Диссидент

Я плохо в этом разбираюсь, но тогда же отец добавил, что человек, создав «эрзац» интеллект, в очередной раз попытался «механизировать» что-то, что будет познавать и работать за него… По большому счёту – это проявление страха и лени… Страха, возникшего на фоне вопроса, на который человек не способен ответить: «Кто ты?»… Ведь гораздо проще препарировать лягушку, причиняя ей боль, чем испытывать муки, познавая себя… И возведённой в ранг промышленного прогресса лени, подбадриваемой высокомерием и гордыней… Человек не задумывается об этом. Но ведь никто не гарантирует, что однажды чей-то иной «мозг» отнесётся к человеку как к подопытной лягушке…

Я улыбнулся, вспомнив недовольство Кеннета, поскольку большинство визитов к Каю оканчивались, в лучшем случае, алкогольным излишеством, а в худшем – безобразиями, которые мы устраивали. Бывало, что безобразия «выплёскивались» за пределы дома Кая, попадая в скандальные колонки жёлтых газетёнок. Но с возрастом, а также по причине грозных увещеваний «высоких персон», к нам пришло понимание, что всё, что мы делаем – подростковая глупость…

Я докурил сигару, раздавил окурок в пепельнице и разделся, бросив одежду на кровать. Оставшись в одних трусах, я подхватил халат, аккуратно сложенный и лежавший на постели, надел его, и, пройдя через гостиную, вошёл в столовую, где на столе меня дожидался «лёгкий перекус»: куриный бульон, от которого поднимался аромат настоящего куриного мяса, и гора дымящихся бараньих рёбрышек. Во мне проснулся аппетит, а рот наполнился слюной и, глотая её, я спросил:

– Это лёгкий перекус?

– Сэр, – с несколько укоризненным тоном произнёс Кеннет, – поскольку вы сообщили, что сегодняшний вечер решили посвятить посещению Его Величества, то, основываясь на опыте предыдущих встреч с венценосным братом, я взял на себя смелость предугадать и предотвратить хотя бы часть негативных последствий данного визита. Опыт ваших предыдущих визитов говорит о следующем: в сорока одном проценте случаев вы возвращались домой с физическими травмами и алкогольной интоксикацией, в девяти процентах вам пришлось проводить очищение крови от наркотических веществ. А почти во всех остальных случаях – это была только алкогольная интоксикация. И только однажды вы вернулись домой без негативных последствий и в добром здравии. – Кеннет, словно профессор на университетской кафедре, устремил указательный палец вверх и резюмировал: – Таким образом, уровень алкогольной интоксикации может быть снижен обильной и жирной пищей, – затем дворецкий «недоуменно» посмотрел на меня, и задал риторический вопрос: – Сэр, я до сих пор не могу понять: в чём смысл добровольной интоксикации?

Я засмеялся и чуть не подавился. Монолог Кеннета, «двигался» в сторону диалога двух «разно планетных» существ, которые никогда не смогут познать друг друга. И, следовательно, никогда не установят устойчивую связь между собой, дабы сосуществовать мирно к взаимной выгоде. Единственная выгода от взаимодействия таких существ может быть только в одном – нейтральное сосуществование в целях взаимного изучения того, что поддаётся изучению…

Сколько себя помнит человек, он всегда принимал стимуляторы, той или иной степени токсичности. И чем больше человек совершенствовал технологии получения стимуляторов, не совершенствуя себя, тем больше он понимал вредоносность стимуляторов. Парадокс, но не более того…

– Кеннет, мы уже не единожды обсуждали это, – прожевав кусок баранины, ответил я, понимая то направление «логики» размышлений, куда меня пытался направить дворецкий.

