Диссидент

«Носферату», – пронеслось в голове. Он единственная любовь, оставшаяся в моей жизни – тёплая, своенравная и бесконечно моя… Я не знаю, как понять, вернее, осознать его любовь ко мне. Я могу лишь почувствовать эту бесконечность. Но не более того. Человек разучился «читать» всю глубину чувств иных существ. А они действительно иные и могут. Мы для них открытая книга. И они принимают нас теми, какие мы есть: со всей нашей подлостью, предательством, жестокостью, но и с любовью. Это ведь единственное, что им нужно – наша любовь. За неё они полностью растворяются в нас, живут нами, теряя большую часть идентичности…

– Я бы хотел попрощаться с Носферату, своим конём, – ответил я…

Тюремная часовня вызывала тоску: серые бетонные стены, и даже распятие из бетона. Спаситель покрыт толстым слоем пыли и словно бы пытался прорваться через неё. Лишь небольшой витраж, забранный толстыми прутьями решётки, казался живым, пропуская внутрь часовни бледный свет осеннего утра.

Мы стояли перед бетонной тумбой алтаря: слева Кай, мрачный с запавшими глазами, далее я и Нора, а рядом с ней её сестра Элизабет. За нашими спинами о чём-то перешёптывались Кондор Гринвуд и леди Матильда. Рядом с ними неподвижно стоял Кеннет в безукоризненном чёрном фраке, больше похожий на представителя древнего рода, чем на дворецкого.

В часовню быстрым шагом вошёл отец Патрик. Его сутана была застиранной, приобретя сероватый оттенок, а рукава на локтях истёрлись до дыр. Но воротничок был ослепительно белым, словно в одеянии аббата только это имело значение.

Он остановился перед нами, и хрипловатым с одышкой голосом произнёс:

– Человек рождается, живёт и умирает. Такова суть его тела. Но человеку дано право. Право выбора: жить и умереть с Богом в душе или отказаться от него. Отказ от Бога не ущемляет Его…

Отец Патрик замялся и замолчал, посмотрел на нас серыми почти обесцвеченными глазами, и продолжил:

– Но довольно. Сегодня мы собрались здесь не для проповеди, а для венчания – соединения двух сердец, решивших идти по жизни рука об руку, пока смерть не разлучит их.

– Лесли Александр Рюрикофф, готов ли ты взять в жёны Элеонору Кондор Гринвуд? – спросил он.

– Да, – ответил я, и мой голос почему-то осип.

– Элеонора Кондор Гринвуд, готова ли ты взять в мужья Лесли Александра Рюрикофф?

– Да, – услышал я тихий и неуверенный ответ Норы.

– Властью данной мне Церковью и Богом объявляю вас мужем и женой. В знак бракосочетания обменяйтесь кольцами и поцелуйте друг друга, – произнёс отец Патрик и кивнул Каю.

Кай протянул нам небольшой серебряный поднос: на нём лежали золотые обручальные кольца. Я легко и без эмоций надел кольцо Норе. Её рука слегка подрагивала, когда она надевала кольцо мне. Всё происходящее ощущалось как-то со стороны, обыденно и без эмоций. И даже поцелуй получился каким-то «резиновым», словно коронер вместо свидетельства о смерти удостоверил штампом наши губы.

Нас поздравили. Поздравления выглядели наигранно весёлыми. Но разве можно судить этих людей за это? Они живые. А жизнь умеет отделять фазы жизни от фазы ещё не смерти…

Кто-то сказал, что надо жить так, словно каждый вздох последний. Это правильно. Без этого невозможно «купаться» в красках жизни и радоваться им. Но мы живём не вздохами, а одним днём, сжигая за этот день всё, что даёт нам вздох. И к концу дня всегда появляется одышка от бесконечного бега за последним вагоном, чтобы снова догнать этот день…

Кеннет подал нам шампанское, а потом обратился к Норе:

– Леди Элеонора, я уполномочен вручить вам удостоверенную наследственную грамоту, – он протянул бледной силиконовой рукой свёрнутый в трубку кусок пергамента. Он посмотрел на меня, ожидая пояснений, но я смолчал. – Душеприказчиками наследства назначены Его… – Кеннет замялся, а затем продолжил: – Сэр Кай и леди Матильда.

Во время монолога Кеннета к нам подошли Кай и чета Гринвуд.

– Спасибо, Кеннет, – произнёс Кай, и в его запавших «утонувших» глазах, промелькнуло что-то тёплое, – не называй меня этими дебильными титулами – я для тебя просто Кай.

