Код из лжи и пепла

– Уже занимаемся этим, – кивнул Енмин. – Ваши специалисты работают с нашими контактами, собраны досье и анализ рисков. Мы нацелены на результат.

– Тогда у нас есть план, – холодно резюмировал Рем. – Главное – чтобы игра была чистой и ставки высокими. Я не люблю полумер.

Енмин улыбнулся, едва заметно.

– Как и я, президент. Это и делает нас партнерами.

– Есть одна деталь, – неожиданно сказал Рем, прищурившись, – которая меня тревожит. Как вы планируете справляться с местными регуляторами и их влиянием?

Енмин слегка наклонился вперед, голос стал тише, но еще увереннее:

– В Пусане и Сеуле у нас есть свои люди. Они умеют говорить на нужном языке и знать, когда стоит уступить, а когда поставить жестко. Бюрократия – это лишь часть игры, но не ключевой игрок. Главное – контроль над информацией и доступ к правильным связям.

Рем медленно кивнул:

– Тогда мне нужна ваша гарантия, что ни одна утечка не сорвет планы. В бизнесе с таким уровнем риска нет места ошибкам или случайностям.

– Гарантию? – улыбнулся Енмин, – Вы знаете, что гарантии – роскошь слабых. Но могу сказать одно: мы не позволим себе проиграть эту партию. Ни в коем случае.

Рем перевел взгляд на окно. Его пальцы медленно скользнули по подлокотнику – не жест, а намек.

– Громкие слова, – тихо, без интонации. – Но вы ведь знаете, господин Кан… в моей системе координат проигрыш – не термин. Это диагноз. Неизлечимый.

Он повернул голову, встретился с ним взглядом. Ни угрозы, ни эмоции. Просто хищная, математически точная тишина.

– Если кто-то позволяет себе ошибку, он больше не нужен. Ни в команде, ни в системе, ни в земле, в которой его закапывают.

На мгновение воцарилось молчание. Даже мягкий гул поезда стих.

Енмин отвел взгляд, пригладил лысину, вернув себе улыбку.

– Потому я и здесь, господин президент. Мы не ошибаемся. Мы корректируем.

– Корректировки бывают разными. Одни – в документах. Другие – в траектории пули. Вы с какими работаете?

– С теми, которые быстрее, – отозвался Кан, и на секунду между ними промелькнуло мимолетное взаимопонимание. Лед узнает лед.

Рем повернул голову к окну.

– Тогда начнем с цифр. Мне не нужны эмоции. Только выручка, охват, трафик и рычаги давления. Если ваш сын все еще в уравнении – пусть он будет активом. Но если он слабое звено, вы его обрежете. Без колебаний.

– Уже сделал, – тихо ответил Кан. – Он больше не в уравнении.

Рем кивнул.

– Хорошо. Значит, вы умеете выбирать.

Он достал тонкую папку из кейса.

– Вот стратегия. Первый квартал. Ваши юристы пусть даже не читают – все подписано с обеих сторон и на трех уровнях. Это уже не бизнес. Это процесс. Он не должен останавливаться.

– Он и не остановится, – почти с уважением ответил Кан. – Вы… строите империю. Я хочу быть рядом, когда она начнет поглощать остальных.

– Она уже начала, – спокойно сказал Рем. – Вы просто этого еще не поняли.

Поезд давно уже скользил по рельсам, мерно покачиваясь, как хищник в ожидании сигнала к броску. И именно в этой ритмичной тишине Рем заметил его – мужчину у самого края вагона.

Тот сидел у окна, как случайный пассажир, выбравший место по привычке. Тень от занавески скрывала лицо частично, но не полностью – ровно настолько, чтобы остаться незаметным большинству, но не ему. Расстояние было идеальным: наблюдать, но не привлекать внимания.

Одежда – серая обыденность. Потертые джинсы, ветровка цвета мокрого асфальта, книга с загнутыми страницами – все как надо, чтобы слиться с фоном. Слишком правильно. Слишком стерильно.

Рем сразу уловил фальшь. Не в том, как мужчина держал книгу, а в том, как не читал ее. Не взгляд, а расчет. Не поза, а уклон. И тонкая, почти невидимая жилка – прозрачная леска наушника, ползущая к уху, – выдала больше, чем любой допрос.

Это был не пассажир. Это был вектор внимания.

Старая школа. Старые методы. Все еще в ходу. Но не с тем, кто учился выживать среди тех, кто стреляют сразу после рукопожатия. Рем знал такие устройства наизусть. Как и тех, кто их носит.