– Да сэр, я помню, – сухо произнёс Кеннет…

Небольшой особняк Кая, когда-то именовавшийся «флигелем», располагался при въезде в королевский парк. Чуть дальше, за высокими многовековыми дубами и вязами находился королевский дворец. А в стороне, но не так уж далеко от «флигеля», была церковь, где служил мессы старенький аббат Патрик, считавшийся духовником короля, и где обретали покой останки членов королевской семьи. За церковью скорее угадывалась в виде лёгкой дымки от воды, чем виднелась река Трея, протекающая через весь город. В церкви был похоронен и мой отец. Но ни парк, ни дворец уже не принадлежали королевской семье, поскольку были проданы государству в целях покрытия долгов Вилли XIII. С тех пор короли и их семейство жили за счёт ренты от государства и платных лицензий за использование символов королевской семьи…

При входе в дом несли караул двое гвардейцев королевского полка. Увидев мою персону, гвардейцы шутливо «отдали честь» и пропустили меня, не задавая вопросов.

Я поднялся по скрипящей лестнице на второй этаж. С левой стороны располагался открытый вход в помещения, начинающиеся с гостиной. Она была пуста, мебель накрыта чехлами, а тяжёлые с золотой нитью гардины закрывали окна, создавая сумрак и ощущение запаха пыли, покрывшей всю обстановку…

Кай с детства ненавидел эту гостиную по причине частых скандалов между отцом и матерью, случавшихся в ней. Да и вообще он редко посещал второй этаж, предпочитая жить на третьем, где было светло, а застеклённая веранда открывала прекрасный вид на парк, королевский дворец и церковь, напоминая о былом величии правящей династии…

Кай сидел на веранде в глубоком кресле, держа в одной руке початую бутылку джина, а в другой сигару. Недалеко от него стоял не лишённый изящества кофейный столик, на котором, словно гренадёры, высились бутылки с алкоголем, а в качестве дополнения натюрморта белела горка порошка искусственного кокаина. Лицо Кая выглядело несколько комично, «припудренное» на щеках, носе и подбородке налётом порошка. Глаза были широко открыты, почти без зрачков, а губы слегка искривлены, то ли от лёгкого презрения к кому-то, то ли брезгливости.

– Что так долго? – проворчал он, и в качестве приветствия приподнял бутылку с джином.

– Как будто не знаешь, – ответил я, подошёл к столу, плеснул в стакан виски и расположился на диванчике недалеко от Кая.

– Здесь нужен не «плевок» виски, а ударная доза алкоголя, или чего-нибудь в вену… Дядюшка Вальтасар по-другому не лечится, – снова проворчал Кай, наблюдая за моими действиями.

– Мне пока хватит, – произнёс я, пригубил виски и усмехнулся. – Если всё время пить после заседаний Палаты, можно получить цирроз печени.

– Да и хрен с ним, – пробурчал Кай, глубоко вздохнул, огляделся по сторонам и продолжил: – Скука смертная наша жизнь, разве не видишь?.. Она предсказуема и обыденна. Она сера, как в прямом, так и в переносном смысле. В ней больше нет ничего.

– Женись, – предложил я. – Появится что-то новое, и скука с обыденностью улетучиться.

– Жениться?! – со страхом в голосе произнёс Кай. – Что я тебе плохого сделал?.. Брак постепенно из стимулятора жизни превращается в её симулятор. Нет уж, – Кай отрицательно покачал головой, а затем надолго припал к бутылке. – Ух, – выдохнул он после изрядной порции джина, – вот это настоящий стимулятор. Постой… – Кай, прищурившись, посмотрел на меня, и спросил: – Ты что, жениться собрался?

– Нет. С чего ты решил? – переспросил я.

– О женитьбе заговорил. Ты о таких вещах раньше даже не упоминал, – пояснил Кай.

– Я нет, а вот Нора да. Ей осталось э-э-э-э… два эпизода, – сказал я.

– Гринвуд?

– Она самая, – пояснил я.

– И как она в постели? – глядя на меня заинтересованно, спросил Кай.

– Не знаю. Я ей просто обещал засвидетельствовать половой акт. Завтра. Ты, кстати, как?.. Присоединишься к нам?.. Надо помочь девочке, – проговорил я.

