Код из лжи и пепла

– Амайя Капоне, раздел «Поведенческая динамика», личные заметки.

– Как прошел первый день? – спросил Лиам, усаживаясь напротив меня за столиком в университетском кафетерии. Его лицо хранило искреннюю озабоченность, а в голосе скользнула тонкая нота разочарования.

– Ну, – я замялась, перебирая в памяти события. – В общем, все прошло хорошо. Сегодня была лекция по универсально позиционной характеристике модулярных чисел, – сказала я с легкой иронией.

Для большинства – загадка, запечатанная семью печатями. Для меня – стихия, в которой я научилась ориентироваться и находить свой путь.

Я увлеченно делилась услышанным, объясняя ключевые моменты, хотя прекрасно понимала, что для Лиама эта абстрактная математика, как чужой язык, запечатанный в библиотеке древних манускриптов.

Он молчал, не отводя взгляда. Слушал внимательно, почти не дыша. Пальцы слегка сжались на подлокотнике, губы дрогнули, но он не перебил – просто впитывал каждое слово, записывая их внутри себя.

Мы не виделись три года. Только редкие видеозвонки, чаще – по праздникам, реже – без повода. И, возможно, именно поэтому сейчас, за этим столом, он держался за каждую нить, соединяющую нас. За мой голос, за мой смех, за то, как я морщу лоб, объясняя сложные вещи слишком быстро.

Он не понимал, но пытался быть рядом. И, честно? Ближе этого быть уже не требовалось.

– И что ты решила по поводу группового проекта? – Лиам нахмурился, наклонившись вперед. – Хочешь, найду тебе музыканта? У меня есть пара знакомых с их факультета, толковые ребята.

Я едва заметно улыбнулась. Это было похоже на него – спасать, даже когда не требовалось. Его забота всегда была осязаемой, почти упрямой. Но на этот раз я покачала головой.

– Не нужно, – мягко сказала я, проводя пальцем по краю стакана с кофе. – Это часть итоговой оценки. Нам нужно найти музыканта самим – не просто ради формальности, а чтобы… ну, хотя бы попытаться услышать друг друга, если мы хотим сдать это честно.

Он кивнул, но по глазам видно – не согласен. Он бы с радостью перетащил для меня полфакультета, если бы это избавило от лишних сложностей.

– Профессор упомянул, что сейчас у них проходит выставка студенческих проектов. Говорит, можно найти партнеров для коллаборации. Думаю, стоит сходить. Посмотреть. Выбрать не просто музыканта, а того, кто совпадет по ритму.

Лиам задержал взгляд. Надежда в нем вспыхнула коротко, почти незаметно, как свет фар за поворотом.

– И ты пойдешь?

– Думаю, да, – ответила я, пожав плечами. – Хочется увидеть, как это у них устроено.

Ответ, казалось, его успокоил, и между нами воцарилось короткое, но настоящее молчание – из тех, что случаются только между близкими, когда ни одному не нужно торопливо подбирать слова.

И вдруг – тот самый звук, тонкий, неприятный. Шуршание пакета, щелчок лакированных ногтей о пластик стакана, за которым последовал смех – звонкий, на полтона выше фальши, но с устойчивым послевкусием чего-то слишком личного.

За соседним столом сидели три девушки, идеально собранные и тщательно выверенные, как рекламная кампания. Их волосы сияли искусственным блеском, в глазах – ничего, кроме расчета, как в холодной симметрии цифрового портрета. Каждая выглядела выверенно – перед выходом они пригладили каждую складку, поправили волосы, проверили все так, чтобы ни одна деталь не выбивалась из чужих ожиданий.

– Посмотрите на нее. Первый день, а уже обедает с ним, – проговорила одна, не утруждая себя тем, чтобы понизить голос.

Слово «ним» прозвучало с нажимом – не как про человека из моего детства, с которым я делила зубную пасту и воспоминания о родителях, а как про легенду или трофей.

Они сидят там, строят из слов клетку, чтобы заключить меня – и не видят ничего дальше собственных отражений. Глядят с таким самодовольством, будто весь мир умещается в их глянцевый пузырь, где логика – роскошь, а здравый смысл – редкий дефицит.

