Диссидент

– Ваше величество, пожалуйста, уведите отсюда девочку. Вы же сами видите… – его рукав в красно-белую клетку махнул в мою сторону.

– Я никуда не уйду, – упрямо произнесла Нора. – Я буду тут, – и её голос дрогнул.

Она подошла ко мне и обняла, и я ощутил на своих плечах её холодные ладони.

– Не уходи, – прошептала она, и что-то тёплое упало мне на грудь. – В моей жизни появилось что-то определённое, что-то новое и волнующее. И это сразу отобрали…

Я поцеловал её в глаза и «выпил» солёные слёзы. И только сейчас понял, что вкус слёз не похож на вкус соли жизни. Эта обжигает и иссушает, а слёзы делают другим. Со вкусом слезы в тебя словно бы попадает часть души другого человека, и эта часть становится тобой. Тобой потому что есть кто-то, кому ты небезразличен, кто готов страдать и испытывает боль одну на двоих. Но ещё лучше, когда одна радость на двоих… Возможно, слёзы появляются тогда, когда плачет душа…

Я снова осушил глаза Норы, пытаясь уничтожить одиночество, оставить у себя внутри тепло огонька разгорающейся свечи, затем осторожно поцеловал в полуоткрытые губы. Они были мягкими и податливыми, зовущими и желанными. Внутри возникла непонятная эйфория, забросившая нас куда-то далеко-далеко. Нас не было на площади, и мы были здесь, отделённые от неё, толпы и людей какой-то неясной стеной или сферой… Что это?

– Я люблю тебя, – вырвалось из меня.

Я тут же пожалел о сказанном, потому что не имел права причинять Норе боль. А то, что я сказал, причиняет боль. Когда любишь, ограждаешь любимую от боли… Но это миф. Любовь это всегда боль. Чаще – боль приятная, уводящая за грань рассудка, где живут только чувства, возвышающие тебя до невесомости. Но боль бывает и адской, разрывающей сердце от страдания… И она имеет право на жизнь потому что, страдая, мы видим мир таким, каким он не хочет казаться… И людей, такими, какие они есть, с их достоинствами и недостатками. Но, чаще всего, страдая, мы впадаем в отчаяние из-за равнодушия тех, кого любим, пытаясь прорваться через опустошённость к новому смыслу в растерзанной душе.

– Прости, – прошептал я, и спрятал лицо в её волосах…

Просить прощения – право, а не обязанность. Искренне прося прощения, мы пытаемся залечить хотя бы часть ран, причинённых случайно или нарочито.

Она прижалась ко мне. Я почувствовал, как её руки стараются притянуть моё тело, чтобы между нами не было преград. Но через некоторое время объятия ослабли, Нора спрятала лицо на груди, и её плечи затряслись.

– Мне холодно, – прошептала она и в голосе прозвучала обида. – Мне холодно, понимаешь, холодно! Ты должен меня согреть, а тебя отнимают… Отнимают тогда, когда ты очень нужен.

– Прости меня, – повторил я и замолчал, не зная, что ещё сказать.

В такие моменты всё, что скажешь, лишь слова, словно плоский камушек, пробегающий по глади воды. А там, под водой, свои смыслы. И камушек, ушедший на дно, не сможет соединиться с этими смыслами. И боль будет одинокой, и камушек останется один… В моих силах, если они будут, – причинить как можно меньше боли. Так, как понимаю это я…

«К-х-м», – прозвучало рядом, привлекая наше внимание. Рядом стоял подручный палача, глядя на меня равнодушными глазами.

– Пора, – сказал он.

– Успеешь, – глухо с угрозой прервал палача Кай и шагнул к нам. – Нора, извини, мне надо сказать несколько слов Лесли. Побудь, пожалуйста, с Кеннетом, – он отвёл её к дворецкому и вернулся.

– Вот и всё, – сказал Кай и обнял меня. – Прощай… и до встречи, – почти шёпотом произнёс он, и посмотрел в сторону зашумевших зрителей.

Публика громко рукоплескала, кто-то даже кричал, приветствуя появившуюся на сцене полуголую девицу – популярную поп диву.