– Ох, Лесли, Лесли, – Кай заржал, – все бабы королевства, узнай они об этом, прохода тебе не дадут. Хотя… – он задумался на некоторое время, – ты знаешь, а я соглашусь. Надо поддерживать имидж короля – прогрессивного и доброго монарха, – и Кай вновь рассмеялся.

– Спасибо, – поблагодарил я и незаметно для Кая вздохнул. У Кая был довольно противоречивый «реактивный» характер. Он часто впадал в меланхолию, казался слабым, беззащитным, но затем неожиданно взрывался в приступах злости к чему-либо или кому либо. Раньше довольно часто мы дрались в такие моменты, и не всегда победителем выходил он. – Тогда, пока мы не напились и не забыли всё – завтра в два часа у ратуши, – продолжил я.

– Нет вопросов, – согласился со мной Кай и помахал рукой с зажатой в ней бутылкой из стороны в сторону, а затем снова сделал глоток алкоголя, поставил на столик бутылку и встал.

Слегка пошатываясь, он обогнул столик, отделил порцию порошка и пластиковой трубочкой через ноздрю шумно вдохнул наркотик. Постояв некоторое время, Кай чихнул, одними губами ругнулся, нажал на дистанционном пульте кнопку и сказал:

– Давай их сюда.

– Ты ещё кого-то ждёшь? – спросил я, понимая, что наша уединённая расслабленность будет кем-то нарушена.

– Ага, две благородные девицы из корпуса сексуальной свободы, – ответил Кай, повернулся ко мне и, прищурившись, задал, скорее, риторический, а не уточняющий вопрос: – Или ты против этих высокомерных кошек? – Он подошёл к окну, поднял с подоконника большое банное полотенце, высморкался в него и продолжил: – Я и сам не очень-то их люблю. Никакой фантазии, вечные ненатуральные крики и вздохи плохих актрис. Зато сколько апломба!.. Они, видите ли «несут высокую миссию секса» в общество! – Кай гаденько захихикал. – А на поверку – обычная похоть, прикрытая высокими словами, за которыми нет ничего… Мы вообще живём в обществе, где слова – это ничто! – резюмировал он и вернулся в своё кресло.

На веранду вошли две девицы в кожаных «облегчённых» костюмах: две ниточки ремешков должны были изображать из себя бюстгальтеры, а кожаные трусики скорее напоминали снятый с сачков для ловли бабочек материал в мелкую ячейку. У той, что вошла первой, на голове размещалась маленькая шляпка с ниспадающей на глаза чёрной вуалью, формируя у окружающих образ «таинственной незнакомки». «Незнакомка» в правой руке держала кожаный хлыст, а в левой какую-то брошюру. У второй на глазах была маска «скрывающая» лицо. Руки также заняты небольшим бюваром и книжицей.

– Ну, надо же! Незнакомки! – произнёс Кай и заржал. – Вы не будете против, если моё величество будет называть вас баронесса Флопт и графиня Лине? – издевательским тоном задал он вопрос.

– Мы незнакомки, – определив себя, возразила баронесса Флопт, и обе решительно направились к нам.

Беатриса Флопт подошла к Каю, а Гортензия Лине ко мне. Обе, словно представители какого-то благотворительного фонда, всучили нам брошюрки. На титульном листе я прочитал то ли название, то ли девиз: «Секс спасение общества».

– Пожалуй, сегодня я лучше останусь в заточении. Так что, Гортензия, вынужден отказаться от вашего «спасения», – глядя на брошюрку с долей внутренней брезгливости проговорил я и вернул графине Лине книжицу…

Я не знал, почему отказался. И именно сегодня. Что-то угнетало меня, не позволяя пуститься в «сексуальное путешествие», которым раньше занимался много и с удовольствием. Что со мной?.. Не знаю… Возможно, эти две «дамы» казались пустыми и ненастоящими. В них «жила» оболочка, напоминающая собой ненадёжную «тряпочку» воздушного шарика, внутри которого не было ничего. А то, что есть ничто, и не даёт ничего… А возможно, на меня повлиял сегодняшний день, и во мне что-то изменилось. Но что изменилось?.. Не знаю…

Гортензия приняла обратно книжицу, презрительно усмехнулась и издевательским тоном спросила:

– Лесли, мальчик, неужели ты ещё девственник?

