Код из лжи и пепла

Я усмехнулась. Беззвучно, уголками губ.

Друзья. Забавно. Словно их можно раздать по списку и выдать под залог.

Слово, которое для большинства пахнет теплом – совместным детством, смехом в подворотне, неудачным пирогом на кухне. Для меня оно всегда звучало иначе – формально, как заголовок досье.

У меня никогда не было друзей в привычном смысле. Были назначенные – дети влиятельных союзников, с которыми устраивали «развивающие мероприятия» и «упражнения на командную динамику». Мы соревновались в стрельбе и решении стратегических задач. Играли в дружбу напоказ – под камерой, для галочки в отчете.

А если кто-то и задерживался рядом дольше, чем на один инструктаж – он оказывался либо чьим-то агентом, либо просто слишком боялся моего отца, чтобы осмелиться быть искренним.

Я с юных лет понимала, что симпатия – это роскошь, которую ты платишь кровью, если слишком доверишься. Что за каждой «подругой» может стоять приказ. А за каждой улыбкой – протокол.

Так что да. У меня были связи. Были контакты. Были соратники.

Но не было никого, кто бы остался, даже если бы приказали уйти.

– Он боится, – сказала я, скользя взглядом по комнате, – боится, что я превращусь в нечто, выходящее за пределы его понимания. Но он забывает: «норма» – всего лишь удобная абстракция, средняя температура по больнице. Иллюзия, нужная, чтобы упорядочить хаос. Я в нее не верю. И друзей по шаблону нормальности не выбирают.

Есть один забавный принцип – парадокс адаптивного доверия: чем ниже твои ожидания, тем ниже вероятность разочарования.

Я выбрала нулевую планку. Это не пессимизм – это стратегия выживания.

В воздухе стоял запах стерильной свежести: что-то между эвкалиптом, чрезмерно усердным чистящим средством и… ощущением чужого пространства, которое слишком старается стать твоим. Я провела пальцами по идеально ровной поверхности стола – гладкой, как лезвие. Ни пятна, ни пылинки. Он действительно все вычистил. С какой-то почти демонстративной аккуратностью.

Словно не просто убирал, а вычеркивал себя из этой комнаты.

Я чувствовала себя не гостьей и не хозяйкой.

Скорее, как временный объект, помещенный в декорацию, чья задача: не нарушить симметрию.

– Удивительно, как чисто, – пробормотала я больше для себя, чем для Арона.

Я провела пальцами по полке – ни пылинки. Он не просто убрался, он выскреб все до последней соринки, будто пытался стереть сам факт своего присутствия. Эта квартира выглядела не местом жизни, а отговоркой, тщательно приготовленной на случай вопросов.

Я подошла к окну. Панорамное стекло открывало вид на ровные линии корпусов напротив. Ни одного цветка. Ни одной выбившейся детали. Все слишком правильно. Словно даже вид за пределами квартиры подчинялся неким правилам.

Правила.

Вот что всегда было ядром нашей жизни. Отец не строил стены – он устанавливал регламенты. Не запрещал – моделировал поведение. А мы, как обученные системы, отклонялись от нормы лишь в рамках допустимой ошибки.

И потому он боится.

Боится, что я однажды перестану быть предсказуемой. Что я перестану вписываться в его модель.

Но он не понимает главного: я уже не вписываюсь. Я никогда не вписывалась.

И может, именно поэтому… друзей у меня и не было.

– Тебе нужно отдохнуть, – сказал Арон, выпрямляясь и смахивая пыль с ладоней. – Перелет, смена часовых поясов…

– Циркадные ритмы адаптируются в пределах семидесяти двух часов, – отозвалась я, ставя коробку с книгами у шкафа. – А усталость – понятие субъективное. Чаще всего она продукт перегрузки психики, а не тела.

За окном расплывался умиротворенный пейзаж: золото листвы, четкая симметрия аллей, тротуары, выложенные с такой педантичной аккуратностью, что казалось – сама архитектура старается собрать в порядок не только город, но и мысли каждого, кто идет по этим дорожкам.

– Ты снова ушла в себя, – усмехнулся Арон, как всегда чувствительно улавливая момент.

– И где мне еще быть, как не в себе? Все остальное временное.

Он вздохнул и присел на подоконник, внимательно разглядывая меня.

– Я правда рад, что ты наконец-то здесь. Знаю, как долго ты этого ждала.