Сердце на миг сбилось с ритма. Один удар вне такта – почти незаметный сбой в идеально отлаженном механизме. Но лицо Рема осталось прежним. Хладнокровие стало кожей. Привычная, плотная маска, что не трескалась даже под выстрелами.

Мужчина не читал. Он наблюдал. И делал это слишком точно, слишком размеренно. Взгляд не задерживался – он скользил, возвращался, сверял. Как датчик, считывающий температуру в помещении, где каждый гость – потенциальный пожар.

От Рема к Кан Енмину. От Енмина к охраннику у выхода. Затем – к зеркальной панели на потолке. Пауза. И снова назад.

Это не зевакa. Не искатель сенсаций. Это специалист.

До меня добрались?

Мысль пришла тихо, как шаг без звука. Без паники. Просто как констатация: кто-то поставил фигуру на доску. И сейчас ждет, сделает ли он ход – или двинется первым.

Рем не двинулся. Пока.

Он не боялся конца. Ему было важно понять, кто сделал первый ход – кто выложил карту на стол.

Но мужчина смотрел не на него. Его взгляд был прикован к Енмину.

В груди Рема вспыхнула странная смесь – раздраженного облегчения и сосредоточенной злости. Он понимал: этот человек не один. Такие игроки никогда не действуют в одиночку. Если этот поезд – их поле, значит, партия уже в разгаре.

Рем медленно повернул голову, оглядывая вагон. Несколько женщин с детьми, пара пожилых – все погружены в свои миры. Молодежь в наушниках, погруженная в музыку. Обычность – лучшая маскировка.

Но он знал: убийцы редко носят черное. Чаще – серое, слившееся с фоном.

Если не он, то кто? Если не сейчас, то когда?

Взгляд снова устремился к огромному панорамному окну, за которым мелькали деревья, просветы туннелей, блики света. Пальцы сжались на подлокотнике.

Нет. Это невозможно.

Но внутренний голос шептал: именно невозможное всегда приходит первым.

– Первый вагон. Мы уже едем, – голос в ухе звучал ровно, без эмоций. – 3А, место у окна. Его люди с обеих сторон. Гражданские напротив.

– Принято, – шепчу я, губы двигаются почти незаметно.

Руки спокойны, но сердце в груди бьется чуть быстрее. Беспокойство живет в груди, но я давно научилась не кормить его вниманием. Оно как хищник – если не смотреть в глаза, оно уходит.

Ткань подстилки гладко ложится на холодную траву. Все должно быть безупречно.

Вокруг – тишина. Сама природа наблюдает за каждым моим движением, каждым вдохом и выдохом.

Я опускаюсь вниз, тело выравнивается, находя точку абсолютной устойчивости. Спина прямая, как натянутый канат. Ни капли лишнего напряжения – только четкий расчет. Локоть вниз, крепкий упор. Приклад плотно прижат – ощущаю его как продолжение себя. Ступни врезаются в землю, развернуты в стороны, бедра тоже. Левая нога – стабилизатор, правая – под дыханием.

Так меня учили. Так я всегда делаю.

Ты – не просто стрелок. Ты – сама война.

Дыхание ровное, сердце в ритме, что я контролирую, как метроном.

Поезд приближается, он гудит где-то далеко, но уже почти рядом. Воздух меняется – холодный, резкий, а вместе с ним летят мелкие частицы пыли и запах гари.

Я ловлю этот поток, ветер играет с волосами, заставляя их шевелиться, и с каждым порывом словно шепчет: будь готова.

Это не просто уравнения в голове – это пульс жизни, которое режет через кожу, заставляя чувствовать каждую деталь.

Ветер – не враг и не друг. Он – коварный соблазнитель, что меняет правила игры в последний момент. Его нельзя предсказать, но можно услышать и прочувствовать, и тогда ты всегда на шаг впереди.

«Новички читают таблицы. Профи читают воздух».

Мой наставник повторял это как молитву. Я выучила ее наизусть.

Я бросаю быстрый взгляд на стекло – оно как враг, маскирующийся под хрупкость. Может исказить выстрел, исказить угол. Экспансивные пули? Нет, они слишком непредсказуемы на стекле. Только плотный сердечник, только точность. Один шанс – и он должен быть идеальным.

Щелчок затвора – запуск обратного отсчета.

В прицеле – цель. Он сидит там, весь в своей напускной вежливости, словно этот мир – просто его сцена. Но он еще не знает – игра уже окончена.