– Заткнись! – громко и грубо ответил ей Кай. – Во время секса должны говорить другие губы. А то, чем пытаешься изъясняться ты – вспомогательный орган! Так что обе идите сюда, и исполните менуэт на моём духовом инструменте! – Кай заржал. – А потом можете проваливать в низ, к гвардейцам…

Я поднялся с диванчика и подошёл к окну веранды…

Парк одновременно казался задумчивым и растерянным… Так бывает, когда наступает осень. Эта пора года самая мудрая и безжалостная. Она оживляет реальные и мнимые призраки жизни через жёлтые и красные листья, через мелкий холодный дождь, через мстительные порывы жестокосердного ветра. И осень-художник как бы говорит, что, сколько бы не было тебе лет, помни – тебя ждёт упадок и забвение, твои «листья» облетят, «ствол» останется голым и одиноким перед бесстрастным лицом вечности…

Я вздохнул, не понимая, откуда взялся этот «каток», прокатившийся только что по мне, плюща и давя молодость, наивность, ощущение «странного» бессмертия, живущего в человеке… Возможно это генетически заложено в каждом из нас в качестве «допинга», предлагая прогресс в жизни, а не упадок. Но прогресс не всегда совместим с жизнью, а упадок со смертью… Вот хотя бы патер Патрик и его прихожане…

Их и было-то человек пять-шесть: из-за стволов деревьев, частично закрывавших вход в церковь, точнее сказать было невозможно. А зачем?.. Статистикой глубину Веры не определяют. Да, конечно можно подсчитать, сколько человек пришло на мессу, но количество не говорит о Вере. Оно говорит лишь о количестве. И сколько из них пришло за индульгенцией от греха, чтобы грешить дальше, и сколько тех, кто пришёл из-за осознания падения – неизвестно…

Они стояли коленопреклонёнными перед лестницей. А отец Патрик возвышался над ними. Но этот седовласый старик в ветхой, прохудившейся на локтях сутане, хотя и возвышался над ними, был равен им. Это было видно по всему его поведению…

Меня подтолкнули в спину, и Кай спросил:

– О чём задумался?

– О вере, – ответил я, вздохнул и продолжил: – Посмотри, возможно, это последние люди на нашей земле, которые верят в Бога.

Кай, слегка толкнув меня плечом, встал рядом, затянулся и выпустил густой клубок дыма в стекло окна.

– Фигня! – вынес вердикт Кай. – Нет никакой веры, хоть с маленькой, хоть с большой буквы. А есть только страх, страх перед будущим, страх за свою судьбу! Ну, добавим сюда боли психики от переживаний и потерь – это, пожалуй, всё, что заставляет человека верить в небылицы о Боге. Почему?.. – Кай, прищурившись, посмотрел на меня и ткнул пальцем в стекло. – Там сходящие от страха с ума людишки, паникующие от того, что жизнь всегда заканчивается смертью, что за их мелкие грешки могут потребовать ответа, – он засмеялся, а лицо исказила злая гримаса. – Они идиоты! Никто и никогда не спросит с тебя за мерзости и подлости!.. Потому что некому спрашивать! Посмотри, – Кай снова ткнул пальцем в стекло, и по веранде разнёсся негромкий резонирующий звук, – их становится всё меньше и меньше. С каждым днём паства отца Патрика истаивает, словно утренний туман. Знаешь почему?.. – Кай отпрянул от окна и устремился вглубь веранды. Остановившись около длинного обеденного стола, придвинутого к стене, он раскрыл пластиковую коробку, достал из неё кубик протеина, опустил в синтезатор, нажал несколько кнопок, и ехидно засмеялся. – Вот почему! – громко крикнул Кай. – Вот почему!.. Всего несколько минут и из куска протеина, цена которому грош, ты можешь получить любую жратву… Настроишь синтезатор иначе – и любая одежда за мизерные деньги твоя… Когда всё, что ты получаешь от жизни, даётся легко и стоит гроши – Бог не нужен!