– Я не приехала, – поправила я, не отводя взгляда от окна. – Меня направили. Это не движение по желанию, а стратегическая рокировка. Как в шахматах. И ты знаешь, что делает королева в начале партии? Смотрит. Анализирует. Ждет момента.

Арон усмехнулся беззвучно, почти неуловимо. Ответа не последовало, но он и не требовался – мы оба знали: он слышал больше, чем я произнесла.

– В психологии адаптации есть интересный термин – предиктивное сопротивление, – продолжила я, легко скользнув пальцами по подоконнику. – Это когда ты заранее соглашаешься на дискомфорт, чтобы обесценить его силу. Я действую по инструкции. Программирую себя на минимум. Поэтому даже если здесь будет ад, я просто скажу: «Ну, хотя бы стены ровные».

Я медленно повернулась к нему, придерживая локтем край коробки, словно искала в опоре хоть какую-нибудь стабильность.

– Мне просто нужно немного времени, – сказала я, глядя куда-то в бок, мимо него. – Я привыкну. Так всегда бывает. Даже клетки, помещенные в чуждую среду, адаптируются –если их не отвергнет материнская ткань.

Он выпрямился, провел рукой по затылку, словно смахивая внутренние сомнения, и только потом кивнул.

– Только не забывай: ты все еще человек. Не клетка, – сказал он и подошел ближе. – А здесь есть люди. Может, даже такие, кто однажды окажется частью твоей собственной «ткани».

– Возможно. Хотя статистика, как всегда, не на моей стороне.

Я отвернулась и направилась к другим коробкам.

– К слову, Лиам очень постарался. Почти не оставил следов.

Но тишина, что повисла после этой фразы, была обманчива – внешняя. Внутри меня уже разгорался целый семинар. Согласно нейрокогнитивным моделям, первичное взаимодействие с новым пространством запускает серию перестроек: мозг оценивает углы, акустику, температурные пятна, чтобы за доли секунды решить – здесь безопасно или нет. Только после этого он разрешает тебе дышать спокойно.

Я не дышала спокойно.

Я чувствовала себя не жительницей, а экспонатом, только что размещенным в новой витрине. Прозрачная граница между мной и миром пульсировала напряжением – кто первый моргнет?

Квартира молчала, выжидала. Воздух внутри задерживал дыхание – ровный, чистый, лишенный жизни. Пространство погрузилось в спячку и замерло в ожидании сигнала к пробуждению.

Я прошлась по комнате, медленно, почти на цыпочках. Сдержанная элегантность не была показной – здесь все подчинялось логике формы и необходимости. Джапанди – не просто стиль, а почти что образ мышления. Гармония смысла и тишины.

Древесина под пальцами была теплой – не физически, а в своей сути. Натуральное дерево не врет. Камень, наоборот, хранил в себе холод веков: он проступал в столешницах, тяжелой барной стойке, даже в фактурных вставках на стенах, словно архитектура сама задалась целью заархивировать время.

Я остановилась посреди комнаты. Мир внутри этих стен казался совершенным, почти идеальным. Именно это и настораживало.

Эта квартира не была домом, пока. Но могла им стать. Если я позволю.

Спальня встречала мягким полумраком гардеробной и приглушенным уютом, в котором не было ничего кричащего – только спокойное дыхание пространства. Кабинет, укрытый за раздвижной перегородкой, словно ждал не бытовых дел, а вдохновенных прозрений и философских поисков.

Панорамные окна щедро впускали дневной свет, играя им на мозаике фактур и поверхностей – казалось, сама природа вошла сюда, чтобы стать невидимым свидетелем моих дней. Вдали, за стеклом, нежно покачивались ветви парковых деревьев – живые метафоры устойчивости, медленного, но неотвратимого роста.

Балкон оказался не просто архитектурным элементом, а выдохом пространства – промежутком между внутренним и внешним, между прошлым и еще не осознанным будущим. Вытянутый, залитый мягким светом, он предлагал кресла, в которых хотелось раствориться, и круглый столик, словно созданный для неспешного утреннего чаепития с тишиной и вечернего вина, пропитанного истиной.

Растения здесь были не пустым декором, а живыми оберегами – зелеными акцентами жизни, цеплявшимися за бетон, за свет, за мою память и нечто большее, что я боялась назвать вслух.

Арон следовал за мной бесшумно, как тень, сдерживая любые попытки нарушить мой ритуал. Он знал: я не осматриваю просто пространство, я читаю эмоции, застывшие в нем. Он умел слышать даже молчание.

