Код из лжи и пепла

– Это не просто возмездие, – сказала я, не повышая голоса. – Это напоминание.

Сделала шаг к центру стола, вбирая в себя внимание всех пятерых.

– Отец учил: в мире власти слово – валюта, а кровь – залог. И если нас перестанут бояться, мы перестанем существовать как фактор. Так что, если он не заплатил за чужую смерть, он расплатится своей.

Тишина затвердела, как свежеотлитый металл. Затем кивки. Синхронные, без слов. Как у исполнителей, знающих, что директива уже отдана и обратного пути нет.

Арон подошел ближе. Стал у плеча, почти не касаясь.

– Ты становишься такой же, как он, – произнес он негромко. Не обвиняя. Просто факт.

Я смотрела вперед, не оборачиваясь.

– Нет, Арон. Я становлюсь тем, чего даже он бы не рискнул создать.

Когда двери закрылись, и звук шагов растворился в гулком теле особняка, я осталась одна.

Воздух в кабинете стоял, как архивированный файл – плотный, упорядоченный, насыщенный следами тех, кто здесь принимал решения, перекраивавшие мир. Пахло выветрившимся табаком, старой кожей и тишиной, слишком долго державшей свою цену.

Стол передо мной. Не мебель – конструкция власти. Алтарь, на который я уже положила все, что имело вес вне системы: выбор, юность, иллюзию нормальности.

Я стояла, как завершенная формула. Все переменные сведены. Все допуски учтены.

Кроме одного.

Я хотела просто быть.

Не решением. Не функцией. Не стратегией с предустановленным риском.

Быть той, кто спорит с подругами в голос, забыв про мимику. Кто теряется, выбирая помаду, потому что мнение случайного мальчика – важнее траекторий. Той, кто злится на преподавателя по матанализу, не потому что он мешает плану, а потому что он просто зануда. Той, кто засыпает на лекции и просыпается на кофе с теми, чьи имена нельзя найти в системе наблюдения.

Но у меня – другие привычки. Я считаю баллистику, не калории. Я просчитываю смещения под действием бокового ветра, а не реакции в диалогах.

Мой язык – физика. Моя лексика – допуски.

Моя юность – алгоритм, свернутый в архив. И его уже никто не распакует.

У меня не было дней рождения с воздушными шарами.

У меня были тренировки по взлому системы слежения НАТО.

Мне не дарили сережки.

Мне вручали винтовки – по серийному номеру, по весу, под правую руку.

Иногда, в тишине, которая не дышит, а слушает, в те самые часы, когда даже стены стараются не шуметь, я ловлю себя на мысли: а что, если бы мама осталась жива? Если бы отец управлял не империей, а винодельней, и единственной нашей войной было противостояние с урожаем?

Но это – слабость. А слабость, как учил отец, – это роскошь, которую мы себе не позволяем. Никогда.

Эта операция – не просто цель. Это ключ. К замку, стянутому вокруг моих запястий.

Если все пройдет по расчету – у меня появится шанс. Пусть даже на свободу в кавычках. На иллюзию. На глоток. На окно шириной в одну человеческую ошибку.

И я не упущу его.

Потому что внутри меня живет не только снайпер, точность которого измеряется в микрометрах. Внутри меня – девочка, которая мечтает вдохнуть воздух без разрешения.

Свобода – это не цель. Это переменная. В уравнении, где я всегда слева от знака равенства. Решение которого зависит не от вдохновения, а от точности расчета.

Я не строю планов дальше ближайшей операции. Потому что дальше – это роскошь. А роскошь ослепляет. Делает уязвимой, мягкой. А мягких в этом мире разрывают первыми.

Я знаю, как отключить сеть разведывательных спутников на двадцать три секунды. Знаю, как взломать банковский сервер, не оставляя цифрового следа. Знаю, как стабилизировать винтовку в условиях воздушной турбулентности. Но я не знаю, как звучит голос матери. Не знаю, как это – уснуть без оружия под подушкой. Или проснуться, не включая сразу сканер новостей.

Меня учили побеждать. Не жить. Не быть. Только побеждать.

Иногда я думаю: а если бы у меня был выбор? Настоящий, не заданный заранее, без формулировки «либо ты, либо тебя». Что бы я выбрала? Остаться частью системы, которую могу изменить, но не разрушить? Или исчезнуть, чтобы перестать быть ее продолжением?