Извилин там, похоже, не водится. Или потерялись где-то между автозагаром и лентой в телефоне. Вместо мыслей – рваная паутина чужих мнений и бессвязных догадок. Они стараются ткать интриги, как искусство, но на деле – грубые нити, сплетенные в темноте. А я вне их поля зрения, вне их координат. Пусть тратят слова – от них не останется ничего, кроме легкого шума на фоне.

Истина не живет в пересудах. Она – в тех связях, что глубже очевидного. И разглядеть ее можно только тем, кто действительно умеет смотреть, а не просто пялиться.

Иногда я думаю, что у таких, как они, нейроны просто работают по схеме «один – ноль – помада». Они считают, что сарказм – это пик остроумия, а шепот за спиной – форма власти. Видимо, у них даже слух адаптирован только к частоте сплетен.

Они смотрят и видят картинку: «новенькая за одним столом с Лиамом» – и все, хватит для начала драмы. Что он мой брат, в голову не приходит. Сложить один плюс один – это уже за пределами их когнитивных возможностей.

Им проще нарисовать на моем лице роль разлучницы, интриганки, новой угрозы для их скучного мира.

– Игнорируй, – бросил Лиам спокойно, почти лениво. – То, что обезьяны научились разговаривать, не значит, что их нужно слушать.

Он обернулся и взглянул на девушек. Взгляд был не агрессивным, просто предельно ясным. В нем была правота, непоколебимая и холодная.

– Это мы, обезьяны? – с вызовом бросила одна из них, вкладывая в интонацию все, что у нее было: обиду, ехидство, желание быть услышанной.

Но слова повисли в воздухе и быстро растворились. Лиам не обернулся. Для него они были не участницами диалога, а просто фоновым шумом – вроде автоматического вентилятора, который включается, когда воздух становится слишком душным.

– Пошли, – сказал он просто, уже поднимаясь, балансируя подносом в руках.

Я тоже встала. Без комментариев, без взгляда назад. Спорить с ними – значит признать, что их мнение стоит усилий. А я давно поняла: убеждать таких – все равно что пытаться доказать теорему Банаха человеку, уверовавшему, что Земля плоская.

Мы шли по коридору, бок о бок, как два соучастника некой тайной миссии, оставив позади шумную сцену университетского кафетерия.

– Университет без сплетен – это как лаборантская без кофеина, – хмыкнул Лиам, поправляя лямку рюкзака. – Формально существует, но пользы никакой.

Я усмехаясь краем рта:

– Или как философский факультет без двух парней, спорящих о Канта в голос, чтобы все слышали. Или как эти трое в кафетерии – без хайлайтера, драм и чувства собственной важности.

– Надо завести блокнот, – задумчиво сказал он. – «Словарь кампусной сплетницы. Том 1». Первая глава «Как шипеть, не рассыпавшись».

– Вторая «Как перепутать родственные связи с романтическим подтекстом», – добавила я с ленивой усмешкой. – Подзаголовок: «Генетика не для слабых».

Лиам притворно поежился.

– Думаешь, стоит выпускать лимитированную коллекцию значков? «Да, мы брат и сестра. Нет, это не шипперинг, это биология».

– Обязательно с голограммой и подтвержденной ДНК, – кивнула я, стараясь сохранить серьезное лицо, но уголки губ все же дрогнули.

Мы оба рассмеялись. Легко, по-настоящему. Словно сбросили излишнее напряжение. И в этом смехе была своя формула: равные части сарказма, самоиронии и того странного, прочного вещества, что держит родные души рядом – даже после трех лет разлуки.

У Лиама была следующая лекция, и, коротко попрощавшись, он скрылся за углом корпуса, пообещав встретиться завтра у того же кафе.

Я осталась на месте, задержав взгляд в том направлении, куда он ушел. Он растворился в людском потоке, исчезнув из поля зрения – его присутствие стало лишь мгновением, быстро затерявшимся в шуме улицы.

И все же ощущение тепла от его присутствия оставалось – легкое, почти незаметное, как послевкусие хорошей шутки или тишина, наступающая после старой песни.

Иногда одного «пошли всех к черту» в правильной интонации достаточно, чтобы собрать себя обратно.

Я шла по длинному коридору, выложенному серокаменной плиткой, отражавшей дневной свет так, словно сама архитектура стремилась к стерильной ясности мысли. Пространство гудело приглушенным эхом шагов и шорохом чужих мыслей. Университетский зал для музыкального факультета находился в западном крыле. Символично, ведь именно там садится солнце, и, по Кеплеру, там заканчивается орбита дневного ума, уступая место эмоциональному.