– Лиам не выходил в последнее время, – произнес он, словно вплетая слова в тишину. – Все подчистил. Почти все увез.

Он не смотрел на меня, и именно это отсутствие взгляда казалось предательством куда глубже слов.

Внутри меня начало подниматься нечто глухое и плотное – как затяжной аккорд в миноре. Это было не тревога – слишком рациональное слово. Это предчувствие: вязкое, липкое, цепкое, словно дождь, что просочился под воротник.

Я остановилась перед предметом, укрытым простыней. Ткань лежала небрежно, но в этом было что-то театральное, почти ритуальное – словно скрывала не вещь, а воспоминание, слишком громкое, чтобы погаснуть в тени прошлого. Эта форма… она жила. Не бездушный предмет, а замершая часть былого, застылая, но еще полная дыхания.

Я сделала шаг вперед. Рука дрогнула. Касание ткани вызвало вспышку не в голове, а в теле. В этот момент я уже знала, что спрятано под ней.

Я сорвала покрывало.

Белое пианино – безупречно отполированное, словно выполненное из света – стояло посреди гостиной, призрачно и неподвижно, но наполненное эхом давно прожитых историй. Оно не нуждалось в музыке, чтобы звучать – само по себе было голосом, который я наконец услышала.

Не мелодию, а память.

– Почему оно здесь? – внезапно вырвался мой голос, острый и неукротимый. Я обернулась – и впервые заметила, что Арон все это время стоял рядом. Его рука мягко обвила меня, не требуя слов, лишь служа тихой опорой.

– Оно уже было здесь, – сказал он тихо, сдержанно, почти с извинением. – Мы не знали, что с ним делать. Если хочешь – вывезем. Просто скажи.

Я закрыла глаза на мгновение. Сердце сжалось.

– Нет, – произнесла я твердо, вынося себе приговор. – Я не могу все время убегать. Это часть меня. И если не научусь смотреть ей в лицо – останусь пленницей собственного прошлого.

Арон крепче прижал меня к себе, его подбородок мягко коснулся макушки.

– Ты сильная, Айя. И я буду напоминать тебе об этом всегда.

В этот момент я ощутила: если сила действительно живет во мне, то начинается она именно здесь – с этого признания, с белого пианино и с той простыни, которую больше нельзя было прятать.

В этот едва уловимый миг тепла, когда Арон обнял меня не из вежливости, а из глубокой, взаимной потребности в опоре – дыхание вдруг стало легче. В его присутствии отпадала нужда маскироваться. Он мог ворчать и читать нравоучения с видом незыблемого морального ориентира, но я знала: за этим скрывалась искренняя забота. Он был одним из немногих, кто видел во мне не проект или инвестицию, а человека со всеми несовершенствами, сложностями и подлинностью.

У него есть дочь. Ей всего три года. Иногда он говорит, что я напоминаю ему ее – маленькую, еще до всех этих стен, любопытную, неудобную, с вопросами, способными потрясти даже самые крепкие основания взрослых.

Его дочь… Маленький вселенский взрыв любопытства и живого света. Представляла ли она себе, каким будет этот мир, когда вырастет? Смогла ли сохранить в себе ту же искреннюю жажду открытий, что сейчас горела в ее глазах? В его рассказах она была словно лучик, проникающий сквозь тьму моих собственных сомнений, напоминание о том, что в жизни всегда есть место новому началу.

Иногда я думала, что именно ради таких, как она, стоит учиться доверять и отпускать контроль. Ведь в детских вопросах нет ни лжи, ни масок – только правда, порой неудобная, но всегда настоящая. Может, если бы у меня была такая дочь, я бы смогла открыть в себе что-то, давно заблокированное страхом и обидами. Что-то человеческое и живое.

Я вышла на улицу, чтобы рассеять мысли перед возвращением Лиама. Осень уже ткала над городом свои прохладные узоры – воздух звенел, словно натянутая струна. Листва под ногами шуршала, а вдали равномерный гул машин сливался в ровный, почти успокаивающий фон. В этом потоке звуков я не слышала хаоса, а улавливала пульс – живой, настойчивый, который с каждым вдохом все больше совпадал с ритмом моего сердца.

Завтра начиналась учеба – новый этап, новая арена. Пока время позволяло, я решила изучить окрестности не как случайный гость, а как тот, кто взвешивает: остаться или уйти.