– Скорость? – шепчу, не отводя взгляда.

– Двести пятьдесят три. Стабильно, – голос в ухе сух и без эмоций. Лишь холодный факт.

– Повтори.

– Все чисто. Работайте.

Мир сжимается до точки. Пространство исчезает – нет долины, нет ветра, нет расстояния между нами. Есть только ритм дыхания, вес винтовки, холод металла. Пульс замедляется, мысли растворяются, все лишнее – отсекается.

Выстрел – не просто звук. Это щелчок вселенной, отпускающей курок судьбы. Не громко. Почти интимно. Мир затаил дыхание вместе со мной и только сейчас позволил себе выдохнуть.

Ветер уносит отголосок выстрела вдаль, стирает его, оставляя лишь пустоту. Поезд катится дальше, ничего не изменилось. Никто не остановил его ход, никто не заметил, что здесь кто-то умер. Колеса вращаются в привычном ритме – смерть пришла в этот вагон вместе с утренним солнцем и растворилась, не нарушив ни звука, ни света.

Но я знаю.

Я всегда знаю.

Я никогда не промахиваюсь.

– Отправили его на тот свет, госпожа, – Арон подошел сквозь высокую траву, довольная ухмылка играла на губах. Он принял от меня кейс с винтовкой, пальцы крепко сжали ручку – этот инструмент значил для него больше, чем просто оружие. – Один из лучших твоих выстрелов. Честно, я даже чуть не вздрогнул. У меня нет слов, Айя. Серьезно.

Я беззвучно наклонилась, проверяя фиксатор на оптике, пальцы скользили по холодному металлу – каждый щелчок подтверждал исправность.

– Куда я его? – спросила ровно, голос без тени эмоций, холодный, как лед. Сейчас они ни к чему.

– В висок, – ответил он, делая акцент на каждом слове. – Чисто, точно лезвием. И все это в мчащемся поезде. – Он усмехнулся, подмигнул и полез в карман за смартфоном, не спуская с меня взгляда.

Что-то в его лице выдавало: он вот-вот сделает то, чего делать не должен.

– Не смей, – прохрипела я, не зная точно, что он собирается сделать, но уже чувствуя неизбежное.

Экран телефона засветился, и, конечно, я оказалась права: на видео – паника. Камера тряслась, люди кричали, кто-то тащил ребенка за руку, пытаясь заслонить от ужасающего кадра. И вот он – в кресле у окна, голова откинута назад, кровь медленно стекает по воротнику. Все снято, до последней детали.

Я резко повернулась к Арону.

– Удали. Сейчас же.

Он усмехнулся, поправляя с ленцой выбившуюся прядь волос.

– Да ну тебя, Айя, – протянул с ехидцей. – Это шедевр. Пять человек пытались – промахнулись. Только после этого нам его передали. А тут ты. Один выстрел, один шанс и все.

– Это не кино, Арон. Это не гребанный триумф, – голос зазвучал холодно, как лезвие. Кулаки сжались так крепко, что пальцы побелели. – Это – реальность. Там, где за такие видео платят не лайками, а похоронками. Удали. Сейчас же.

Он тяжело вздохнул, словно я отняла у него маленькую радость, но медленно и неохотно подчинился, стер запись с экрана. Я захлопнула багажник с глухим, уверенным звуком – будто запирала не просто ящик, а весь тот шум минут, что прошли: стук сердца, напряжение, холод прицела. Все.

– Все равно это было красиво, – пробормотал он, кивая в сторону пустого поля за поездом. – Не знаю, жутко мне или горжусь.

Я молчала, стояла, ощущая, как мир медленно возвращается к привычному ритму, как адреналин уходит, оставляя странное, густое спокойствие.

Многие из тех, кто сидел в том вагоне, даже не поняли, как близко их жизни прошли от грани. Всего одно дрожание пальца. Один вдох. И все могло быть иначе. Но я оставалась в тени. Там, где мне и место.

Однако сердце все равно колотилось слишком громко, напоминая: даже самый точный выстрел не отменяет хаос этого мира. И иногда именно этот хаос стоит у тебя за спиной, глядя прямо в лицо.

Арон снова хлопнул багажник, проверяя, не решит ли винтовка внезапно выскочить и устроить праздник без приглашения.

– Честно, Айя, если бы ты чаще улыбалась, я бы поверил, что ты не робот с функцией «хладнокровное убийство».