– Я не верю в Бога, но тоскую о Нём, – Кай вздохнул и повернулся ко мне. – Так иногда хочется, чтобы к нам вернулся Ангел и… – он недоговорил и сильно сжал мою ладонь.

– Ты можешь им стать, – глядя в его тусклые глаза, произнёс я. – Только будь справедливым ангелом… Человек значим не местом, а поступками, ты это знаешь. – Я замолчал, глядя на Нору, спрятавшую лицо на силиконовой груди Кеннета. А он обнимал её, но смотрел на меня. Его искусственные глаза сияли быстро сменяющимися оттенками цветов, которые я не успевал разглядеть. Я многое не понимал и не понимаю в Кеннете, но сейчас он казался живым, по-настоящему живым и… человечным.

– Кеннет, береги Нору, – попросил я, но мои слова прозвучали почти неслышно, продираясь через пересохшее горло.

Я прокашлялся и посмотрел в глаза Кеннету. Он кивнул в ответ, медленно опустив подбородок к груди, словно этот жест протянулся отсюда в бесконечность.

– Выполни три моих просьбы, – попросил я и посмотрел в заострившиеся черты Кая. – Ты и они – моя семья. Будьте рядом. Потом… Ну, ты понимаешь, когда… приходи ко мне поговорить. Я буду скучать по нашему глупому и бессмысленному бреду… – я улыбнулся, стараясь перевести всё в шутку.

Кай отстранился и отвернулся от меня, смотря куда-то, то ли на город, то ли на небо, то ли в самого себя.

– Ты повзрослел, – негромко произнёс он и спросил: – А третья?

– Найди, пожалуйста, подходящий деревянный брусок или палку, которую я смогу зажать зубами. Не хочу, чтобы Нора слышала мои крики или стоны, – пояснил я.

Кай отошёл к гвардейцам и что-то сказал.

Нора снова вернулась ко мне, подведя за руку Кеннета.

– Сэр, – произнёс он, но я прервал его движением руки.

– Извини, Кеннет, что прерываю, но… – я замолчал, наблюдая, как помощники палача раскладывают рядом с крестом верёвки, большие гвозди и молоток. – У нас не так много времени… Спасибо, Кеннет, за все, что сделал для меня. И ещё раз – позаботься, пожалуйста, о Норе.

– Я знаю, что такое долг, сэр, – нейтральным тоном произнёс он. – Понял это ещё при жизни вашего отца. Хотя, это нелогично, – «пошутил» он и протянул силиконовую руку для рукопожатия, пытаясь улыбнуться лицом, лишённым человеческих мышц.

– Логика и жизнь плохо уживаются друг с другом, – ответил я и притянул Нору к себе…

Нору, Кая и Кеннета отвели в сторону, а меня подвели к кресту.

– Сэр, вам надо лечь, – проговорил помощник палача, подталкивая к перекладине.

Я кивнул, сел на крест, а затем лёг, ощущая, как тело начал сковывать холод, руки и ноги деревенеть и плохо сгибаться… Голова говорила: «бояться пока нечего». А тело реагировало по-другому, воспринимая действительность… В человеческой жизни всегда так: сознание рвётся к позитиву, а тело живёт настоящим…

Барон Клохт приблизился и негромко произнёс:

– Могу вколоть морфий. Он снизит боль.

– Спасибо, но не надо, – я отказался и попросил: – Дайте лучше палку, что принёс гвардеец.

Я стиснул зубы на огрызке палки, и чувствовал, как мои замёрзшие, окостеневшие руки прижимают к перекладине креста, туго привязывают толстой пеньковой верёвкой.