Дверь зала была приоткрыта. Звук вырывался наружу, тонко вибрируя по коридору, заманивая, как запах свежего хлеба. Я осторожно нажала на ручку, и мир по ту сторону мгновения поглотил меня – реальность резко сменилась, накрывая с головой.

Внутри не было привычной тишины выставочного пространства. Воздух звенел – не от звуков, а от их ожидания. Он был плотным, тугим, как мембрана барабана перед первым ударом.

На сцене возились трое: гитарист склонился над педалями, клавишница листала что-то на экране, а девушка с аккордеоном просто стояла и наблюдала, точно дирижер, улавливающий дыхание зала до вступления.

На стенах висели плакаты с абстрактными названиями: «Формула тишины», «Ритм и алгоритм», «Математика резонанса». Я едва не усмехнулась: попытка связать музыкальное с научным – наивная, но не лишенная смысла. Музыка ведь и правда – это волны, частоты, закономерности, и даже, как писал Гельмгольц, – психоакустика, которой пренебрегать нельзя.

У входа в зал мне протянули наушники и компактный пульт – с виду ничем не примечательное устройство, но в его минимализме ощущалась почти ритуальная точность, как у предметов, которые создаются не для удобства, а для смысла.

Я медленно провела пальцем по его матовой поверхности. В этом касании было нечто большее, чем просто проверка. Не плеер, а ключ к возможностям. Не управление громкостью, а переключение ветвей реальности.

Зал был оформлен с безукоризненным вкусом: на стенах висели карточки, каждая из которых несла за собой творческую гипотезу. Концепции, поданные не как утверждения, а как музыкальные постулаты. Ноты – это тоже язык, просто его семантика требует интерпретатора. И хотя я пока не имела финального представления о концепции своей будущей игры-проекта, понимала: все начнется с музыки. Композитор, вот кого я пришла искать. Все остальное – код, структура, баланс – можно будет дописать в одиночестве, если потребуется, за пару бессонных ночей, под знаком лунного света и функции Фурье.

Толпа внутри была разношерстной: смесь студентов, преподавателей, вероятно, даже случайных гостей. Кто-то шел за вдохновением, кто-то – за одобрением.

Я заметила, как легко теряется время, когда погружаешься в пространство идей. Оно утекает, как заряд батареи в неиспользуемом устройстве, молча, но неумолимо. И в этот момент пришло почти болезненное осознание: управлять временем – это не про ежедневники и напоминания. Тактика выживания в мире, где мыслей больше, чем минут, а каждый информационный импульс способен увлечь за собой, как гравитационная воронка.

Раньше я смотрела на это проще. До той истории, что оставила во мне вмятину. Не шрам, не рану – отпечаток, как гравировка на титане.

– И как это вообще работает? – прошептала я, вертя пульт в руках.

Интерфейс был незнакомым. А ведь я взламывала протоколы безопасности на спутниках, обходила шифры, которым поклонялись как богам. И все же, как показывает практика, чем проще выглядит вещь, тем сложнее ее истинная архитектура.

Наушники были выключены, но голос прорвался сквозь тишину.

– Вам помочь, студентка?

Я обернулась.

Передо мной стоял парень. Высокий, худощавый, с той изящной небрежностью, которую невозможно симулировать. Его каштановые кудри собирались в воздушную текстуру, напоминая облачко, случайно задержавшееся на его голове. Он был одет скромно, но точно: белая футболка без логотипов, свободные брюки, удобные кеды. Рюкзак висел на одном плече, как у тех, кто всегда в пути, но никогда не опаздывает.

В его лице не было попытки понравиться – лишь спокойная открытость. Глаза, насыщенные оттенком горького шоколада, изучали меня не с интересом праздного наблюдателя, а как задачу, где важна не скорость решения, а точность формулировки.

Он похож на щенка-пуделя.

– Не стоит, я сама, – отрезала я, слегка приподняв подбородок, сжимая пульт. Он дрожал в моей руке, словно упрямый антикварный экспонат, никак не поддаваясь моим попыткам разобраться.

– Ха-ха, разреши. – Он выхватил пульт без предупреждения. Несколько нажатий – и сенсор направился на штрих-код под экспозицией. Через мгновение из наушников потекла музыка.

Она была глубокой – не просто мелодией, а плотной акустической тканью, сотканной из давно забытых эмоций.