Кроме того, голод, как и наука, не терпел отлагательств. А в холодильнике царствовала пустота, достойная лабораторной изоляции. Я открыла один из ящиков на кухне и наткнулась на остатки прежней жизни Лиама: полуразорванные пачки лапши, пластиковые контейнеры из-под бургеров.

– Похоже, Лиам считал еду всего лишь топливом, – усмехнулась я, качнув головой. – Диета цифровой эпохи: дешево, быстро и без души.

Закрыв глаза, я глубоко вдохнула. Сухой запах опавших листьев смешался с легким налетом городского смога, но даже в этом была своя жизнь. Что-то тихое, но неоспоримое, что говорило: я здесь не случайно. Этот город мог стать не просто временной остановкой. Впервые за долгое время во мне проснулся не страх перед неизвестным, а любопытство. Это был не побег. Это было начало.

Согласно исследованиям, чувство принадлежности к месту способно уменьшить тревожность почти на сорок процентов. Я не знала, станет ли этот город моим домом, но желание попытаться уже было маленькой, но важной победой.

Для всех вокруг я – бедная студентка, словно персонаж из другого мира, с двумя чемоданами и мечтой, которая ускользает сквозь пальцы. Этот образ – мой щит, камуфляж, не вызывающий лишних вопросов. В нем удобно прятаться, потому что правда – это ультиматум. Полмиллиона долларов. Не абстрактные суммы, не хорошие оценки, не опыт, а именно деньги. Живые, звонкие, обжигающие. Из этих денег строятся не просто стены и тюрьмы, а целые троны. Они основа моего рода, цепь, которую я пытаюсь разорвать. Для кого-то это финансовая утопия, для меня – ключ к свободе.

– Ха-а, – выдохнула я, натягивая наушники. – С каким трудом я уговорила отца отпустить меня, – пробормотала, словно заклинание, чтобы вспомнить, кто я и что на кону.

Я открыла почтовый ящик, быстро смахнула пачку счетов и документов, сжала их в руках и направилась к лифту. Все вокруг казалось рутинным – обыденным и почти безопасным. Пока двери лифта не распахнулись.

Я застыла, словно вкопанная. Движение отняло, воздух сжал грудь, и в глазах всплыл он – призрак, которого я думала похоронила вместе с прошлым. Тот, кто здесь не должен был появиться. Но он был здесь.

И мир – даже если пока только внутренний – вдруг треснул.

Высокий, пугающе привлекательный. Угрожающая симфония костюма и взгляда. Его глаза – черные, как обсидиан, – лисьи: хитрые, колючие, непроницаемые. Все во мне, от головы до кончиков пальцев, вздрогнуло от его присутствия. Лицо пробуждало воспоминания. Как запах детства или знакомая мелодия, но вместо уюта приносило острое, почти физическое сожаление.

Он был словно живая архитектурная модель: волосы ровно зачесаны, скулы симметричны, губы – словно сошедшие с наброска скульптора. Костюм сидел идеально – не по мерке, а по судьбе. Но главное – взгляд. Пронзительный, хищный, не просто смотрящий, а пробивающий насквозь. Таким взглядом не просто изучают, в нем читают цену. Шрам под глазом – тонкая линия, словно штрих пера на портрете, не рана, а подпись личности. Ему около двадцати шести, и в каждом движении чувствовалась гравитация власти, никакой суеты, только уверенность и сила.

Я едва слышно прошептала, сама не осознав, что сказала вслух:

– Иан.

Он не ответил. Мы просто стояли, смотря друг на друга. Тишина заполнила пространство между нами, напряженная и полная смысла.

Я смотрела на него и сердце предательски рвалось к тому, кого давно не было. Хотелось броситься в эти крепкие объятия, зарыться с головой, вдохнуть знакомый аромат – тот самый, что помнился из далtкого детства, из того мира, который казался навсегда потерянным. Каждый мускул просил движения, каждое чувство – прикосновения.

Но разум – жестокий страж – шептал, что это не он. Это не тот Иан, который был моей опорой и тенью одновременно. Нет. Это лишь тень, обманка, игра памяти и света. Я видела его лицо, слышала молчание, но в глубине души знала – это другой человек. Но сердце… сердце категорически отказывалось это принять.