– Не волнуйтесь, Лесли. Я прослежу, чтобы с Норой и вашими детьми было всё в порядке, – поспешно произнесла леди Матильда, чтобы затушевать неловкость Кая, а затем улыбнулась сэру Кондору и оперлась о его руку.

Я посмотрел на чету Гринвуд и понял: все россказни и сплетни о них – мишура и мираж общества, не понимающего действительности. Они были настоящей семьёй, скреплённой неутолимой жаждой друг друга…

Так бывает, семья превращается в антонимы – «Я» и «Он», а должна быть союзом «Мы», почему-то называемым местоимением. А когда «союз» растворяется в кислоте отчуждения и отторжения, то на разделочных досках остаются два кровоточащих куска мяса, а в них где-то в глубине сжались от страха поверженные души…

Жаль, не могу загадать четвёртого желания – любить и быть любимым женщиной. Да оно и неисполнимо… Любовь – искра, расплавившая сердца. А ещё она кровь, бурлящая, подчас вытекающая сквозь раны. Это нормально. Без этого любви не бывает. Но когда на раны наклеивают пластырь – любовь уходит. Она не терпит прослоек и условностей. Она не знает слова «компромисс»…

Я посмотрел на Нору.

«Не знаю, – подумал я, – сможем ли мы полюбить друг друга за эти несколько дней?»

В таких случаях бесполезно заниматься теоретическими выкладками, статистикой, диаграммами и остальной ерундой. Любовь не любит теорий – она практична, но не меркантильна. Она внезапна и непредсказуема… А как бы хотелось!.. Как бы хотелось уйти с тайной, поселившейся в сердце…

Мы отстранились друг от друга, легли рядом и выдохнули… Секс получился скомканным, торопливым, словно скоро должны были появиться нежелательные свидетели.

– Ну, это получше… – отдышавшись, проговорила Нора. Она не закончила фразу, вспомнив «предмет» сравнения.

– Не тушуйся, – подбодрил я, – я не из тех, кто выходит из себя из-за сравнения с кем-то.

Она приподнялась на локтях, я почувствовал её грудь на вспотевшем теле. В зелёных глазах, обращённых на меня, сверкали маленькие изумруды беспокойства и неуверенности. Наверное, этап «девственницы» она ещё не прошла. Никакой билль «О безбрачии» не способен превратить девушку в женщину. Девушка превращается в женщину, когда в ней просыпается мать. Мать – не только состояние беременности и родов. Мать – это хранительница очага и последний солдат на пороге своего дома…

– Почему это тебя не задевает? – спросила она.

– Потому что все люди разные, – ответил я. – У каждого из нас есть достоинства и недостатки. Главное, чтобы любили и ценили за достоинства, а не обесценивали за недостатки. Если всё время видеть недостатки – невозможно построить что-то стоящее, а построенное всегда разрушается.

– Ты такой умный, – проговорила Нора из желания поднять мою самооценку.

– Нет, это не мои слова – отца, – честно ответил я.

Мы замолчали. Мне, по крайней мере, не хотелось ничего говорить. Иначе наш разговор свернёт на тропу полную ям и капканов недалёкого будущего.

Нора положила голову на грудь. От её волос исходил всё тот же горьковатый, но в целом неопределяемый запах. Я закрыл глаза и вдохнул его глубоко. Мысленно представил полынь. Она была далеко на взгорке, качаясь от ветра, и прячась за валунами песчаника. Ветер дул в мою сторону. По дороге он не только «собирал» полынь, но и вересковые кустики, маленькие бледно-жёлтые цветы, длинные стебли травы и зелёные «значки» клевера. Но, самое главное, он приносил прохладную свежесть простора и свободы древней земли… А над ней висело низкое серое небо, перегруженное облаками. Они давили на землю, но земле было всё равно…

Я вздохнул, поднял руку и провёл пальцами по длинной ложбине позвоночника Норы. Кожа её была мягкой и шероховатой.

– Тебе не понравилось со мной? – спросила она.

– Мы с тобой… были один раз, – ответил я, понимая, что не должен обижать её. – Наши тела познакомились, но наши стремления, желания, понимания друг друга ещё не оформились во что-то определённое. В таких обстоятельствах трудно ответить: понравилось или не понравилось.