– Вот так: наводишь на код и жмешь сюда. – Он показал на синий индикатор в центре пульта.

– Спасибо, – кивнула я, надевая наушники. Звук медленно заполнял пространство внутри, тяжелой волной притягивая все вокруг и сжимая мир в единый, замкнутый поток.

– Ты первокурсница? – его голос пытался прорваться сквозь музыку, но я промолчала и шагнула к следующей работе.

Он последовал за мной, как тень, которую не прогоняют. Я бросила на него взгляд – холодный, аналитичный. Категоризация: настойчивость на грани навязчивости. Он лишь улыбнулся, словно это был комплимент.

– Первокурсница? – повторил мягче, с интонацией вопроса без нужды в ответе.

– Ага, – вырвалось у меня резче, чем хотелось. Намек: разговор не в моих планах. Он, кажется, либо не понял, либо сделал вид, что не понял.

– Просто интересно, как ты с пультом обращалась. Я подумал: может, ты с художественного? Или дизайн? – Он внимательно смотрел на меня, пытаясь прочесть ответ в моем облике, не решаясь спросить прямо.

– Кибербезопасность, – коротко сказала я.

Он застыл на мгновение, а потом рассмеялся – искренне и заразительно, что только раздражало.

– Прости, просто кибербезопасность и ты с этим пультом… – он снова улыбнулся. – Это как если бы кота попросили вскрыть сейф.

Я сжала губы.

– В моем городе ничего подобного не было. У нас был один музыкальный автомат, и тот играл исключительно хиты девяностых. Так что не надо меня судить, – сказала я сухо, пытаясь пройти мимо и уйти дальше.

– Я Хенри, – не сдавался он, словно имя могло переиграть ход разговора.

Я молча шагнула к следующему проекту, который, к моему глубокому разочарованию, оказался пустой оболочкой: громкие заголовки, банальные идеи и полное отсутствие настоящей души. Очередной пример креативного выгорания.

– Постой, – Хенри догнал меня. – Ты ведь ищешь композитора?

– Да. И что? – ответила я, повернувшись к нему с той же прямотой, что обычно применяю в деловых переговорах.

Он замялся.

– Просто… мы тоже ищем партнеров. Тяжело, знаешь ли, найти кого-то, кто не просто умеет сгенерировать WAV, а действительно слышит музыку.

– Программисты, должно быть, слишком специфичны? – с нейтральной усмешкой бросила я, скорее чтобы заполнить паузу, чем из желания поддержать беседу.

Он кивнул и оживился, схватившись за нить разговора.

– Вот именно! – воскликнул он, делая шаг вперед. – Одни вечно заняты, другие все критикуют, у третьих – кризис самоидентичности, – Хенри фыркнул, театрально закатил глаза и улыбнулся.

Я приподняла бровь, скрестив руки на груди.

– А ты, значит, прагматик?

Он выпрямился, приподнял подбородок, выражая уверенность и легкую гордость.

– Нет, я реалист, – пожал плечами, раскрывая ладони в жесте объяснения. – Поэтому разместил объявление на внутренней доске. Не по правилам, но ждать, пока кто-то появится сам, у меня больше сил нет.

Мы вошли в следующий зал. Свет стал мягким и рассеянным, в глубине пространства зазвучала скрипка – тихая, но напряженная, вырывающая из глубины замороженные эмоции. Я остановилась у экспозиции, позволив музыке заполнить пустоту внутри.

Следующая композиция застала меня врасплох. С первой ноты внутри что-то щелкнуло, тихо, но с отчетливым эхом. Мелодия и текст не просто переплетались – они жили одним дыханием.

Хенри оказался рядом.

– Красивая мелодия, да? – спросил он.

Я молчала, лишь взгляд пробежал по названию трека. Композиция была цельной, настоящей, почти живой. Достала телефон и сделала снимок – не для публикации, а чтобы сохранить в памяти.

– Первая фотография? Значит, действительно зацепило? Или это ты так метишь потенциальную жертву? – усмехнулся он.

– Неплохо, – кивнула я, не отрывая взгляда от экрана. – Стоит найти этого композитора.

– Слушаю внимательно, – ответил он, слегка наклонив голову.

Я медленно подняла глаза. Он стоял напротив, невозмутимый и почти дерзкий.

– Эта работа… моя, – сказал он спокойно, без гордости, просто констатируя факт.