Кай застыл на какое-то время, разведя согнутые в локтях руки в стороны, так сейчас похожие на сломанные крылья. Его глаза, бездонные от наркотиков, блестели, исторгая из себя, скорее не искры, а яркие блики, так похожие на безжалостные лучи смертоносного лазера.

– Не согласен, – ответил я и вздохнул, словно поднял на руки тяжёлую и неизвестную мне ношу. – Не знаю, есть ли Бог, но он нужен. Он нужен хотя бы для надежды. Без этого у нас нет будущего, а только прошлое.

– Так мы и есть прошлое, – проговорил Кай, – день за днём, уходя в будущее, мы остаёмся в прошлом. Нас интересует еда, секс, хорошее пищеварение и отправление естественных потребностей без запоров… Где здесь Бог?.. Его нет, и не было никогда. А вера придумана для ограничений одних в пользу других. – Кай зло рассмеялся, шатающейся походкой ушёл в свою спальню, а затем вернулся, держа в руках ветхий томик книги. Он поднял её вверх и зло произнёс: – Вот Библия! В меня с детства вбивали Закон Божий. Думали, что приму написанное на веру, чтобы у меня была Вера! А я отвергаю это! – громко, на всю веранду, закричал Кай, и бросил Библию на стол. – Что, не согласен?.. Так вспомни самое начало! Вспомни Сотворение Мира!.. Твой Бог слепил человека из грязи и вдохнул в него жизнь… Понимаешь, из грязи!.. Даже Бог говорит, что человек – грязь! А когда я думаю о том, что Он «вдохнул» в человека, то понимаю – это был не вдох, а выдох… Этот «Выдох Вечности» не привносит божественность в жизнь, он порождает существо, паразита, плесень… Да, даже плесень может стать благородной, стремясь, стать лекарством. Но она предпочитает жрать, превращая всё в гниль и труху.

– Я не знаю, плесень ли человек… Я знаю, только что ты мой брат. Что в этой жизни нас осталось двое, и что ты – не плесень, – я опустил глаза к полу, почему-то смутившись своего ответа.

– Ох, Лесли, – Кай вздохнул, – ты так и не повзрослел. – Он вернулся в своё кресло и тихо произнёс: – Давай лучше жрать джин…

Королевская площадь была полна народа, вернее, подданных. Здесь, на фоне склоняющегося к закату солнца, традиционно бродили и сидели на скамейках некоторые лорды, «отходя» от законотворчества, а вокруг них вились молодые, но уже понимающие, что необходимо для статусного возвышения, «потенциально» наследующие баронеты, виконты и не всегда очаровательные виконтессы. Мещане и прочий люд также присутствовал, не смущаясь привилегированных персон, потому что в ином кармане личности, не обременённой гербом, звенело пистолей гораздо больше, чем весил чей-нибудь гербовый щит.

По краям площади располагалось множество увеселительных заведений, продававших «усладу» для тела и «души». Некоторые заведения совмещали оба «компонента», уплачивая в казну королевства не один, а сразу несколько налогов и акцизов.

– Ну что, может перед посещением ратуши, зайдём куда-нибудь? – спросил Кай, остановился, и искоса поглядывая на ярко сверкающую вывеску заведения «Лачуга наглеца».

– Тебе вчера не хватило? – спросил я в ответ, жмурясь от яркого солнца. Конечно, при большем стечении народа подобное поведение в присутствии короля, являлось бы неприемлемым.