Цифры на панели лифта мелькнули, и я глубоко вдохнула, готовясь выйти. Двери распахнулись, я сделала шаг вперед – и вдруг он неожиданно толкнул меня в плечо. В мгновение ока я оказалась на коленях, а документы рассыпались вокруг, словно хрупкие осколки воспоминаний, которые я так долго пыталась удержать в архивах своего разума.

Внутри меня зазвучала холодная, рациональная паника – эти бумаги нельзя было никому показывать. Каждая страница хранила гораздо больше, чем простые слова: стратегические схемы, контракты, фрагменты судебных дел.

Он безразлично наступил на один из листов, не шевельнув ни бровью, и прошел мимо, словно привычно разрушая все на своем пути – тихо и без сожаления. В ответ во мне вспыхнула не просто злость, а острая, расчетливая волна ярости, полная ясной цели. Медленно я собрала разбросанные бумаги, сжимая пальцы до боли.

– Он сделал это специально, – прошипела я, глядя ему вслед.

Он уже исчезал за углом коридора, но его присутствие не покидало меня. Тень осталась – вплетенная в воздух, проникшая в стены и прилипшая к коже. Я не видела его лица больше, но спина, шаг, легкий поворот головы – все в нем кричало о контроле. Он двигался так, как движутся те, кто привык управлять даже тишиной.

В нем была какая-то пугающая эстетика – как у клинка, выкованного не для красоты, а для точности. «Красивый бандит», именно так я называла его в детских снах, когда просыпалась с дрожью, не от страха – от предчувствия. Он не брал в руки оружие – он был оружием. Не нажимал на спуск – он выбирал, кто нажмет. И это было в сто раз опаснее.

Бумаги сжались в пальцах, как обещание самой себе.

Я не знаю, кто стоял передо мной на самом деле, но сердце, как бешеная сирена, твердит одно имя – Иан. И пусть разум шепчет: «нет, не может быть, Иан исчез… Иан умер…» – сердце не слушает. Сердце узнало его с первого взгляда.

Я хотела броситься за ним, вцепиться, ударить кулаком в грудь, пока кости не хрустнут. Хотела рвать его пальцами, пока не скажет, почему он оставил меня. Почему не вернулся. Почему стерся, как призрак, оставив меня одну в том чертовом аду. В том детстве, где никто не держал за руку, кроме него.

Он исчез, как будто я была выдумкой.

Как будто мы – выдумка.

И теперь стоит тут. Холодный. Молчаливый. Красивый до неприличия. Собранный, как оружие. И я хочу кричать ему в лицо: «Где ты был, Иан?!»

Он мог бы быть кем угодно. Агентом. Манипулятором. Призраком. Но внутри меня жила только одна истина – он меня бросил.

И я не знала, что было сильнее в этот момент: желание зарыться в его грудь и остаться там навсегда – или разорвать его на части за то, что однажды он выбрал исчезновение.

Я вернулась в квартиру, держа папки крепче, чем свои страхи. Они жгли ладони, но я не отпускала. Он не должен стать помехой. Этот мужчина – не повод сбиться с курса. Я не дам ему вломиться в мою реальность, как вломился в лифт. Не дам затоптать то, что строю шаг за шагом. Он – сбой. А мой план должен быть безупречен.

На кухне витали ароматы клубники и крема – мягкие, теплые, словно кто-то пытался воскресить детство. Лиам, в редком акте уместной заботы, ловко разделывался с тортом. Его движения были странно точными, почти хирургическими. Нож плавно прорезал бисквит, как если бы от этого зависела чья-то жизнь. Или память.

– Ты выглядишь так, будто сбила кого-то взглядом, – бросил он, не отрываясь от десерта.

Я только молча кивнула, укладывая папки на стол.

Я взглянула на идеально разрезанный торт. Чистота линий, симметрия – так и должно было быть. Все по плану. Все под контролем.

Кроме него.

– Ну что, тост за нашу несравненную Айю! – Арон поднял бокал, и его голос вспыхнул, как зажженная свеча. – Завтра большой день. Новый старт. Кампус, лекции, кофе из бумажных стаканчиков и, может быть, даже немного драмы. Надеюсь, найдешь хороших друзей. А если повезет – кого-то, кто заставит тебя забыть про учебу… хотя нет, забудь, это была шутка, – он ухмыльнулся и театрально подмигнул.

Я только фыркнула, не поднимая головы от ноутбука. Пальцы методично отбивали ритм по клавишам – контроль, привычка, убежище.