Нора начала медленно ворошить небольшую поросль на моей груди. Она искоса поглядывала на меня и слегка ворочалась, словно испытывала неудобства. Возможно, её мучил какой-то вопрос, который она нарешалась задать. Возможно, этот вопрос связан с имуществом. Кто знает? Женщины – практичные существа – в этом преимущество и недостаток.

– Тебе страшно? – её вопрос смутил меня.

– Не знаю, – ответил я и пожал плечами. – Мне трудно понять себя. Есть какая-то тревога, внутреннее неудобство, но в целом непонятно.

– А что бы ты хотел от меня?

– Жизни. Только жизни, – ответил я и провёл рукой по её волосам, пытаясь приобщиться к горьковатому смыслу ненавязчивой свободы, проповедуемой жизнью. – Понимаешь, наши желания почти всегда не совпадают со стремлениями другого человека. Наши слова очень часто воспринимаются совсем не так, как подразумевал ты. И с этого момента начинается разрушение – будущий крах… У нас мало времени, поэтому не хочу, чтобы между нами возник даже призрак разрушения.

– Не понимаю, – задумчиво проговорила Нора и спросила: – Но если не спрашивать, как понять?

– Но почему же не спрашивать?.. Просто любой вопрос никогда не воспринимается буквально. К смыслу вопроса мы примешиваем свои смыслы. И в ответ на вопрос можно получить совсем другую реакцию.

Нора приподнялась, посмотрела на меня непонимающе.

– Но как же тогда понять другого человека? Как вообще жить, если мы не понимаем друг друга? – спросила она.

– Жизнью, поступками, сумасбродством. Всем тем, что помогает понять и узнать другого человека, – ответил я, и рука легла на её бедро…

Тюремный двор был не таким уж и большим, вымощен серыми бетонными плитками. Стены высокие серые и безразличные. Они сливались с плиткой, размывая границы и углы.

– Тоскливо, – произнесла Нора и взяла меня за руку.

Мы стояли в середине двора. Показалось, что я и Нора – два гладиатора на арене цирка. Но наваждение быстро прошло: нет зрителей, нет соперников, пришедших убить или быть убитыми.

За спиной скрипнули ворота, мы обернулись. В высоком проёме стояли Кеннет и Носферату. Кеннет держал повод в руке.

Носферату заржал и рванулся к нам. Мгновение и он был рядом, затормозив и присев на круп. Его голова оказалась между нами. Он всхрапнул недовольно, боднул Нору, отстраняя от меня, и положил голову на моё плечо.

Я услышал его учащённое дыхание, бока раздувались, словно это были меха, нагнетающие огонь в горнило ярости…

Носферату, как же я люблю тебя! Ты всё чувствуешь. Ты всё понимаешь. И прощаешь… прощаешь былую жестокость плети и шпор, заставлявших бежать быстрее ветра. Не слишком частые встречи. А я появлялся в основном тогда, когда хотел развлечений… Да, наш эгоизм. Мы любим и причиняем боль. Любимое существо страдает от боли, и лечит её своей любовью. И прощает… прощает потому, что каждая минута вместе – дар Вечности… Ты это знаешь. Вы все это знаете. А человек полагает, что он вечен, и оттого беспечен. Он не понимает, что после истёкшей минуты может и не быть дара…

Я прижался к шее Носферату, как и всегда. Но он не успокоился. Он всё понимал. Это человеку надо объяснять, разжёвывать и вкладывать в рот. Но не факт, что поймёт. Человек часто не понимает даже себя, а когда поймёт – страх вселенский. Потому что за пониманием приходит либо падение в пропасть, либо амбиции. А за ними – жажда их реализации, иссушающая всех и вся. В таких случаях чья-то любовь лишь инструмент, которым пользуются до тех пор, пока она не превратится в иссохшую уродливую мумию…

Я слегка отстранился от Носферату и заглянул в глаза. Ярость, а может быть даже гнев ушли из сверкающих карих глаз. Они потускнели, стали влажными, но не обречёнными. Одинокая слезинка скатилась вниз и упала на щеку.

– Я люблю тебя, малыш, – прошептал я, размазал пальцем слезу по щеке, и лизнул палец.

– Солёная, – я прижался губами к его ноздрям, ощущая на щёках вихрь, рвущийся наружу.

Неожиданно он толкнул головой, и я упал. Носферату поднялся на дыбы и громко заржал. Я не знаю, как у него это получилось, но в «кличе» слышалась жажда борьбы, предупреждение врагам, гордость и отчаяние одновременно.