– Хватило, – ответил Кай. Его слегка передёрнуло, то ли от вчерашнего спиртного, то ли от «кокса», то ли от «безобидной дури», которую он смешивал с джином, пьяно называя это «коктейль». – Но от «косячка» я бы не отказался.

– Мальчики, давайте после адвоката, – строго и, я бы сказал, повелительно произнесла Нора, решительно взяла нас под руки и потянула в сторону ратуши.

Мы двинулись дальше.

Перед нами проскочил шкет, держа в обеих руках множество пластиковых палочек с «продукцией», которой он торговал.

– Покупайте сахарную вату! – орал мальчишка и размахивал руками так, словно торговал флагами.

Мы приостановились, проводили взглядом мальчишку-продавца и засмеялись. Видимо, каждому из нас вспомнилось детство и приторный вкус искусственного сахарина.

– Если мы будем всё время останавливаться, то никогда не дойдём до адвоката, – слегка ворчливо произнесла Нора, возвращая нас из романтического прошлого в прозу настоящего. – Пошли, – и она решительно потянула нас вперёд.

– Ба, какие персоны! – раздалось откуда-то со стороны.

Мы остановились в очередной раз к вящему неудовольствию Норы, при этом она напряглась, с силой вцепившись в наши руки и по её лицу пробежала «волна» то ли раздражения, то ли брезгливости.

Откуда-то сбоку выскочил Люгорт Клохт. Он возглавлял небольшую компанию, персон пять или шесть. Сколько «голов» было в его «шайке», мне считать было неинтересно, как неинтересна и сама компания: они все занимались «убийством» времени, находясь в вечном поиске эликсира от скуки. Люгорт был «под мухой», то ли от выпитого, то ли от вколотого. То же самое касалось и его «побратимов».

– Ваше величество, лорд Лесли, леди Нора! – Громко, почти прокричав, произнёс Люгорт, и отвесил нам в рамках приличия шутовской поклон. Он оглядел нашу компанию маслеными глазками. На его лице появилась глумливая улыбка, и рот открылся. Лучше бы он этого не делал! – Вы никак к адвокату за регистрацией? Неужели была групповуха? Почему меня не позвали? Я это дело люблю! – он заржал и пошатнулся, и мне вспомнились слова Норы о конюшне.

Подобное поведение молодого Клохта граничило с «рамками приличий», хотя и не переходило их. В этих вопросах очень трудно уловить грань, где начинаются эти рамки, а где заканчиваются. В основном всё сводится к старому традиционному способу определения – субъективному или, учёно говоря, личному.

Я искоса посмотрел на Кая (он с детства был чувствителен в вопросах чести, а фамильярность сносил лишь от меня, поскольку наше родство и дружба не единожды были скреплены кровью – разбитыми носами и синяками в драках друг с другом). Лицо Кая вытянулось, красные от вчерашней пьянки щёки слегка побледнели, губы сделались тонкими, словно острое лезвие сабли лейб-гвардейца.

Я посмотрел в лицо Люгорта. Его глаза были на удивление ясными, хотя поведение и слова должны били свидетельствовать об обратном. В голове возникла идиотская до сумасшествия мысль: «А не хочет ли Люгорт спровоцировать Кая на дуэль?»…

В общем-то, мысль действительно казалась сумасшедшей. Но только на первый взгляд. Билль «О сатисфакции» не имел ни сословных, ни должностных ограничений на дуэли – сословная демократия. Простолюдин мог вызвать на дуэль дворянина, а дворянин простолюдина. Король в этом отношении такой же дворянин, имеющий право и обязанность на дуэль. Вот только не всегда перчатка дуэлянта могла дотянуться до лица короля, окружённого, как правило, несколькими гвардейцами. Сейчас Кай был один, без охраны. Так случилось и с нашим общим предком Орфеем I, когда рука недовольного подданного дотянулась до лица «короля-реформатора». И король пал от руки дуэлянта…

Я освободился от руки Норы и сделал шаг вперёд.