– Посмотрим, – пробормотала я, нажимая «сохранить» и мельком глянув на отражение бокала в темном экране. – Пока я влюблена в винтовки.

Лиам опустился рядом, слегка задевая меня коленом, и аккуратно положил ладонь мне на плечо. Его прикосновение было неторопливым, почти настойчивым. Я замерла.

– Айя, – произнес он мягко. – Мама хотела бы, чтобы ты жила, не просто выживала. Чтобы ты искала свое место не в коде и формулах, а в людях. В сердцах.

Я прикусила губу, взгляд скользнул по столу, но мысли уже нырнули глубже. Сердца… Не то чтобы я не мечтала о тепле, привязанности, смехе до слез на кухне. Просто я научилась упаковывать чувства в архивы, защищенные паролем. Как важные данные, которым нельзя доверять внешний мир.

– Думаете… мама хотела бы, чтобы я вообще туда пошла? В университет? – выдохнула я тихо, почти себе под нос, но в комнате повисла тишина, как после вопроса, на который никто не готов отвечать. Даже тиканье часов стало приглушенным.

Арон поставил бокал на стол, слегка наклонился ко мне и заговорил другим голосом – теплым, как старый плед:

– Не могу говорить за нее, Айя. Но она бы точно хотела, чтобы ты не была одна.

– Она бы хотела, чтобы ты нашла своих людей, – подхватил Лиам. – Тех, с кем легко дышать.

– Людей-идиотов? – скривилась я, пытаясь спрятать неуверенность за иронией.

– Даже идиоты могут быть хорошими друзьями, – усмехнулся он. – Главное, чтобы ты научилась сострадать. Не прятаться в своей броне, а выйти навстречу.

– А если я им не понравлюсь?.. – я выдохнула почти шепотом, старясь, чтобы даже воздух не смогу уловить эти слова.

– Тогда они идиоты, – уверенно сказал Лиам.

Мы одновременно подняли бокалы. Хруст стекла был негромким, почти обрядовым. Первый глоток вина обжег, а потом внутри растекся огонек – не пламя, но достаточно, чтобы стало немного теплее.

Вечер разливался по комнате, как теплое молоко с медом – обволакивающий, тихий, с оттенком грусти, что приходит вместе с воспоминаниями. Мы смеялись над старыми промахами, дразнили друг друга, спорили, кто однажды сжег макароны до угольков, и все равно сошлись на том, что ужин теперь будет моей обязанностью – «по праву самой ответственной из нас».

Арон ушел в спешке – с той самой «папкой от отца», которую не выпускал из рук, и привычным «я на связи».

Мы с Лиамом, не спеша, начали разбирать посуду. Я уже взялась за блюдце с клубничным тортом – та часть, где крем потек в уголок, оставив за собой алый след, – и вдруг Лиам застыл. Молча. Словно кто-то нажал в нем кнопку паузы.

– О, черт! Нет-нет-нет! – Лиам вскрикнул и отшатнулся назад. Я едва не выронила тарелку.

– Что случилось? – настороженно спросила я, следя за тем, как он, спотыкаясь о ножку стула, почти подлетел к ноутбуку.

– Сегодня была вводная по психологии восприятия, – он говорил быстро, слова срывались одно за другим. – Нас разбили на пары. У меня напарник – форменный кошмар. Сухарь, перфекционист и, кажется, с диктаторскими замашками. Он потребовал ежедневные отчеты и ждал сегодня хотя бы черновик тем. А сейчас – полночь! Он точно решит, что я кретин, который не умеет отличить дедлайн от ужина.

Я тихо поставила блюдце на стол и, не произнеся ни слова, опустилась на подлокотник кресла. Лиам суетился между вкладками, пытаясь наверстать упущенное время. Его взгляд мелькал по экрану, пальцы ритмично барабанили по клавишам – дыхание учащалось, наполняя комнату напряжением.

– Попробуй «Синтон-подход как направление в психологии», – сказала я ровно и убрала огненную прядь за ухо. – Это интересная тема, особенно для курса по коммуникации. Она современная и еще не заезжена. Там основной упор делается на то, что человек – не просто пассивный участник среды, а активный творец. Он может формировать среду, а не только подстраиваться под нее. Я изучала это в академии. Был профессор, который разработал метод и подарил мне редкую книгу – всего десять копий.

Лиам застыл.

– Ты серьезно?

Я кивнула.

– На второй полке в гостиной. Черная обложка с тиснением.