Я косо глянула на него.

– Если бы ты чуть чаще думал, я бы начала верить, что у тебя не каша между ушами.

Он расхохотался и хлопнул себя по бедру.

– Вот она, моя ледяная младшая госпожа. Прямо сказка. Только без принца и с прицелом.

– А ты, видимо, считаешь себя шутом при дворе, – пробормотала я, пристегивая ремень на рюкзаке. – Жаль только, что вместо короны у тебя эго величиной с купол Святого Павла в Лондоне – огромный, громоздкий и претенциозный.

– Я бы возразил, – прищурился он. – Но тогда ты снова кинешь в меня фразой про «лишнюю головную боль». А у меня, между прочим, чувствительная душа.

– Чувствительное у тебя только место, куда бьют, когда слишком много болтаешь.

Арон натянул обиженное лицо, театрально приложив ладонь к груди.

– Как ты можешь быть такой жестокой? Я же практически спас тебе жизнь в Мумбаи.

– Ты случайно уронил взрывчатку на охрану, – спокойно ответила я. – Это не героизм, а… – я задумалась на мгновение, – сюрреалистичная глупость с удачным исходом. Бывает.

Он покачал головой, усмехаясь:

– Ты все помнишь, да? Даже спустя три года.

– Я снайпер. Мне за это платят, – бросила я взгляд в его сторону, уже направляясь к машине. – Помнить. Видеть. Запоминать. Особенно чужие ошибки.

Он шагнул ко мне, наклонился чуть ближе, глаза блестели:

– Тогда, по идее, у тебя должен быть целый архив с моим именем.

Я остановилась у двери, повернулась и улыбнулась – не искренне, но достаточно, чтобы он понял, что подкол прошел.

– Архив? Нет. У меня отдельная папка: «Слишком громкий, но иногда полезен».

Арон выдохнул, подняв руки вверх.

– Ладно, ладно, сдаюсь. Ты победила. Опять. Но признайся: без меня твои будни были бы куда скучнее.

Я села в машину, уже собираясь захлопнуть дверь, но остановилась, повернулась и бросила:

– Может быть. Но скука не ломает приклады и не светит телефоном с уликами. Подумай об этом.

С глухим хлопком дверь закрылась, и я увидела, как Арон, прищурившись, все-таки чуть улыбнулся.

Я смотрела, как Арон обходит машину, и мысли сами понеслись назад – в те дни, когда он был не просто телохранителем, а настоящим щитом и мечом моей жизни. Мы прошли через многое. Иногда операции казались почти невыполнимыми: ночные погони, тайные встречи под ливнем, бесконечные дозы адреналина. Сейчас, оглядываясь назад, я улыбалась – именно той улыбкой, что бывает у тех, кто знает цену выживанию.

Помню Мумбаи – тот раз, когда Арон, пытаясь обезвредить бомбу, случайно уронил взрывчатку прямо на охрану. Я чуть не потеряла сознание, а он просто смиренно пожал плечами и сказал: «Ну, кто-то должен был взять удар на себя». Тогда было страшно, но теперь это звучит как наш фирменный анекдот.

Был еще случай в Джакарте – я случайно перепутала код доступа к машине и вместо того, чтобы скрыться тихо, нажала тревожную кнопку. Вскоре на нас уже гнались три машины с вооруженными парнями, а Арон стоял рядом с выражением лица – смесь недоумения и раздражения от такой профессиональной «глупости».

Он всегда был рядом – тот, кто спасал не раз, кто мог не моргнув глазом принять решение, от которого зависела моя жизнь. Но даже в самые напряженные моменты, среди опасности и хаоса, в его глазах мелькал какой-то добрый огонек.

И пусть иногда его «героизм» сопровождался курьезами, я не променяла бы ни одного из этих моментов. Потому что Арон – не просто охрана. Он – часть меня.

Глава 3

«Истинную угрозу не видно сразу. Она не ломает дверь, она получает ключ. Она приходит в красивой оболочке, говорит правильные слова, использует знакомую интонацию и пахнет привычным. Она заставляет расслабиться, прежде чем выстрелит в упор. Угроза – это не то, что пугает. Это то, что кажется безопасным».

– Амайя Капоне, раздел «Социальная инженерия», личные заметки.

– Не думаешь, что тебе стоит сделать паузу? – голос Лиама ворвался в комнату вместе с треском связи. – Ты вообще помнишь, что завтра улетаешь? Арон уже купил билеты. Рейс ранний.

Он откинулся на спинку кресла, глаза щурились под голубоватым светом экрана, усталость и раздражение перемешались в его взгляде. Как всегда, Лиам начинал разговор с тоном человека, который считает, что я вот-вот сломаюсь, и ему нужно меня спасти.

Я не обернулась. Сидела на полу, аккуратно раскладывая снаряжение по отсекам сумки. Каждое движение было выверенным, четким, без спешки. Мои пальцы проверяли застежки, перебирали патроны, фиксировали крепления. В голове прокручивался список – ничего нельзя забыть, ни одной мелочи. Ошибки не допускаются. Эмоции я оставляла где-то далеко, сейчас им не место. В этом порядке я находила контроль, а контроль – единственное, что может спасти.

– Не пытайся меня контролировать, – ответила я ровно, сдерживая раздражение, которое тянулось внутри, словно тонкая нить. – И не строй из себя встречающую делегацию. У тебя завтра утром лекции, помнишь? Те самые, которые ты умудряешься пропускать с поразительной регулярностью. И да, если ты до отъезда не приведешь квартиру в порядок – зубная щетка станет тебе не для чистки зубов, а для борьбы с последствиями твоего студенческого образа жизни.

– Тц, – всхлипнул он с претенциозной обидой. – За что ты так со своим любимым братишкой? Я, между прочим, старший. Немного уважения бы не помешало. Хотя бы по семейной линии.

Его голос смешивал шутку с горечью, но ни одна из этих нот не пробивала мою защиту. Мне нужна была тишина – та, что наступает, когда отключаешь шум внешнего мира.

– Отключаюсь, – сказала я спокойно, без раздражения. Это не было обидой, это была моя броня.

Я нажала «сбросить вызов». Комната сразу погрузилась в тишину, но слова Лиама продолжали звенеть внутри, как отдаленный удар колокола – не громкий, но долгий и настойчивый. Сердце в груди продолжало биться, ритм постепенно выравнивался, наконец обретая спокойствие.

– У нее вообще нет сердца, – вздохнул Лиам, опуская руку на клавиши, которые тихо щелкнули в пустоту. Экран погас, оставив лишь тусклое отражение его лица – лица, в котором уже ни он сам, ни зеркало не узнавали старшего брата. – Я старший, а ощущение, будто она моя наставница, начальник и еще личный налоговый инспектор в придачу.

Он откинулся назад, сцепив пальцы на затылке, словно пытаясь удержать невидимую грань – последний оплот контроля в океане неясности. Комната погрузилась в вязкое молчание, густое и липкое, как мед, медленно стекающий и душащий каждое движение.

За тонкой перегородкой шелест страниц звучал ровно и размеренно – словно биение сердца, отсчитывающего мгновения времени. Этот звук был единственным доказательством того, что мир еще жив, что часы продолжают свой неумолимый бег.

Арон устроился в кресле, скрестив ногу на ногу, книга в руках – ключ к тайне, которую все искали, но боялись принять. Он не поднимал глаз, лишь слегка прищурился, отсчитывая секунды. Его взгляд напоминал шахматиста, который знает – ход решает все, но пока не сделал свой. В его тишине прятались ответы, которые не написаны ни на одной странице.

– Я ее встречу, – сказал он с ледяной рассудительностью, уместной скорее в переговорах преступных синдикатов, чем в семейном разговоре. – Мне поручено подготовить «почву», так что твое появление в аэропорту кажется лишним.

Точка – острая, режущая. Лиам вздохнул громко, с нарочитой тяжестью, словно груз старшинства внезапно свалился на его плечи.

– Потрясающе. Меня снова вычеркивают. Все из-за какой-то лекции по психологии. Нас будут разбрасывать по группам, как карты в пасьянсе, – он морщится, собирая носки с пола, словно это удар по его достоинству. – Я надеялся увидеть ее первым. Вместо этого мне достается разбор бардака в квартире и вечер самобичевания под лейтмотив «ты – неважный брат, но хоть прибери».

Арон без слов перевернул страницу – этот простой жест говорил больше, чем слова: ты слишком драматизируешь.

– Господин впервые за много лет дал ей разрешение на выезд. И не просто так. Это не отпуск, – его голос был ровен, как у советника, который произносит тайный доклад. – Это задание. Здесь она перестанет быть дочерью, младшей сестрой или девушкой с тяжелым взглядом и вечным планом. Она станет тем, кем должна быть. А тебя временно выселяют. Не обижайся.

Лиам покачал головой, на губах играла ироничная усмешка:

– Он, безусловно, любит ее всем своим выверенным, стратегически сдержанным сердцем. Но рациональность у него всегда была краеугольным камнем. Если он отпускает свою единственную дочь в страну, где слово «безопасность» звучит как фарс, – значит, ставка на этом поле не просто высокая. Она предельная. И, боюсь, далеко не только для нее.

Он сложил очередную стопку одежды, ни на секунду не забывая, с чьей фамилией родился.

– Он всегда говорил: «За безопасность приходится платить. А за ее отсутствие – расплачиваться». Мы – Капоне. Не просто наследники состояния. Мы носители фамилии, что весит больше любого золота. Ее шепчут за закрытыми дверями, обходят стороной на переговорах, уважают не за добродетель, а за предсказуемую беспощадность.

Он улыбнулся уголками губ, без теплоты. Похожее на веселье, но больше – на память о нем.

– Мы играем в нормальность, пока кто-то не перепутает нас с пешками. А потом все начинается по-настоящему.

Условия, на которых отец отпустил ее за границу, больше походили на протокол спецоперации, чем на жест родительской заботы. Там не было места доверию – только контроль, обязательства, отчетность, как в контракте с ведомством, где вместо любви – регламент, а вместо «будь осторожна» – GPS-трекер под кожей.

Но Амайя, как птица, выросшая в вольере из мрамора и приказов, все равно тянулась к небу. Даже если оно обещало не свободу, а турбулентность, даже если каждый метр полета мог обернуться падением. Она согласилась. Подписала все, что требовалось. Прошла проверки, словно под микроскопом. И была готова отдать на весы не только кровь, но и то, что от нее осталось – волю, память, честь. Все, кроме желания лететь.

И как бы пафосно это ни звучало, у нее действительно не было выбора.

Семья Капоне давно сбросила с себя антураж подпольных курительных, пыльных складов и пулеметов, спрятанных под подолами скатертей. Современный облик мафии больше напоминал транснациональный холдинг: костюмы от итальянских портных, сигары с географией поставок, которой позавидовали бы дипломаты, коллекционные вина и галереи, где шедевры висели на стенах рядом с подписями к теневым сделкам. Их оружием стала информация, зашифрованная в смартфонах, черных и закрытых, как ящики самолетов, и секреты, которые несли не киллеры, а банковские консультанты.

Да, кодекс омерта все еще дышал, но больше напоминал корпоративный устав: жесткий, выверенный, вежливо безапелляционный. И то, что раньше решалось выстрелом в переулке, теперь оформлялось в офисе – нотариально, с кофе и охраной внизу.

Отец больше не карает. Он вершит.

Его слово – как печать на приговоре, окончательной инстанцией, в которой не предусмотрено ни апелляции, ни снисхождения. К нему не идут с подношениями – идут с тревожными просьбами: урегулировать корпоративные войны, вытащить редкие артефакты с сомнительным происхождением, усмирить вспышку конфликта на фондовой бирже, где каждая акция стоит чей-то головы.

Он давно перестал быть человеком в классическом смысле. Теперь он – фигура, институция, невидимый арбитр с непоколебимым авторитетом. Его не цитируют в газетах, но его имя шепчут в кулуарах, как оберег или угрозу.

В переговорах он – присутствие, от которого понижается голос и учащается пульс. Он не требует уважения. Оно уже встроено в его силуэт, как броня. А когда кто-то, обольщенный собственной дерзостью, решает использовать его ради личной выгоды, этот кто-то вскоре теряет не только возможность – но и право быть на сцене. Иногда – буквально.

Вот почему его двери открываются не от нажатия, а от молчаливого допуска. Потому и стучатся туда редко. А если стучат – то уже мысленно прощаются с легкостью жизни.

– Я уверен, что Амайя справится, – произнес Арон, неторопливо поднимаясь с кресла.

В каждом его движении сквозила отточенность, выработанная годами службы в тени – без пафоса, но с той невидимой тяжестью, что выдает людей, к чьим словам прислушиваются даже без приказа. Власть в нем не кричала – она дышала.

– Она не просто умна. Она пугающе гениальна. Таких, как она, не учат – ими восхищаются издалека, пока не поймут, что ими нельзя управлять. Но у нее будет смотритель. – Он задержал взгляд на Лиаме. – А значит, кто-то все-таки проследит, чтобы ее гений не стал неконтролируемым оружием.