– Не смотрите, – донеслось до меня…

Я послушался, и стал вглядываться в осеннее небо. Оно уже не было голубым или синим, как весной или летом. Оно было беловатым с лёгкой проседью умудрённого жизнью существа, испытавшего радость и разочарования… Тело начало содрогаться от дрожи, пробегавшей волнами по всему телу, и холода, арктического смертельного холода…

Боль пришла неожиданно вместе со стуком молотка. Она оказалась острой резкой всепоглощающей. Она, словно шторм, прокатилась по всему телу, сжигая холод и мёртвую зыбь, выплёскивая жар в каждую клеточку меня. В то, кем я пока был. За первой болью пришла вторая, третья… Я сбился со счёта, лишь слыша удары молотка и скрип зубов, вгрызающихся в сухую палку, когда-то бывшей живой частью живого дерева.

Глаза затуманились, небо виделось, словно через запотевшее стекло: неясное, непонятное, со странными точками, хаотично бегающими по небосводу. Затем на нём появились красноватые блики. Так бывает при заходе солнца, обещающего на следующий день ясную и жаркую погоду. Но небо стало исчезать, а я взлетать вверх…

«Не уже ли это всё? Не уже ли так быстро?» – подумал я.

Но как всегда ошибся: подручные палача подняли крест и воткнули в отверстие эшафота. От удара креста в основание эшафота меня дёрнуло вниз, и я закричал, выронив палку…

«Темно. Почему темно?.. Я умер?.. Но откуда эта боль? Говорят, мёртвые не чувствуют боли», – металось в голове.

Я открыл глаза. Сквозь красные пятна слезящихся глаз, я снова видел площадь, людей и эстраду. Люди веселились и восторженно кричали, следя за представлением. А на эстраде, сверкая в лучах солнца, блестел шест, на котором крутилась полуголая девица, разбрасывая в стороны части своей одежды.

Хотелось пить. Я облизал пересохшие губы, ощущая солоноватый привкус. Я открыл рот и глотал влажный осенний воздух, пытаясь остудить разгорячённую гортань.

– Дай ему воды, – послышалось откуда-то снизу.

Я опустил глаза и около подножия креста увидел палача, насаживающего на пику кусок набухшего водой поролона. А дальше за ним, в пяти или шести шагах стояли Нора, Кай и Кеннет. Нора спрятала лицо на груди Кеннета. Кай смотрел не на меня, а куда-то вниз. Глаза были пусты и не видели ничего. Так бывает в жизни, когда мир лучше виден слепцу, чем зрячему. Лицо Кая закаменело, было серым и отсутствующим. Лишь только руки его жили, двигаясь в мелких спорадических движениях, заставляя кисти сжимать и разжимать кулаки.

Я посмотрел на Кеннета. Его лицо показалось живым, человечным. Силиконовая кожа двигалась, образуя мелкие складки или морщинки на лбу и у кончиков губ. А сами губы время от времени приоткрывались и закрывались, словно он что-то говорил или пытался сказать.

Я увидел его глаза. Они превратились в бледно-голубые льдинки. Но одна из льдинок сверкала влагой и таяла, отпуская воду вниз по щеке.

«Не уже ли он стал человеком?» – подумал я.

Как же должен жить человек, чтобы искусственный интеллект превратился в человека?..

У меня нет ответа на этот вопрос…

Что-то уткнулось мне в подбородок, и я сжал зубами губку, чувствуя, как вода охлаждает гортань и пищевод.

– Думаю, пора, – послышалось снизу.

Я снова посмотрел на палача. Он осмотрел пику, потрогал пальцем узкое лезвие.

Откуда-то с площади послышалась знакомая с детства мелодия. Я посмотрел в сторону эстрады. Там стояли двое детей – девочка и мальчик. Девочка постарше и выше. Они держались за руки и пели «Ave Maria». Голос у девочки был более глубокий и слегка «шероховатый», а у мальчика высокий и звонкий. Во время пения он приподнимался на мыски, словно пытался взлететь, но девочка прочно держала его за руку.

Напротив них, у эстрады, стоял старик-хормейстер, плавно и неторопливо руководя пением.

Мне захотелось присоединиться к ним. Всегда мечтал спеть: «Ave Maria. Gratia plena…»

Но у меня нет голоса…

– Лесли, – донеслось снизу.

У подножия креста стоял Люгорт.

– Ты как здесь? – удивился я.

Люгорт поморщился и произнёс:

– Нам пора…