, да помни деда…

Не ожидал Джи, что вот так глупо вывалится эта тысячная удача.

Он даже опешил. Хотел было уже вякнуть что-то такое вроде да зачем, да не надо, но удержал себя, прикусил язык и вымолчал счастье.

Горестное, просительное стало спадать с его лица; сквозь минутную беду пробилось привычное: наглое, хваткое, язвительно-насмешливое.

– Ты, дедудио, – смешинки катались в его голосе, – очень уж не убивайся. Я не спаная девка[72]. Может, я тебе что и верну. С полицейскими всякое бывает.

– Я не под возврат даю… Я так… Жалеючи…

– Верну, обязательно верну-у, – ядовито наворачивал Джи. – Верну, – стишил голос до шёпота, так что недовольный, но ещё крепкий на ухо старик не мог уже слышать, – верну, когда леший ослепнет. Дедулио, серёжики-то наши! Йахоу-у!

Чужая напасть так придавила, что старик не замечал насмешки ни в голосе, ни в лице парня, решительно ничего предосудительного не видел в его поведении, а только окаменело стоял, выжидательно уставясь на Джимку.

«Что думает это вторсырье? Может, подсчитывает, сколько тонн песка уже рассыпало? А может, подсчитывает, сколько пенсии за него получено на том свете?.. Интересно, не из той ли небесной пенсии эти… – Джимка ястребино скосил липкие глаза на деньги. – Не сгрёб бы он эту валюту назад. Ну везетень!»

С обременительной, уступчивой улыбкой – ох уж «дипломатия улыбок»! – Джимка, притворно зевая, подровнял стопку, лениво прибрал в пистолетную кобуру.

Увидав усмешеньку на молодом лице, старик услужливо, как-то опасливо просиял.

– Вот и хорошо, до смерточки хорошо, что всё слилось в лад, – почему-то смято миротворил старик, нетвёрдо правясь к двери.

– Не шевели слишком коньками, дедулик… Не спеши… Тише едешь – дальше будешь…

– … от того места, куда едешь! – горячечно отстегнул старик.

– Ну я отрубился! – застонал в сухом, смазанном смехе Джимка. – Да прежде чем двигать поршнями, хоть ради хохмы скажи, зачем приходил-то? Ну? Чего молчишь? Чего жмуришься, как майский сифилис?

– А! Да!.. Я ж…

Старик покаянно проплюхал назад от двери к столу. Угрюмо вслушиваясь, долго смотрел на дверь, на окна чёрные. Всё молчало.

Дед сломился в поясе, чуже нагнулся к Джимке – сидел за столом и очумело пялился на стареника, – запальчиво вдохнул в самое ухо:

– Я ж… каторжанец… надумал бечь…

Джимка саркастически хмыкнул.

– Что за мираж-фиксаж на тебя наехал? Вижу, не все у тебя дома. Ушли к соседу на чай? К ним тебе надо?

– Ей-бо! – припиная ладони к груди, одними губами прошамкал старик. – На Родину…

– Шарахнула фантазия, ну и чеши! – злобно бухнул Джимка. – Чего крякать?.. А может, ты хлопочешь, собираешься выплакать, чтоб полицейский из миссии милосердия, – негнуще, коротко поклонился, – экскортировал тебя? Глубоко извиняюсь! – Джимка почтительно-ехидно ещё раз поклонился. – Но компании составить не могу-с!

– Ну да что слова квасить? В разных мы компаниях… Одной компании нам с тобой не водить…

Размывчиво старику подумалось, что денег при нём разве что на стакан кофе, так и на то безразлично махнул рукой. Что из горшка выбежало, не соберёшь!

Попросил:

– Ты билетом подсоби… Выручи!

– А ты крупный нахал. Не чувствуешь? Ты что, с перезвоном в голове? Сказанул, я так и отпал… Достать леваком на международку?.. Я в такие игры не играю… Да ты хоть представляешь, что нужно иметь на подступах к билету? Как минимум, например, визу… Пустячок…

Старик отуманенно пялился на Джимку, не совсем ясно видел того.

– Разве в родную хату дозволено вернуться только по визе? Я спокинул её без визы, я вернусь в неё без визы! Вскипела душа… Не хочу… Не могу выжидать, покуда… И дня не буду кулюкать без сынов… Качнулся к кассе… С пустом отлип… С послезавтрева у летчиков забастовка… Никуда никаких билетов… На завтра – всё разобрано. К кому понесёшь бедушку?.. Я и к тебе, генерал удачи…

Корявая лесть умягчила Джимку.

– Дедулио, ты явно переоценил мои весьма скромные возможности. Внутри – ради Бога, один звоночек…А за рубе-е-еж… Я пас. Ни Боже мой!

– А как же…

– … тыща? – подсказал Джимка.

– Ни при чём тут тыща. Я ж вроде об деле?..

– Не боись, дедулио. Тугрики твои я подчистую отработаю. Насколько мне известно, ваши вылетают завтра утром в Торонто?

Старик кивнул.

– В Торонто пересадка на международный… Пожалуй, Торонто я сделаю. Вырублю плацкарту. А дальше как?

– А дальше, – старик храбровито хихикнул, – а дальше – как раньше… Разве долларики мне больше не откроют нужную дверку?

– Какие ещё долларики?

Действительно, какие?

В смятении старик заохлопывал себя. Из потайного кармана тонким задавленным звяком отозвалось несколько монеток.

«Ни граммочки… Нищему совестно подать…»

– Джимка! Коршун ты тряпишный! Что ж ты угрёб всю тысячку? Гре-ех по стоку за раз цопать…

– Такса, дедулио, – с насмешливым сочувствием развёл Джи руками.

– Побойся Бога, орлан!

– Не кричи, нервняк. Что твой Бог? Шеф через улицу живёт. Свои божки уездили…

– Грех… грех… – въедливо бубнил старик. – А что… А что, ежели твой грех да разломить напополамки? Всё тебе легче… Половинку оставь себе, половинку верни мне…

Поскучнел Джимка.

– Уж очень умный ты после дела. Только за половинку Торонто не пляшет… И потом, Балда Иваныч, учти, ты получаешь не простое место. Лежачее! А ты спроси, летал ли кто на самолете лёжа? До предела вытянувши лапки? Ни одна холера! Ты первый будешь. Ну так летим?

– Ладнушко, – без охоты отступился старик. – Не время перебирать… Мне абы встрять в драку, а там, может, удачушка и огреет…

– Всё! Айда. Это мне по пути к шефу. Да поворачивайся же ты живей! А то опоздаю на дурацкий день рождения… Я передам тебя человеку. Наш человек сейчас и проведёт в самолет. Будешь первый пассажир. Наверняка не проспишь свой звёздный рейс.

Они вышли на тёмную улицу.

– Джимка, пёс мокрогубый! – радостно-восторженно зашептал старик. – Гля! Гля! – взял парня за низ лица, повернул в одну сторону, в другую. – Скрось, дубленый твой загривок, ночь и ночь. А тамочки уже давностно казакует господин День! В самый размах, в самую силу входит!

– Кому что… Я сегодня не в претензии к нашей ночи… Ну, дедулико, кланяйся нашим, как увидишь своих! А вообще, дедуня, тата киль![73]

37

От сладкого сердца наешься горького перца.

Дважды в году лето не бывает.

Поздно.

Ночь переваливалась уже на другой бок.

Гасли огни. Пустел дом.

Последние уходили гости, растерянные, голодные.

Весь день кружилась баба Любица на кухне, наворочала как на малашкину свадьбу, да никто и не притронулся. Какая ж она, прощальная вечеря, без хозяина?

Мария с Петром обскакали все ближние парки, приёмные покои, морги. Старика нигде не было.

– Ванюха! – не убирая глаз с чёрного стекла, гудел, не отворачиваясь от окна, Петро. – Ты мне за нянька ответишь ещё!

И в сотый раз Иван принимался терпеливо твердить одно и то же.

Да, по пятам крался за отцом. Да, не пускал из виду. Да, видел, собственными глазами видел, как входил отец в дом. Только куда потом он подевался? Уму недостижимо…

– Марушка, – уголком косынки вытирая припухлое от слёз лицо, тихо проговорила баба Любица, – а что да не позвонить Джимке?

– Бесполезно, – стукнула Мария кулачком в ладошку. – По ночам Джи не снимает трубку. Надо ехать, – обратилась она к Петру, вяло, нехотя беря его за локоть.

«Я вся устала. Я б никуда не поехала, не будь этой беды», – говорил ее измученный вид.

Но вид этот был обманчивый. Под пеплом усталости, отрешённости не погасло, жило ещё больное желание заманить этого упрямого верховинского медведя к себе домой хоть в последнюю ночь. Второго такого случая судьба уже не подаст.

В машине, за рулём, она грустно улыбалась.

«Ради отца ты, – летуче скосила глаза на сидевшего рядом Петра, – готов со мной на край света увеяться. А ради меня? Молчишь, дон Педро? Ну и молчи. Хоть ты и родился с лысинкой[74], а я мчу наконец-то тебя к себе. Первый раз за весь месяц. В первый и неужели в последний раз? Неужели это и всё? Может быть, и всё. Ну что ж… Пускай хоть одну но́чушку… Да вме-есте…»

Она было сразу повела Петра на свою половину. Но, вспомнив с досадой о пропавшем отчиме, шепнула Петру подождать минуту какую здесь, в тёмном коридоре, и бесшумно повернула вправо, на сторону мальчиков.

Вошла. Зажгла ночник.

– Или у тебя болты срезало? Выруби! – Джи сердито отвернулся к стенке.

– У тебя что, подружка в гостях?

– Кажется…

– Не кажется, а точняк! – капризно поправил грудной девичий голос.

За лежавшим на боку сыном Мария не видела девчошку. Увидела лишь, когда та, проговорив, в назидание столь основательно дёрнула согнутыми двумя пальцами за нос Джи, что тот ойкнул.

– Выключи же! – в один голос крикнули и Джи, и янгица.

Мария смешалась.

Она не знала, то ли повернуться и уйти, то ли всё же сказать, зачем вошла.

– Ну и ёбчество! Может, – мокрощёлка снова весьма профессионально поймала Джи за нос, твёрдо потянула из стороны в сторону, – может, ты всё-таки соизволишь популярно объяснить своей мамуленции, что темнота – друг молодежи?

Боже, как она таскает его за нос… И кто?

При облаве на наркоту Джи выскреб эту пигалицу в какой-то тайной ночлежке. Не то в «Белой смерти», не то в «Доме всех новых начал», не то в «Конце всех начал»…

Эта кручёная коза ему глянулась. Он ничего не придумал лучшего и вместо фараонки[75] повёз её к себе домой.

Доро́гой она тогда пела:

– Заче-ем люби-ить,Заче-ем страда-ать,Коль все пути-иВедут в крова-ать?..

– А ты хохмогонка, – похвалил он. – Притопила муму[76] и фестивалишь теперь по полной?

– Как видишь… Вся в пожаре…

– Скажи, тебя устраивает роль моей заложницы? – спросил Джи.

– Заложницы-согревушки?

– Да.

– Условия?

– Я не даю делу ход. А ты, подружка-лягушка, раз в неделю, по средам, прибегаешь ко мне на полежалки…

– На приём с коктейлем?

– Ну!

– Не откажусь и чаще. Ты такой умнявый. Много читаешь?

Он расхохотался:

– Очень много! За всю жизнь одолел целый заборный романище! Из четырёх букв! Не считая мягкого знака. И запомнил весь наизусть. Роман называется «Даша». Слушай же меня внимательно… «Даша! Дашь, а?» – «Да». – «Ша!»

Мария никогда не видела эту сойку в лицо. Зато вчастую видела её со спины – уходила от сына по утрам.

Не сльшала её голоса.

Но вот услышала. Дожила до счастья.

– Джи, – потухшим голосом проронила Мария, – у нас пропал дедко.

– А я тут при чём? – поморщился Джи. – Что я, бюро находок? – Уныло потянулся к пиджаку, висел на спинке стула, просторно раздвинул нутряной карман большим и указательным пальцами, сосредоточенно посмотрел на дно кармана. – Здесь его, как вижу, нету. Может… Может, перед сном качнул прогуляться?.. А? Чего раньше времени гнать волну?

– Так уже поздно!

– Ну и что? Он не бесогон какой трёхлетний. Ему можно разрешить погулять и подольше.

– Да кончай ты трёп! Как быть? Усоветуй что-нибудь…

– После семи, может, что и посоветую. А сейчас не мешай нам входить в столбняк.[77] Не могу я сразу два дела делать хорошо. Тебе не кажется, что я и так уже весь в работе? – лениво хлопнул по замку девичьих рук у себя на шее. – Мамунцуня, пока ты свободна. Чао, какао!

Про себя Петро обругал Джи тупым, как колун, и пустым, как куль дыму, и, ничего не говоря, поплёлся за Марией, звавшей рукой следовать за ней.

Они шли в её ювелирную лавку.

По мере того как приближалась туго черневшая в конце коридора тесная дверь в лавку, Мария подтягивалась всё более, гордовато выпрямлялась. Петру подумалось почему-то, что и змея выпрямляется, когда вползает в свою нору.

В лавке откуда-то сбоку тревожно мерцало красным.

Витрины, полки мёртво отсвечивали драгоценными камнями, поделками. Всё переливалось, блестело, загадочно играло.

Невесть почему ей вспомнилось, что вот это забившее всю лавку чужое, бродвейское, золото взяло у неё мужа, сломало, раздавило её саму, и ей стало как-то жалко себя.

– Последняя ночь, Петруччио, – тихо проговорила она. – Сухарь… Сколько же тебя размачивать?

Он понуро молчал.

Среди этого тоскливого, холодного великолепия она долго, жалко смотрела на Петра и, тяжело, по-бабьи взвыв, виновато приникла к жаркой глыбе его плеча.

«Одна… Совсем одна… Как сорока на берёзке…»

От матери она слышала, что славянский мужик ласков, нежен, прямодушен в любви; он не обидит платой за радость, как за проезд на такси.

Хотелось ей хоть последний рассвет встретить вместе с Петром. Навсегда хотелось оставить подле себя Петра в его ребёнке.

Вслух же она просила, взрыдывая:

– Бери на память… Что только на тебя смотрит…

– Ловлю на слове… На меня вся лавка весело уставилась, – пробовал он шутить в грусти.

– Бери всю лавку… Бери…

Голос её звучал искренне, чисто. Она искала в нём согласия пойти ей навстречу и не находила.

Досада, тревога, жалость притихли, застыли в его взгляде.

В один рысий прыжок она оказалась у стены возле громоздившихся друг над дружкой полок, и, измученно горя глазами, яро смахнула с нижней полки реденькое всё добро ему к ногам.

– Бери… бери…

– Что ты… Одумайся! Не сорока я. На блестящий сор не падок.

– У меня – сор? – подпёрла кулачками плоские, диетой обсосанные бока. – Может, ещё скажешь, я и себя подобрала на бродвейской помойке?

Вкогтилась в крутой его локоть обеими руками, прямо в зрачки уставилась умоляюще:

– Возьми… Возьми тёзке к свадьбе хоть заушницы.[78]

– Да не-е… этого… Этой канители у Марички до́сталь… Не рви… Не жги нервы… Успокойся… Ну успокойся…

И он, мягко высвобождаясь из её слабеющих рук, пятясь, стараясь не наступить на рассыпанные по полу тускло кровяневшие побрякушки, покосолапил к выходу.

В ночь.

38

Плуг да борона сами небогаты,

да весь свет кормят.

И в наше оконце засветит солнце.

А утром чем свет притихлая от горя баба Любица, Петро и Иван посыпали в полицию.

За квартал до полиции их нагнал «черный воронок». Остановился.

– Джимка! Джимка! – вальнулась баба Любица к парню за рулём. – Каким ветром тебя надуло!? А но выручай! У нас дедо пропал. Не сночевал дома!

– Не ночевал… Это, бабуленция, ещё не повод для паники… Какой-то озорной пострелун попался вам, бабунька. – Скучная, вязкая усмешка блудила на тонких искусанных посинелых губах парня. – Может, к какой подмолодке где припарковался там…

– Не в час ты с шутоньками… Уши вянут… Так-таки ты ни холеры про деда и не знаешь?

– Я и не знаю! – лениво хмыкнул Джи.

– Что с ним? Где он? – заторопилась словами баба Любица.

– Где… Дальше фазенды под бетонной плитой не ускачет…

– Говори же! Говори же, что с ним!

– С ним всё в абажуре. Полный о́кейка! – Посуровев внезапно, меж зубов пустил Джи: – И отвянь от меня, прелая морковина, с допросом…

Старуха враз примолкла, сжалась и маленьким комочком закатилась за братушков. Спряталась.

Так за широкие родные спины прячутся дети, когда кто-нибудь чужой нашумит на них или покажется им страшным.

Помолчав, уже уступчивей, мягче спросил Джи Петра с Иваном, понравилось ли им в гостях.

– А кому не нравится гостеванье? – вопросом по вопросу скользнул Петро. И полуизвинительно, с далеко упрятанной увилистой колкостью спросил: – Можем ещё к вам приезжать?

– Ради Бога! Только… – Джи подался к другой, дальней дверке напротив и над верхом машины показалась по тот бок трембита, – только без этого сувенира. – Он трудно потряс трембитой, будто палицей вздумалось поиграть больному, хилому.

Правил Джи одной рукой. Вторая же, опущенная за дверцу, держала трембиту, так что со стороны подошедших трембиту не было видать из-за машины.

– Только без этого, – напружиниваясь, он слабо помотал трембитой стоймя, – только без этого!

Баба Любица, Петро и Иван так и обмерли.

– Ты что же, арестовал её, что ли? – смутился Иван.

– При чём тут арестовал? Просто слегка изолировал от ёбщества.

– За что?

– Будет наперёд знать, кому подыгрывать… А то вчера подыгрывала пиводёрам, пардон, пиводелам. Завтра, гляди, подпоёт лётчикам… Что это ещё за концертушки?

– Помилуй! Ка-ак она очутилась у тебя? – допирал Петро. – Насколько я помню, нянько передарил трембиту Гэсу.

– Правильно. И я не позволил себе разлучить Гэса с этой дуделкой. Где эта дуделка, там ищи и Гэса.

Джи пнул трембитой в чёрный бок машины.

Только тут все увидали, как в зарешеченное оконце скомканно улыбался Гэс.

– Джи-имка! – оторопел Петро. – Иль ты выпал из ума?.. За что таковецкое ты усахарил… упаковал его туда? Что всё это значит?

– Лично для вас всё это ничего не значит и вас не касается. Через три часа вы будете в воздухе. Мы свои проблемы как-нибудь да утрамбуем сами…

Баба Любица решительно растолкала сухонькими кулачками Ивана и Петра, внырнула между ними.

– Это не разговор! Не разговор! – срывисто, храбровато посыпала словами. – Ты и Гэс родные братья, внуки мне. Ещё неделю назад вы плясали одному начальству, вместе ездили на задания. Почему же теперь ты везёшь его, – баба Любица пальцем ткнула в сторону окошка, похожего на плохо замаскированную дыру в чёрной скале, – почему же теперь ты везёшь его как преступника?

Джи вяло поморщился:

– До преступника, допустим, ему ещё далеко-о…Видишь ли, – заговорил он назидательно, – нормальных людей роднит то, что все они после дела умнеют. А этот глупка, – саданул трембитой в бок машины, – и после дела продолжает пяткой креститься. Накололся – ша, притихни, не вкручивай щетинку. А он ломится в пузырь! Подайте ему на подносе какую-то справедливость. Насточертело всё это там, – ткнул большим оттопыренным пальцем вверх. – Вот я и везу. Теперь ему, может, и подадут… Хва-а-атушки плясать на чужих нервочках… После вчерашнего, – Джи с нажимом произнёс это слово, – шеф пожелал развеяться и ли-и-иично послушает его игру уже на трембите. В трембитах шеф знает толк. Его корешки бегут откуда-то оттуда, откуда и вы, – кивнул Ивану с Петром. – Так что трембиту он понимает. Оценит и трембиту и трембача.