Внутри что-то щелкнуло – не восторг и не удивление, скорее раздражение или подозрение. Все слишком совпало, слишком идеально.

– Всего хорошего, – коротко бросила я и сняла наушники. Музыка стихла, но осадок остался.

Я направилась к выходу, не ускоряясь. Побежит – значит, проиграл. Но он снова последовал за мной.

– Даже не скажешь, как тебя зовут? – голос подступил слишком близко. Я резко обернулась. Он остановился в последний момент, едва не столкнувшись со мной.

– Если скажу – отстанешь? – смотрела прямо, холодно, без капли интереса.

– Сегодня? – он усмехнулся, но быстро взял себя в руки. – Ладно, не настаиваю.

Я снова повернулась к выходу, но через плечо, почти машинально, бросила:

– Амайя. Меня зовут Амайя.

– Приятно познакомиться, Амайя, – его голос звучал тихо, густо, словно дым, который не гаснет и не успокаивает. Не издевка и не ласка – нечто среднее, от чего хотелось плотнее закутаться в себя.

– Куда сейчас направляешься?

– Домой, – ответила я, не оборачиваясь. В мыслях добавила: туда, где тебя точно нет.

– И как я на это согласилась? – пробормотала я сквозь зубы, крепко скрестив руки на груди.

Я стояла на углу университета, чувствуя, как все внутри колеблется между здравым смыслом и отчаянной самодеятельностью. Взгляд уперся в Хенри – он стоял напротив, с телефоном, прижатым к уху. Его глаза горели, энтузиазм буквально распирал его изнутри, не давая замереть ни на секунду. Он чуть наклонился вперед, будто хотел шагнуть навстречу словам, которые слышал.

– Отлично! – голос ворвался в тишину. – Тетя только что звонила, ждет нас в кафе рядом. Пара кварталов пешком. Не откажешься от прогулки? Заодно обсудим проект.

Я повернула голову и посмотрела прямо на него. Ни улыбки, ни согласия. Только выверенный прищур – взгляд, в котором шаг за шагом раскладывала его слова и действия на детали.

– Я ведь не соглашалась работать с тобой, – отрезала я.

Он улыбнулся, коротко вздохнул и пожал плечами, сбрасывая с себя напряжение.

– Пока что – нет.

Потом с игривым блеском в глазах предложил:

– Давай так: пари?

– Пари? – переспросила я с подозрением, которое было бы уместней при допросе.

Он прищурился, будто держит в рукаве козырь:

– Если тебе понравится их фирменное блюдо, мы работаем вместе.

– А если нет?

– Тогда я оставлю тебя в покое, – заверил он, опуская голос. – Никаких назойливых сообщений, случайных встреч и всей этой чепухи.

Я кивнула, удивленная собственной решительностью.

– Идет.

Он заметил, как уверенность в моем голосе смешалась с любопытством и раздражением одновременно.

Мы двинулись по тротуару. Вечернее солнце отбрасывало длинные тени, окрашивая все в оттенки теплого золота и выцветшего апельсина. Мимо проносились люди, усталые студенты, влюбленные, заблудшие туристы.

– У тебя есть брат или сестра? – внезапно спросил Хенри.

– В каком пункте пари говорится про допрос? – спросила я ровно, не поднимая глаз. – Есть брат, – коротко ответила.

Хенри на мгновение замер, затем слегка приподнял брови.

– Почему не живешь с ним?

– Он живет в общежитии. А я предпочитаю, чтобы меня никто не трогал. Чтобы все пространство было моим.

Впервые за день напряжение немного отпустило, оставив после себя легкий холодок облегчения.

– Понимаю тебя, – произнес он тихо, без давления.

Почему-то в этой простоте прозвучало больше, чем во всех тех громких, пустых словах, что я слышала раньше.

Когда мы вошли в ресторанчик, нас обдало густым запахом лапши, бульона и чего-то неуловимо пряного. Это был не ресторан в классическом понимании. Скорее, семейная точка, которую вырастили на кухонной любви и привычке кормить до отвала.

Невозможно было не почувствовать себя желанным гостем. Несмотря на то, что почти все столики были заняты, для нас нашелся один у барной стойки – с видом на улицу, где за стеклом мир продолжал жить своей суетной жизнью.

Я никогда раньше не заходила в такие места. Медленно обвела взглядом полки с мисками, деревянные таблички с иероглифами, заметила, как пар поднимается из кастрюль и тает под потолком. На удивление, впервые за долгое время я не чувствовала себя лишней.

– О, вы уже пришли! – из кухни выскочила женщина с теплым взглядом, в котором сразу угадывалась забота и домашний уют. – Отлично, Хенри, переодевайся и помоги нам с дядей.

– Что? Я же пришел как посетитель! – запротестовал он, но через пару секунд уже стоял в фартуке и с подносом в руках.

Я чуть не расхохоталась, но удержалась. Его вид напоминал новобранца, которого отправили на войну – только с миской лапши вместо оружия.

– Познакомься, это моя тетя – Сумин, – ворчливо представил он, кивнув в ее сторону. – Мой личный кулинарный гуру с детства.

Сумин протянула руку и одарила меня теплой, почти заговорщицкой улыбкой.

– Так ты та самая, из-за которой он сегодня летел, будто за ним гналась буря? – спросила она с насмешкой, в которой не было ни капли давления.

– Что? Нет! – Хенри отреагировал слишком быстро, выдав нервный смешок.

Я только качнула головой, не удостоив реплику даже комментарием.

В женщине чувствовалась удивительная цельность. Загорелое лицо говорило о том, что большую часть времени она проводит не за экраном, а на свежем воздухе. Волосы заколоты наспех, но так, что не хотелось исправлять. Она вся дышала домом – не зданием, а понятием.

Сумин скрылась за дверью кухни, и в ту же секунду воздух наполнился ароматом имбиря и свежей зелени.

Хенри с подносом и выражением мученика проследовал между столами. Я осталась стоять у стойки, следя, как он ловко огибает стулья, отвечает на вопросы гостей и на секунду зависает у окна, чтобы поправить занавеску.

Неожиданно все это перестало казаться глупостью. Исчезло ощущение навязанности, искусственности. Пространство, люди, запахи и звуки сложились в единую, точную формулу присутствия. И впервые за долгое время пришло странное спокойствие: я на своем месте. Не по плану. Не из расчета. Просто здесь.

Хенри сновал между столами, балансируя с подносом в одной руке, другой поправляя выбившуюся прядь. Слишком ловко для новичка, слишком уверенно для «просто заскочившего». Вся эта суета – фартук, заказы, короткие переклички с тетей – складывалась в ощущение полной принадлежности этому месту. Он жил здесь, больше, чем в университете, больше, чем в собственной жизни.

– Хенри, не тянись через витрину! Сколько раз говорила: обойди! – раздался голос из кухни, резкий, но не злой.

Он закатил глаза, не театрально, а привычно – с той легкой усталостью, которая есть у людей, чью любовь порой выражают через строгость. Пробурчал что-то вроде:

– Да-да, я уже сто лет как обошел.

И все равно пошел, как велела.

Я поймала себя на мысли, что улыбаюсь – не губами, а где-то внутри. В том месте, которое обычно молчит. Это было… настоящее. Не выстроенное, не продуманное, не оптимизированное. Настоящее в мелочах: в том, как он поставил чашку на стол, не заметив благодарной улыбки клиента; в том, как Сумин повязывала платок на голову, собираясь готовить не обед, а что-то важное, почти ритуальное.

Я не знала, завидую им или просто наблюдаю за сценой, куда меня не приглашали. В этом месте не было театра. Не было нужды кому-то что-то доказывать. Они просто жили. Говорили, спорили, молчали – и все это складывалось в редкую, почти вымершую форму: теплоту, не требующую разрешения.

Я смотрела, как тетя поправляет ложки в контейнере – движение небрежное, но в нем было что-то теплое, домашнее. И вдруг поймала себя на мысли, насколько это мне чуждо. Не потому что непривычно. Просто в моей жизни этого никогда не было.

Наши семейные встречи случались раз в год, в огромном зале родового дома, залитом ярким светом. Потолки взмывали так высоко, что там всегда рождалось эхо наших громких фамилий.

Иногда я забываю, что такие места, как это кафе, вообще существуют. Что есть семьи, где можно вот так – спорить, не бояться, ставить поднос на стойку со стуком, и за это никто не пропишет тебе профилактическую пощечину в шелковой перчатке. Где тетя отчитывает не чтобы унизить, а чтобы напомнить: ты мне дорог, и я хочу, чтобы ты не облажался.