Я встал, зачем-то отряхнул брюки и не заметил, как Носферату подошёл ко мне. Он встал боком, косился снова искрящимися глазами, подталкивая меня, требуя, чтобы я сел в седло.

Я выполнил его желание, и Носферату рванулся вперёд. Но ворота были закрыты. И тогда он снова заржал. Это был глас отчаяния, но не обречённости. Так обычно кричат люди, идущие в последний бой: отчаянно, озлобленно и безжалостно.

Он побежал по кругу, стараясь перейти на рысь. Но прямоугольник двора не позволял разогнаться, и тогда он постанывал от того, что не может бороться в полную силу.

Я бросил поводья и обнял его за шею, чувствуя, как стремительно мчится его кровь по артериям и венам.

Я закрыл глаза. Мне показалось, что слышу его сердце, такое горячее, зовущее, сходящее с ума от невозможности мчаться по просторам парков, лесов и полей, где он и я вместе.

Спасибо тебе, малыш. Спасибо за попытку побега. Спасибо за жажду жизни, которую пытаешься передать мне. Спасибо за «протянутую руку», которую нечасто увидишь в жизни от человека. Ты прав, я должен бороться. Будущая казнь не повод опускать руки…

Всю недолгую жизнь я избегал борьбы потому, что бороться было незачем. Медленное скольжение по течению притупило жажду жизни, обесценив её. А обесценивая жизнь, мы умаляем смысл жизни…

Я натянул поводья и Носферату остановился. Спрыгнув с седла, мы подошли к Норе.

– Какой он большой, – сказала она в страхе и сделала шаг назад.

– Не бойся. Он только с виду грозный, а на самом деле добрый и ласковый. – Я улыбнулся и протянул руку Норе. – Иди сюда. Ты должна познакомиться с ним. Это мой друг, Носферату. Теперь он должен стать и твоим другом. Друзей нельзя бросать, правда?

– Да, – ответила Нора и вложила подрагивающую ладонь в мою руку.

Я приблизил наши руки к ноздрям Носферату и слегка прижал их, чувствуя горячие «всполохи» выдоха коня.

– Прижмись к его шее, – попросил я Нору.

Она осторожно обняла коня так, как могут только женщины, – полностью доверясь тому, кто может защитить или причинить боль.

Носферату фыркнул несколько раз, повернул голову и косился карим глазом на Нору.

– Прими её, малыш, – прошептал я, глядя ему в глаза.

В них было какое-то сопротивление, граничащее с отторжением. Возможно, он понимал, что сегодня – последняя встреча, последний обмен нашим теплом и нашими запахами. Запахи могут многое сказать. В них постоянно что-то меняется, реагируя на наше настроение и мысли. Носферату умеет их «читать». Я, увы, нет… Человек многое потерял за время своей «эволюции» и, самое главное, он утратил сопричастность к племени, превратившись в сообщество изгоев…

– Прими её, малыш, – шёпотом повторил я. – Завтра вместо меня будет она. Она будет приносить яблоки, которые будут пахнуть жизнью. И, наслаждаясь ими, ты будешь чувствовать жизнь. Ты должен чувствовать жизнь! С тобой всегда должен быть кто-то, кто дарит тебе учащённое биение сердца и тепло рук. Иначе – это предательство. Предательство тебя…

Мы не имеем право предавать «животных», даже если это неизбежно. А оставляя их в одиночестве, – предаём. Человек всё стерпит – грязь, наветы, предательство. Они не умеют этого. В их «лексиконе» нет этих понятий. Они максималисты – жизнь или смерть. Потому что, если жизнь, то для кого-то. А когда этот «кто-то» исчезает из жизни, исчезает её смысл. В принципе, это происходит и с человеком. Но человек практичнее «животных». Ему дарован дар «выживания». И тогда он сбрасывает свои гири прошлого, тянущие его на дно, заставляя прошлое погружаться в бездну безразличия… А они не выживают. Потому что их однажды «приручили»…

– Прими её, малыш, – как заклинание повторил я, и подтолкнул Нору к седлу…

Разбудили в семь тридцать утра: с потолка звучал неприятный зуммер, больше всего напоминающий скрежет металла по стеклу. По телу пробежала волна холода, «изморозь» подняла волоски на руках и ногах.

Дверь в камеру открылась. На пороге стоял кто-то в облачении палача: балахон и брюки в красно-белую клетку, и колпак той же расцветки, полностью скрывающий лицо. На длинном кончике колпака кисточка из белых ниток с множеством маленьких серебряных колокольчиков.