Ответа нет. И, скорее всего, не будет. Потому что я – решение. Меня создавали как функцию. И пока переменные сходятся, я буду действовать. Буду точной. Буду быстрой. Буду той, кого боятся.

Но глубоко внутри, под всеми протоколами, расчетами, ударами пульса и винтовочным затвором… я все еще надеюсь. Что однажды никто не проснется в поту от моего имени. Что моя тень перестанет казаться приговором.

Хотя бы на мгновение.

Глава 2

«Гравитация может притянуть тела. Но то, что происходит между двумя людьми, – это не сила Ньютона. Это падение. Неконтролируемое, хаотичное, иногда – смертельное. Мы не вращаемся друг вокруг друга в стабильной орбите, мы срываемся в атмосферу друг друга с огненной скоростью. Мы не поддаемся формуле, мы поддаемся друг другу. И ни один ученый не предскажет, сгорит ли сердце в этом сближении или выживет».

– Амайя Капоне, раздел «Физика привязанностей», личные заметки.

Свет в холле был ослепительным – отражался от стекла, стали, хрома. Пространство спроектировано так, чтобы не оставлять теней. Ни визуальных, ни моральных. Здесь все должно было выглядеть стерильно. Даже страх.

Две сотрудницы замерли у стены, делая вид, что просматривают презентацию на планшете. Они говорили вполголоса, но в этом здании акустика не оставляла шансов на приватность.

– Это Каюна Эванс, видишь? – голос девушки дрогнул, а она прижала пальцы к губам. – Говорят, она теперь повсюду. На каждой обложке. Новое лицо компании.

– Не только лицо, – ответила вторая. Интонация – уклон в агрессию, завуалированное презрение. – Неделя, и уже в кабинете президента.

Каюна появилась не как женщина – как угроза в обертке желания. Пшеничные завитки на плечах выглядели невинно, почти игриво, но за ними скрывалась точная геометрия намерений. Она поправила помаду у уголка губ – медленно, намеренно, как зверь, демонстрирующий клыки не для атаки, а для напоминания.

Она не шла – двигалась с пластикой охотницы, у которой нет нужды спешить. Каждый шаг – контроль. Каждый поворот бедра – калибровка внимания окружающих. Она не искала взгляды. Она знала, где они остановятся.

Аромат, что оставался после нее, был не духами – был следом. Как запах крови в воде для акулы. Как метка на территории. Те, кто вдыхал, уже участвовали в игре, даже если не осознавали этого.

Тишину разрезал звук: короткий, строгий – трижды постучал секретарь. Стальной ритм по дереву, как отголосок казни.

– Президент, – голос Эдена всегда звучал ровно, но сегодня в нем пряталась заторможенная тревога, как в покачивающейся лампе в комнате допроса.

Рем поднял взгляд от разбросанных на полу документов. Контракт в его руке был сжат так сильно, что лист прорвался в центре. Он расправил пальцы – бумага выпала, медленно скользя к ногам. Лицо его было затенено усталостью, но глаза – холодные, острые – ловили каждый фрагмент движения, как охотник ловит звук в лесной тишине.

На шее, чуть выше воротника, алел отпечаток помады – идеальный полукруг, оставленный недавно и намеренно. Эден заметил его сразу, но уже не реагировал. Президент имеет право делать все, что ему вздумается. И пока он в хорошем настроении – голова Эдена все еще оставалась на плечах.

– Говори.

Эден подошел ближе, поднял планшет под углом, но глаза упорно скользнули в сторону. Пальцы на корпусе дрогнули, напряжение прошло по запястью к плечам. Шаг еще, выдох через зубы, взгляд снова возвращается к экрану.

– Вице-президент SCE Global. Приглашение на ужин. Сегодня. Пусан. Он уже купил билет на экспресс. Просит сопровождение. Личное.

Рем усмехнулся и раздавил остатки контракта каблуком, не отводя взгляда.

– Ужин? – медленно повторил он. – Это тот, что неделю назад пытался купить наш лейбл через подставных? А потом ныл в прессу про «токсичную корпоративную среду»?

Эден кивнул, коротко. Больше подтверждения не требовалось. Он уже знал, что этот вечер не закончится вином.

Чайная кружка – подарок от погибшего партнера – разлетелась об стену. Осколки осыпались, как остатки прежних договоренностей, которым больше не суждено вступить в силу. Гром прогремел не в ударе, а в тишине, что наступила следом.

– Я должен был закончить с ним еще в Киото, – Рем шагнул к окну. Глядел на город, затянутый в пелену – башни корпораций, вздымающиеся вверх, как кресты на безымянных могилах. Глаза его не отражали гнева. Только метод.

Пауза. Почти невесомая, но Эден почувствовал, как температура в комнате опустилась на несколько градусов.

– Скажи людям, пусть готовят встречу. Красивую. Смерть должна быть театральной, если на сцене такие актеры.

Эден сглотнул. Ладони увлажнились, сердце отстучало лишний удар. Он знал: если Рем позволяет себе иронию – значит, сценарий уже написан. А приглашение на ужин стало последним актом пьесы.

С тех пор как Рем возглавил отдел индустрии развлечений, прошло шесть лет. Иногда казалось – все началось вчера: тот же офис, те же улыбки с ядом на зубах. Но календарь упрямо твердил обратное. Цифры смотрели на него с равнодушием гранита: двадцать шесть. Смехотворно юный возраст по меркам стариков из совета, но более чем достаточный, чтобы держать под контролем империю, построенную на крови, лжи и аплодисментах. Империю, где сцена – арена, а зритель хлопает не из восторга, а от страха упустить момент казни.

В его подчинении – десятки отделов, каждый со своим вице-президентом, со своими страхами, амбициями и трупами, аккуратно спрятанными за корпоративными отчетами. Он выносит решения, от которых дрожат биржи и меняются медиапотоки.

И все же… каждый раз, когда он смотрит на зеркальные фасады, окрашенные закатом, багровым и лживым, как публичное раскаяние, в нем шевелится нечто. Не память – она давно вычищена. Не раскаяние – оно непрактично. Призраки. Остаточные шумы старых операций. Тени, что не отбрасывают тело, но порождают выбор. Они длиннее любого света, тяжелее любой выгоды. И ни один прожектор не в силах прожечь их насквозь – потому что эти тени уже стали частью его. Как формула, вписанная в архитектуру его власти.

Рем не рос, как другие. Детство было не временем, а полем боя. Рваная последовательность боли, молчания и жесткой адаптации. Приют. Там не учили читать. Там учили выживать. Кто не научился – исчезал. Запах лжи, тень удара, пауза между шагами – вот его буквы и цифры.

Потом – семья. На бумаге идеальная. В реальности – экспонат из коллекции гниющих иллюзий. Мать была не просто несчастна – она была профессиональна в своем разложении. Отменная шлюха, но не по уличной цене – она выбирала тех, кто пах деньгами и властью. Генералы, чиновники, продюсеры – она не спала с ними, она заключала сделки телом. Легко. Без следа.

Отец не скрывал презрения. Он не бил ее – это было бы проявлением вовлеченности. Он просто проходил мимо, глядя сквозь, как через грязное стекло. Он не любил ее. Никогда. Его сердце – если таковое у него когда-то было – принадлежало другой женщине. Далеко. Давным-давно. Мать знала. Потому и орала. Потому и напивалась. Потому и трахалась.

Семья была не домом. Она была анатомическим театром, где любовь расчленяли на части – хладнокровно, системно. Именно там Рем понял: чувства – это актив, который нужно обесценить первым, если хочешь остаться в игре.

Отец был другим. Тихий, как яд. Безэмоциональный, как судебный приговор. Он не кричал – он смотрел. И этот взгляд заставлял воздух в легких застывать, как вода перед тем, как стать льдом. Он был из той породы мужчин, чье присутствие не ощущается, пока не станет слишком поздно. Он не повышал голос – он снижал температуру.

Его не называли вслух. Его понимали шепотом. И когда кто-то все же осмеливался произнести его имя, это делалось с тем уважением, с каким произносят дату гибели.

Он не играл с сыном. Он формировал. Рем не знал игрушек – знал маршруты нелегальных поставок, криптографию, расстановку активов и слабости тех, кто ошибся в выборе стороны. Его «уроки» проходили в подвалах, где стены слышали больше мольбы, чем церковь. Там не задавали вопросов. Там проверяли – на выносливость, на лояльность, на способность сохранить лицо, пока капает кровь.

И если он ошибался – платил. Не словами. Кровью.

Первый раз он пролил кровь сам, в один из тех вечеров, когда стеклянная ваза не выдержала крика. Хотя нет. Не ваза. Золотая статуэтка – его первая награда, иронично врученная «мирному гению науки». Ее вес оказался удивительно приятным в руке. Плотный. Уверенный. Как финальное слово приговоренного.

Хруст костей был предельно честным – куда честнее слов, которыми этот человек пытался оправдаться. Он смотрел, как жизнь уходит сквозь пальцы, сквозь глотку, сквозь ткань – и не чувствовал ни страха, ни вины. Ни сожаления. Только тишину, в которой наконец можно было дышать.

Отец видел все. До последней капли. До последнего вздоха. И впервые – кивнул. Без слов. Как мастер, признавший, что ученик наконец освоил язык тишины.

С того дня он начал учить Рема иначе. Глубже. Жестче. Уже не как ребенка – как преемника. Но уроки длились недолго.

Он исчез.

Автомобильная катастрофа. Так сказали официально. Слишком чисто. Слишком удобно. И слишком подозрительно для человека, который знал, как стирать следы лучше, чем сам бог.

Рем не верит в совпадения. Никогда не верил. Слишком много лжи в этом мире – и слишком мало хороших лжецов.

С тех пор прошло много лет. Он вырос. Становился другим. Создавал, разрушал, правил. Но в каждом выстреле слышал его голос. В каждом точном ударе – его руку.

И иногда… ему кажется: он наблюдает. Не мертв. Просто ушел в тень глубже, чем все остальные. Смотрит сквозь стекло. Сквозь дым. Сквозь время.

Рема хотели вернуть в систему – сделать одним из многих, растворить в безликой массе. Но появился он – человек, который увидел в Реме не пустую фигуру, а искру. Не святой, и близко, но с глазами, в которых горела такая ненависть, что она освещала путь в самый темный тоннель.

Он знал отца Рема. Слишком хорошо. Знал цену каждому его движению, каждому вздоху. Не желал быть ему семьей – только проводником, указывающим дорогу.

Дал крышу над головой, дал оружие, дал цель.

И Рем принял.

Позже он узнал, что у него есть двое детей. Мальчишку видел часто – избалованный, шумный, требующий внимания. А сестру – всего однажды. Но даже этот мимолетный взгляд, словно прожигающий лед, оставил глубокий след. В ее глазах было то, чего самому Рему не хватало. Не сила и не ярость. А свет. Чистый, почти невыносимый.

Она не просто была отражением его мира, она – его антипод. Там, где он носит броню из холодного расчета и жестокости, она – словно призрак надежды, едва уловимый и пугающий одновременно. Ему казалось, что ее сила не в кулаках или словах, а в умении не потерять себя там, где он уже давно сломался.

Он видел, как она двигается – с той легкостью, с которой он привык проникать в самые охраняемые системы. Но в ней не было цинизма. В ее взгляде было обещание, которого он боялся: что можно быть иным.

И это одновременно раздражало и притягивало. Потому что в глубине души он знал: эта девчонка может стать тем светом, который не даст ему окончательно раствориться в тени. Но готов ли он к этому свету? Или уже слишком привык к темноте?

Когда успехи Рема вышли за рамки одной отрасли, внимание привлек человек, которого на совещаниях называли просто «дед». Его имени не найдешь в публичных списках – он тот, кто тайно управляет взлетами и падениями корпораций. Именно он дал добро на назначение Рема, словно опытный генерал, передающая командование новому полководцу. С этого момента началась новая глава – его реинкарнация.

Этот «дед» – не просто тень за спиной, а сама причина, по которой игра меняется. Его решения не объявляют на пресс-конференциях, но именно они куют судьбы империй и ломают хребты конкурентов. Для него Рем был не просто кандидатурой – это была ставка, тщательно рассчитанный ход на шахматной доске, где каждый ход – жизнь или смерть.

Теперь у него в руках не просто цифры – он держит за горло медиа, политиков, агентов, чью лояльность не купишь деньгами, но можно вылепить и закрепить. Он собрал свою армию – тех, кто боится не смерти, а его молчания. Тех, кто пойдет за ним хоть в ад, потому что он уже оттуда вернулся.

И все же… иногда он ловит себя на мысли: а что, если в тот день он не поднял руку? Если остался бы просто мальчишкой из приюта, томящимся за окнами в иллюзорную свободу?

Но мысли – это роскошь слабых. Он выбрал другое: холодный расчет вместо детских грез, власть вместо надежды. Здесь нет места слабостям – только жесткий порядок, от которого не отступают.

Поезд едва замедлил ход, как на перрон вышел Кан Енмин – его зарубежный партнер, вице-президент, чье имя звучало на совещаниях с вкрадчивым почтением, но чье прошлое было грязью, которую предпочитали подчищать за закрытыми дверями.

– Прошу, господин президент, я бесконечно рад видеть вас в полном здравии! – сказал Кан с натянутой улыбкой, раскрывая ладонь, словно приглашая к игре.

Рем пожал руку – сухую, шершавую, с неестественной теплотой, скрывающей человека, который слишком часто переходил черту, притворяясь, что просто ведет бизнес. Каждый его жест был излишним, как плохо отрепетированная сцена, где актер пытается убедить публику в искренности. Но Рем не был зрителем.

– Благодарю за приглашение, господин Кан Енмин, – голос Рема звучал мягко, почти вежливо, но в нем проскальзывал холодный металл. Он ответил улыбкой, зеркально повторившей выражение собеседника – настолько точной, что стала предупреждением сама по себе.

– Ваш визит, несомненно, придаст вес нашей сделке, – спокойно сказал Рем, не отводя взгляда. – Но знаете, в нашем деле слова стоят меньше, чем действия.

Кан мягко улыбнулся, но глаза не расслабились.

– Конечно, президент. Я всегда ценю прямоту. Мы говорим о будущем, и в этом будущем каждый шаг должен быть выверен до миллиметра.

– Вот именно, – кивнул Рем. – Поэтому я хочу услышать не обещания, а конкретные планы. Какие ресурсы вы готовы выделить? Какие риски считаете приемлемыми? И главное – кто на самом деле стоит за этой инициативой?

Кан на миг замер, взгляд чуть прищурился, губы дернулись в почти улыбке. Руки остались открыты, но глаза выдали – все карты у него в голове, и не все будут выложена на стол прямо сейчас.

– За нашей инициативой стоят те, кто привык выигрывать, кто понимает цену терпению и власти. Вы – часть этого круга, президент. Мы рассчитываем на ваше умение держать все под контролем.

Рем улыбнулся, холодно и без сожаления:

– Контроль – это мое ремесло. И я не позволю никому подставить меня под удар. Особенно когда ставки так высоки.

Вокруг их слов витал невидимый бой, где каждое предложение было выстрелом, и ни один не должен был промахнуться. Он знал, кто стоял перед ним. И знал, что у таких людей нет друзей, только союзники на время.

– Проходите, – Енмин жестом указал на открывшуюся дверь вагона первого класса. Его голос звучал мягко и притягательно, словно приглашая не в поезд, а в тщательно расставленную ловушку, где каждое слово – это испытание.

Рем не спешил отвечать. Медленно и уверенно он шагнул вслед за ним, движения казались ленивыми, но в каждом из них пряталась напряженная концентрация – словно у снайпера, готовящемуся к безупречному выстрелу. Его взгляд оставался неподвижным, хладнокровным, не давая ни малейшего признака слабости.

Внутри – не страх и не злость. Что-то иное. Знакомое до боли, словно родной шрам. Напряжение, выдержанное, как старое вино в жаре боя – то самое, что не дает расслабиться ни на секунду. То, что хранит жизнь, когда мир трещит по швам, разрываясь на куски. Недоверие, покрытое стальным самоконтролем, острое и тонкое, как игла, спрятанная в подкладке костюма.

Кан Енмин. Раньше – просто клерк, никому не известный чиновник с осанкой вечного извинения, вытянутым лицом и взглядом, опущенным вниз. Он кланялся даже охране у лифта. Теперь же – игрок высокого класса. Тот, кто меняет правила прямо во время партии. Он управлял не компаниями, а потоками, не бумагами, а цепочками судеб. Его сила была тихой и невидимой, словно пар, поднимающийся над чашкой утреннего кофе, где решаются жизни.

Свет жестко бил по его лысине, превращая ее в символ неизбежного: тело уже сдалось времени, а ум и амбиции упорно сопротивляются. Как картина Фрэнсиса Бэкона – искаженная, тревожная, и в то же время невозможно отвести взгляд.

Его губы – тонкая, строгая линия. Не просто рот, а черта, за которой заключаются сделки без свидетелей и выносятся приговоры, от которых не отмыться никакими протоколами.

Рем видел это не только глазами – всем телом, памятью. Опасность не всегда рычит. Иногда она носит костюм от Kiton и пахнет дорогим табаком. Иногда говорит учтиво, но в взгляде уже взвешивает: «что ты стоишь и сколько стоит убрать тебя».

Рем следил, как он медленно достает из дорогого портфеля блокнот и ручку – каждое движение выверено, отрепетировано до мелочей. В этом было больше, чем показуха: «Смотри, я важен. Смотри, я умею». Но Рем смотрел дальше, туда, где слова теряли силу и начиналась настоящая тьма.

– Наша компания изначально держалась подальше от шоу-бизнеса, – начал Енмин, голос его был хрипловат, словно шелест старых страниц. – Но потом мой сын влюбился в эту сцену с той наивной яростью, что бывает лишь в двадцать лет. Все, чего он хотел – пройти стажировку у вас.

Он замялся на мгновение.

– Увы, его талант остался незамеченным. Пришлось… – он усмехнулся, растягивая слова, словно дым сигары, – немного подтолкнуть ситуацию.

Смех, вырвавшийся из его груди, звучал как сорванная маска – громкий, нарочито живой, но фальшивый на фоне бархатной тишины вагона. Пассажиры вокруг – идеальные свидетели: либо не слышат, либо делают вид, что не замечают. Но Рем не был из тех, кто забывает.

В этом смехе не было ни горечи, ни сожаления. Лишь гордость – самодовольное удовольствие от собственной хитрости. Ставки не просто подняты – они брошены на стол, словно вызов.

Ты тоже умеешь играть. Только я подписываю не контракты. Я ставлю подпись в крови.

– Значит, вы решили сыграть по своим правилам, – холодно произнес Рем, не отрывая взгляда от лица Енмина. – Подтолкнули, подтолкнули… Но я не уверен, что вас ждет конец, который вы себе представляете.

Енмин улыбнулся, на секунду мелькнула искра вызова в его глазах.

– В этом и весь азарт, господин президент. Никто не выигрывает, не рискуя.

Рем откинулся в кресле, голос стал еще ниже:

– Тогда убедитесь, что знаете, на что идете. Потому что я не играю ради забавы. И ставки здесь гораздо выше, чем просто бизнес.

Енмин кивнул, словно приглашая к следующему ходу, и в вагоне повисла напряженная тишина – перед бурей.

– У нас на столе новые проекты в Пусане и Сеуле, – продолжил Енмин, снова доставая планшет. – Медиа, развлечения, технологии. Ваши связи там будут полезны. Особенно учитывая недавние перестановки в совете директоров.

Рем взглянул на экран, не скрывая интереса.

– Перестановки – всегда возможность и риск одновременно. Кто там теперь держит власть?

– Люди, которые умеют ждать, – усмехнулся Енмин. – Терпение и время – вот их оружие. Но и у вас хватит своих козырей, чтобы им помешать.

– Надеюсь, вы не забываете, что я не тот, кто сдается без боя, – холодно ответил Рем. – Каждое ваше движение я просчитываю. И если хотите успеха, придется играть честно. Или готовьтесь к последствиям.

Енмин сделал вид, что записывает.

– Честность? В нашей игре это слово слишком дорого стоит, чтобы быть правдой. Но да, я уважаю вашу позицию. И рассчитываю, что нам удастся найти общий язык.

Рем кивнул, мысленно отмечая: «Договориться можно, если знаешь, как сдержать слово… и как нарушить».

– Хорошо, – продолжил Рем, положив планшет на столик. – Что конкретно вы предлагаете по проектам? Какие сроки, бюджет, риски?

Енмин легко потянулся за чашкой кофе и спокойно ответил:

– В Пусане планируем запуск новой медиа-платформы для молодежи – быстрорастущий рынок. Бюджет солидный, но срок сжатый – шесть месяцев на подготовку и запуск. Риски связаны с конкуренцией и политической нестабильностью в регионе.

– А Сеул? – спросил Рем, прищурившись.

– Там крупное слияние развлекательных компаний, – пояснил Енмин. – Вам предстоит объединить несколько отделов и управлять проектом интеграции. Потребуются жесткие переговоры и большая дипломатия. Не исключены внутренние конфликты.

Рем задумался, проверяя свои карты.

– Мне нужен полный пакет информации по каждому игроку – кто главные влиятельные фигуры, кто на чьей стороне, где возможны подводные камни. И люди, которым я могу доверять на местах.