Нашей компанией заинтересовались зеваки и профессиональные сплетники – репортёры жёлтых изданий, рыскавших по площади за очередной протухшей информационной мертвечиной. Люди стали подходить, останавливаясь в ярдах десяти от нас. Кое-кто из репортёров, видя короля без охраны, достали диктофоны. На их лицах читалась всесокрушающая жажда как ломка наркомана – задать вопрос королю…

– Нора, девочка моя, тебе понравилось с двоими? – тон вопроса Люгорта прозвучал издевательски. Он сделал несколько шагов вперёд, оказался лицом к лицу с Норой. – А давай попробуем втроём, – произнёс он, впился губами куда-то в область её губ, а руки залезли под юбку, и я услышал, как несколько раз щёлкнула резинка женских трусиков.

Нора вскрикнула, на её глазах появились слёзы отчаяния и бессильной ярости. Боковым зрением я увидел, как лицо Кая превращается в серую тень, глаза погружаются куда-то вглубь глазных впадин, губы шевелятся в ещё не произнесённых словах, а правая рука начинает снимать перчатку с левой.

Я не мог допустить этого. Я не мог стерпеть это. Я не мог видеть злых холодных и расчётливых глаз Люгорта. Ненавижу циников и хладнокровных убийц, выбирающих себе оружие!..

Я плечом оттолкнул Люгорта от Норы. И пока он терял равновесие, врезал кулаком в челюсть. Люгорт упал. Его взгляд нашёл мои глаза: маленькие свинячьи бусинки смеялись и ждали, когда же я завершу «ритуал» вызова.

«Ты хочешь играть по своим правилам? – подумал я. – Нет, ты получишь мои!»

Я подскочил к Люгорту и ударил его ногой в лицо. Затем по рёбрам. Затем ещё куда-то. И чем больше я его бил, тем сильнее воспламенялась во мне холодная расчётливая ярость. Это было впервые в моей жизни. Я ещё никогда не испытывал ощущений, про которые говорят «контролируемая ярость». Я ещё никогда не испытывал ненависть и расчёт одновременно.

«Что это? – пронеслось в голове. – Ты взрослеешь?.. Или так быстро превращаешься в то, во что не хотел превращаться?.. Не знаю, – и в отчаянии и ярости мысленно закричал: – Отстань!»…

Не знаю почему, но мои руки рванулись к ширинке, послышался звук разъезжающейся молнии, и тугая струя мочи ударила Люгорту в лицо. Он откатился в сторону, и с ненавистью смотря на меня, снял запачканную перчатку, и бросил в мою сторону:

– Дуэль… – прохрипел он.

– Как вам будет угодно, сэр, – проговорил я, презрительно скривив губы. – Завтра. Семь часов. Поутру. На тридцати шагах. Королевский парк. Аллея Треи… – я хотел произнести «пистолет», но услышал от себя: – Армейский арбалет.

– Ты… – выдохнул Кай, и рванулся ко мне. Его глаза были расширены, губы беззвучно шептали «самоубийца», но он взял себя в руки и холодно произнёс: – Сэр Лесли, окажите мне честь быть вашим секундантом.

– Сэр Лесли, я прошу вас о том же, – донёсся до меня тихий голос из-за спины, и рядом со мной встал лорд Гринвуд…

Около половины седьмого мы въехали на коляске в Королевский парк. Колёса «на резиновом ходу» двигались почти бесшумно, издавая лишь лёгкое шуршание от соприкосновения с опавшими листьями и гранитной плиткой дороги, ведущей вглубь. Но самой аллеи видно не было: всё пространство захватил густой, влажный, пронизывающий холодом туман. И от всего этого создавалось впечатление, что коляска движется по облакам, там, где-то в небе, где нет земли, а есть необъятные просторы настоящей непридуманной свободы, свободы летать и легко дышать без оглядки на землю и её жизнь, обременённую тяготением.