Палач подошёл и дистанционным пультом выключил зуммер.

– Доброго вам утра, сэр Лесли, – произнёс он, весело поблёскивая глазами через прорези колпака.

– Здравствуйте, – вежливо ответил я, испытывая при этом раздражение.

– Позвольте представиться, я старший палач – руководитель печальных церемоний, – палач слегка поклонился и колокольчики на колпаке весело зазвенели. – В мои обязанности входит подготовка и проведение вашей печальной церемонии. В означенных целях мне необходимо задать несколько вопросов и рассказать о процедуре казни, – палач снова слегка поклонился, отошёл к столу. Затем взял пластиковый стул, вернулся, сел и спросил: – Начнём?

– Не возражаю, – ответил я, чувствуя, как раздражение куда-то уходит. На его месте появилось любопытство, поскольку голос и фигура палача стали кого-то напоминать.

– Прежде всего, вам, сэр Лесли, необходимо переодеться, – палач нажал кнопку пульта и в камеру вошёл ещё один человек в облачении палача, держа в вытянутых руках трусы, на которых были изображены сердечки и кораблики.

Заметив мой взгляд, палач пояснил:

– Увы, сэр Лесли, другими расцветками тюремный департамент не располагает, уж извините, – он развёл руки в стороны, тряхнул под звон колокольчиков головой и пояснил: – Процедура переодевания должна проходить в нашем присутствии, таковы правила.

Я пожал плечами, сбросил с себя одежду и надел предложенные трусы.

– Сэр Лесли, начало казни назначено на девять часов утра, – продолжил палач. – За оставшееся время вы можете, если возникнет желание, позавтракать, совершенно легально выкурить сигару, пройти ритуал отпущения грехов, – последнюю фразу палач произнёс с лёгкой усмешкой и уточнил: – Если конечно вы верующий и нуждаетесь в этом. Затем я расскажу вам о процедуре проведения казни.

– Спасибо, ничего этого не надо.

– Вы не верующий?

– Верующий, но нет… – пояснил я, боясь, что что-то необъяснимое и тревожащее меня вырвется наружу.

– Простите за вопрос: почему отказались от сигары? – спросил палач и проводил взглядом, выходящего из камеры помощника.

– Не хочу.

– А я, пожалуй, закурю, – произнёс палач и снял колпак. Передо мной сидел барон Клохт с улыбкой превосходства на лице. – Удивлены? – спросил он.

– Нет, скорее шокирован, – я посмотрел ему в глаза.

Мне было жаль его – человека, полностью подчинённого одному единственному чувству – ненависти. Ненависть – это всегда ущербность. Это глухота, которая постоянно пытается вспомнить звуки жизни, но вспоминается только шум в ушах. Ненависть – это всегда переход от фазы мечты о казне, в фазу разочарования во время казни.

Барон Клохт закурил сигару, и таинственно произнёс:

– А знаете, Лесли, «Диссидент» – это я.

– И что? – Я внутренне усмехнулся: сеанс «саморазоблачения» продолжался. Его смысл легко угадывался – один преступник пойман, другой государству неинтересен.

– Как это что? – Барон засмеялся. – Я диссидент! Я активно противопоставляю себя государству. В этом же смысл протеста!

– Знаете, барон, меня удивляет не ваш «протест», а сочетание – мастер заплечных дел и протест. Протестующий палач звучит также нелепо, как набожная проститутка.

– Интересная мысль, – произнёс барон задумчиво и хмуро. Затем он злорадно усмехнулся и продолжил: – Пожалуй, я обдумаю её… после вашей смерти.

Внутри меня пробежала дрожь. В ней была жалость к человеку, живущему только одним, – иссушающей ненавистью, превратившей его в механизм, способный выполнять единственную функцию. Но здесь было также и то, что я старательно изгонял – страх будущего… Смерь это моё будущее – скорое, неизвестное и, главное, неизведанное… Мы все боимся того, что не знаем, а когда не знаем, боимся или опасаемся. Опасение – это мостик в будущее через опасность или тайну. А жизнь – аккумулятор изученных поступков, подсказывающих дальнейшие шаги. И страхи уходят, прооперированные жизнью-хирургом. А если нет будущего?.. Если опыт-костыль, предназначенный для поддержки в жизни, превращается в бессмыслицу?.. Наверное, приходит страх, перерождённый селекционером-смертью в ужас… Говорят, что человек рождается и умирает в одиночестве. В этой формуле теоремы, написанной жизнью, нет одного неопределённого – другого человека…

Я посмотрел на настенные часы. Они показывали «08.37». Странно, обычно время в ожидании какого-либо события длится долго. В моём случае происходит всё наоборот, и время стремительно летит, словно самой жизни надоело ждать и терпеть моё присутствие в мире, где есть всё для жизни, но жизни нет.