– И что, на этот спектаклий обязательно везти по-чёрному? – пыхнула баба Любица.

– По форме… Как положено…

Наступило давящее безмолвие.

– И всё же? – сломав тишину, медленно произнёс Иван, – Чем же провинилась трембита наша?

– А тем, что за месяц она наделала больше, чем все дипломаты во все времена, – ясно ответил из-за решётки Гэс.

39

Река не может не течь к морю.

У муравья перед смертью крылья вырастают.

Самолет летел.

Перепачканный рвотой, старик лежал, как и обещал Джимка, на верхней багажной полке, завернутый в брезент, пристёгнутый к крючьям в стенке.

Со вчерашнего завтрака у старика не было во рту и маковой росинки, однако рвота долго его маяла. Его всего выворачивало наизнанку. Он скрючился, насколько позволяла бечёвка, которой был перехлёстнут в ногах, в поясе и по груди, заходился поминутно на рвоту, но рвать было уже нечем.

Наконец рвота отступилась.

Затихло всё в старике; вернулась ясность в сознание.

Старик забеспокоился. На тот ли самолёт попал? Тут ли мои? А как, как я выйду? Ка-ак?..

Старик мучил себя вопросами и ответить самому себе не мог, не мог вовсе и боялся любого ответа. Откатывался моментами страх, твёрдый рассудок говорил:

«А вот возьмут и швыранут! Раскачают да в дверку… Лети, друже, откуда прилетел…»

Ёжился, с перепугу закрывая глаза, однако ясно видел себя, как летел в воздухе, выброшенный с самолета; и до того накатывала на бедолагу жуть, что почти физически чувствовал боль от удара при падении; кусая слабыми зубами хрусткий край брезента, задавленно мычал, стоном опасаясь выдать себя.

Проходило несколько секунд.

Старик оцепенело лежал с открытыми глазами, будто пережидал боль. Помалу её забирало, относило куда-то…

Светлел старик лицом, трогая под рубахой на груди кримпленовый отрез.

«На месте… Летим…»

Старик купил этот отрез, когда узнал, что жива-здорова его Анна, и надумал подарить ей через сыновей.

Хотелось ему, чтоб именно из этого чёрного кримплена сшила себе платье Анна, никогда б не носила, а наказала, чтоб надёрнули на неё после её смерти. Тревожился старик, что уже не признает там Анну в лицо, а по платью узнал бы враз.

«А на что через сынов?.. Я сам из рук в руки… Тако оно способней… Принарядишься ты у меня, Анница, мы ещё прогуляемся с тобой по Белкам… Материя добра… всё одно как рубленка… Свой подарок привезу сам… Долларики подмогут…»

Пальцы гладили носовой платок, завязанный узелком. Платок был в отрезе. В платке действительно были деньги до встречи с Джимкой.

«Вы, – говорил деньгам, вовсе забыв, что в платке у него осталась одна мелочина пустая, христараднику не наскребёшь дать, – вы положили меня сюда… Вы и не дадите выкинуть… Вы и высадите где надо… У вас, у доллариков, о-хо-хо-хо какие отмычки ко всякому смертному, ко всякому закону…»

Старик настолько верил в силу доллара, что, осмелев, освоившись в самолёте и вовсе перестав бояться, подумал самым честным образом, что это доллары задобрили его страх, выкупили его у его же вечного страха перед самолётом; он боялся самолётов не только в аэропорту, но и когда видел гудевший золотой крестик в небе. Заскакивал в первый же подъезд и, припахнув лицо полой пиджака, выстаивался, покуда гул дочиста не сминало.

Это было там, на земле, было так всю жизнь.

А вот теперь, спелёнатый, лежит он в самолёте и анисколечко не боится!

Радужные мысли про собственный пангероизм в нём ломались, таяли, гасли; снова вспухала тревога.

Чёрными во́ронами слетались в плотную кучу клевать его одни и те же старые думы. На тот ли попал? Здесь ли мои? Как выйду?