– Я готов, – проговорил я и внутренне сжался от накатывающих волн страха, сковавшего меня.

– Готовы? К чему? – непонимающе спросил Клохт.

– Вы же сами сказали: к смерти, – пытаясь зажать себя в тиски, ответил я, но голос дрогнул.

Клохт уловил всё, что звучало в ответе, улыбнулся, демонстративно поднёс к глазам часы:

– До начала церемонии осталось двадцать минут, – сказал он, – но если вы куда-то торопитесь, – возражать не буду.

Барон встал со стула, надел колпак палача, встряхнул колокольчиками и приглашающим жестом указал на дверь…

Королевская площадь была забита народом. Зрители сидели на стульях и прохаживались вдоль рядов. Здесь же неугомонная детвора во что-то играла и громко шумела. Продавцы сладостей и напитков удовлетворяли потребности, споро бегая от одного клиента к другому.

На площади, разделённые широким проходом, возвышались два сооружения – длинная и высокая эстрада и маленький квадратный эшафот.

Эстрада была укрыта материалом изумрудного цвета и оборудована кулисами. За кулисами, прикрытыми широким занавесом красного цвета, находились акробаты, готовясь к выступлению. Со стороны зрителей по эстраде медленно прохаживался конферансье в одежде палача. Он рассказывал заразительные шутки, а зрители смеялись и щурились, наслаждаясь яркими лучами осеннего солнца, которое подарило людям тёплый погожий день.

Эшафот выглядел невысоким, ярдов пяти или шести. Чёрная материя, покрывавшая его, скрадывала линии, словно это было не место казни, а клякса геометрически правильной формы. В центре эшафота просматривалось отверстие, окантованное квадратом белого цвета.

Около эшафота на брусках лежал большой крест, пахнущий смолой.

Этот запах напомнил детство: загородный лес, высокие стволы деревьев, негромкий треск сухих веточек под ногами, щебетание птиц, а затем тишина.

Я помню эти ощущения. Мне тогда казалось, что кто-то присматривается и прислушивается ко мне. Но на самом деле, ты присматриваешься и прислушиваешься к себе, потому что «зов» природы всегда звучит неопределённо, но он приходит к тебе, словно застенчивый путник, просящий о чёт-то. Он отражается внутри неясными ощущениями, значения которых понять невозможно. Их можно только принять, почувствовав нейтральную глубину «чувств» природы…

Я вздохнул, сожалея о детстве, которое стремительно умчалось сквозь подсказки и возможные ответы.

– Вы в порядке, Лесли? – спросил барон и взял меня под локоть. – Пойдёмте.

– Я вспомнил о детстве, барон, – ответил я и освободился от его руки. – Когда вспоминаешь детство, кажется, что многое мог бы изменить в жизни, если бы вёл себя по-другому. Но это миф! Детство для нас мираж… Можно сколько угодно перечитывать одну и ту же книгу. Но жизнь не книга, её в неудобном месте не закроешь. Так, барон? – спросил я и преодолел последние шаги до эшафота.

Остановившись, я почувствовал его взгляд и повернулся. В глазах Клохта уже не было злорадных искорок, что пытались поджечь меня там, в камере.

Его глаза были тусклыми, провалившимися куда-то глубоко в черепные впадины. Мне показалось, что они всё ещё продолжают «падать» глубже и глубже, оставляя после себя два отверстия тьмы. В них не было больше ни ненависти, ни злорадства, ни жажды мести, ни даже жизни. По крайней мере, мне так показалось.

– Возможно, вы правы даже больше, чем… – не закончив фразы, задумчиво произнёс Клохт, и отвернулся от меня.

На сцену выскочили акробаты. Кто-то крутил колесо, кто-то прыгал, а кто-то создал пирамиду из человеческих тел… Человеку всегда кажется, что если он забрался повыше, то видит дальше и больше. На самом деле неважно, на кочке ты или в болоте – охотник найдётся для каждого…

Послышались шаги. Я повернулся и увидел, как сквозь оцепление солдат к нам подходят Кай, Нора и Кеннет.

Барон, увидев их, сделал несколько шагов вперёд и сказал: