скачать книгу бесплатно
Дар Степаниды
Надежда Геннадьевна Сайгина
Есть книги, после прочтения которых и постель кажется мягче, и еда вкуснее, и становится заметными приятные мелочи, на которые раньше в суете проблем не обращали внимания. Эта книга – одна из них. В ней единственным спасением от невыносимой действительности становится тяжелый дар, приоткрывающий временную завесу, а также мечты, надежды и желания жить. Анна Абрамова, редактор Ridero Книга содержит нецензурную брань.
Дар Степаниды
Надежда Геннадьевна Сайгина
«Дар Степаниды»
Надежда Сайгина
asbsng@mail.ru (mailto:asbsng@mail.ru)
тел. 8 (962) 72 686 27
2007 год
© Надежда Геннадьевна Сайгина, 2023
ISBN 978-5-0055-6230-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Надежда редко ходила в церковь, но сегодня ей очень захотелось поехать туда, постоять у икон, да и просто побыть одной, наедине с Богом. Она открыла массивные дубовые двери, у порога неумело перекрестилась и бочком прошла внутрь. Затем огляделась, подошла к лавке, купила свечи и шепотом, стесняясь, спросила у немолодой свечницы:
– Скажите, куда за мать свечи поставить?
– За здравие или за упокой?
– За упокой…
– Да вот сюда, сюда, милая!
От резкого, тягучего запаха ладана у Надежды закружилась голова.
– Ой, извините, что-то голова закружилась, – сказала Надежда испуганной служительнице и опустилась на скамейку.
– А ты сядь, сядь, милая. Вот так. С непривычки, видать. В церковь то, наверное, не ходишь? Не ходишь… Ладно, посиди тут, – промолвила женщина и скрылась в маленькой комнатке у входных дверей. Почти сразу вернулась со стаканом воды и протянула его Надежде.
Надежда отпила несколько глотков, поблагодарила добрую женщину, и, почувствовав себя значительно лучше, расстегнула модный кардиган.
У нее вдруг появилось ощущение, что она как будто вернулась туда, где не была очень долгое время. Может быть, это было на уровне генетической памяти или что-то другое, но состояние дежавю не покидало ее.
В двух шагах от скамейки, где она сидела, остановились только что пришедшие в церковь две женщины преклонного возраста. По их разговору Надя поняла, что это мать и дочь. При этом дочь, женщина лет семидесяти, с трудом передвигалась, а мать, дожившая лет до девяноста, помогала дочери идти и всячески опекала ее.
– Доча, осторожнее! Давай крепче держись. Ты хотела Пантелеймону поставить…
– Сама знаю, мама! Мозги еще есть, слава Богу! Будто я не знаю, где Пантелеймон висит. А где он? Где Пантелеймон то? Перевесили, что ли? Сейчас болеть нельзя! Это ж сколько денег надо! Легче сдохнуть, чем лекарство в аптеке купить. Не дай Бог, в больницу попадешь! Да где же этот твой Пантелеймон? А вечером в баню, в баню поедем. Пусть Славка свезет! – капризничала дочь.
– В байню, Галька, надоть было до церквы идтить. Ишь, удумала байну посреди недели…
Надежда улыбнулась, вздохнула, откинулась на спинку скамеечки, прикрыла глаза, и мысли унесли ее далеко-далеко…
1961 год
– Ох уж эта мне женская баня! Крики, визги, скандалы! Вчерась полотенце у одной дамочки скрали. Видано ли дело! Я говорю всем: «Не работають замки!» А они баские полотенца на видно место ложуть. То ли дело – мужские дни! Тишина и покой! – жаловалась работница бани в белом халате, надетом на рыхлое голое тело, пропуская женщин в порядке очереди к освободившимся шкафчикам.
– Вот, Никита Сергеевич объявил, что коммунизм наступит через двадцать лет! Это ж надоть, через двадцать лет! Точнехонькое время – тысча девятьсот восьмидесятый год! Бань уж не будет. У всех будет своя личная лохань из мрамора… Ну не знаю, как вам, а я считаю, что баня для тела все равно, что Божий храм для души, – рассуждала банщица, вытирая пот с лица широкой ладонью, – так, двое вышли, двое заходють! Не, вы что? Глухие, что ли? Заходют двое, говорю! Четырнадцатое и пятнадцатое место!
Народу действительно было много, и стоящие в очереди усталые бабы тоскливо поддакивали говорливой банщице, и с завистью посматривали на тех, кто уже занял местечко в теплом закутке или рядом с помывочной. А там, за заветной дверью, в мыльном отделении, в клубах пара сверкали своей белизной женские фигуры. Длинные распущенные волосы прикрывали некоторые части тела, но здесь никто никого не стеснялся. Длинноволосые русалки гремели тазами, лихо терли друг друга лохматыми мочалками, громко кричали и не жалели воды. На мраморной скамейке, аккуратно застеленной желтой клеенкой, в тазу с мыльной водой сидела белокурая кудрявая девочка. Она играла с потерявшей цвет уточкой, то опуская, то вынимая ее из мыльной пены. С двух сторон от нее, на лавке, молча сидели подвыпившие женщины. Одна – молодая, высокая, с осиной талией и высокой грудью – мать девочки, Зинаида, расчесывала вымытые, густые, каштановые волосы. Ее тонкий, чуть длинноватый нос, полные губы, карие глаза и милая ямочка на подбородке придавали ей большое сходство с итальянской актрисой Софи Лорен. Вторая – ее свекровь, Полина Венедиктовна, женщина лет пятидесяти, полная, грузная, властная, еще не потерявшая своей былой красоты, не спеша болтала в шайке с горячей водой мочалку и вновь намыливала ее хозяйственным мылом.
– Вот за что тебя люблю, Зинаида, так за то, что ты легкая на подъем, – разбила тишину свекровь, – Раз! Собралась, пошла, все сделала. Кипит у тебя все в руках… И чистоплотная! Вот ты мне невестка, а не поверишь: я люблю тебя, как дочку.
– Да я верю… – промолвила отстраненно Зинаида.
Немного помолчали, и Полина Венедиктовна, махнув рукой в сторону парной, спросила:
– На полок пойдешь? Я веник запарила!
Зинаида молча качнула головой и подняла с полу бело-желтую уточку.
– А за сына ты меня прости. Дурак Генка. Не пил бы, какой бы парень был… Вот тебе уже двадцать семь, а ему еще двадцать четыре!
– И что? – вспылила невестка, – и что из того? Я что, хуже его выгляжу?
– Да что ты! Нет, конечно! Зря, что ли, люди говорят, что ты похожа на Софи Лорен. Такая же красавица! Мне просто жаль его. Инвалид детства… Хромой, эпилептик… Кому он такой нужен? – свекровь вытерла накатившую слезу и все же бросила камушек в Зинин огород:
– Да и тебя то, кто бы с приплодом взял? Ааа?
– Да я понимаю, – кинула Зина виноватый взгляд на свекровь.
Полина Венедиктовна продолжала:
– А ведь какой красивый…. Любит он тебя…
– Ну да. Бьет – потому, что любит, – Зинаида опять повысила тон, но вдруг побледнела и положила руки на грудь.
– Ой-ой-ой!
– Ой, Зинк, ты чего? Спьянилась, что ли? С двух-то глотков? Или перепарилась? Какой с тебя на хрен парильщик? – забеспокоилась Венедиктовна и внимательно осмотрела невестку.
– Щас, щас, все пройдет, повело чего-то… – прошептала Зинаида и крепко уцепилась за тазик.
– А то, может, сходим в раздевалку и еще по глоточку? А, Зинк?
– Не, не, не, у меня Надька… – запротестовала Зинаида.
– Таааак, понятно. Слабовата ты, Зинка, по части выпивки. Ладно. Давай-ка, споласкивайся и иди одевайся! А я Ленина намою!
Свекровь подхватила таз с чистой водой и окатила из него невестку, а затем ловко и энергично принялась тереть мочалкой недовольного, громко верещавшего ребенка.
***
Хрусть, хрусть, хрустит под ногами снег. По узенькой тропинке, через поле, пьяненькая Зинаида тяжело тянула санки с ребенком, глубоко вдыхала чистый морозный воздух, бивший ей в лицо, и слушала далекие и нереальные голоса и звуки железнодорожной станции.
– И до чего ж они тоскливые, унылые и безнадежные… – думала девушка об этих звуках, – такие же, как моя загубленная жизнь! А ведь сама виновата… И слово свекрови зачем-то дала, что не брошу Генку. А как оно потом в жизни обернется? И ее понять можно – мать! И помогает нам! Вот и комнату в бараке нам выбила. Маленькая, зато своя!
Малышка, закутанная в платки, держала в руках таз, веник и холщовую сумку с вещами. Дитя задремало. Сначала в снег бесшумно упал таз, потом веник. Санки перевернулись, и ребенок, крепко сжимая в руках сумку, упал в снег. Малышка понимала, что её потеряли, но спокойно осталась лежать на снегу. Ей нравилось смотреть на чистое, темно-синее небо и яркие звезды. Вот опять упала звезда. А если звезда падает – это к счастью! Мамка говорит. А если мамка говорит, значит, все правда.
Зинаида, озабоченная своими мыслями, не заметила потери и продолжала идти вперед по снежному полю. На душе у нее становилось спокойнее, и она стала напевать речитативом: «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой умирал ямщик».
– Чего он, спрашивается, умирал, – пьяненько бормотала себе под нос Зинаида, – дак потому, что в степи. Вот как у нас. Пока до дому дойдешь, три раза подохнуть успеешь.
Действительно, барак находился вдали от остановки автобусов, и ближайшее человеческое жилье – поселок «Пролетарский» – находился почти в километре от них.
– Все, пришли, кажись, – вздохнула Зина, подойдя к длинному темному дому барачного типа, с маленькими, словно игрушечными, оконцами. В этом доме проживало семь семей, но нельзя сказать, что соседи жили дружно. Во многих семьях были мужья, и жены очень ревновали их к молодой, веселой и красивой Зинке. Дружила Зина только со стариками – Таней и Ваней, жившими за стенкой. Комната Зинаиды и Геннадия была отделена от других семей и имела свой вход с небольшим крылечком. Зинаида взглянула на свое единственное светящееся окно и, бросив веревку от санок, вбежала на крыльцо. Дверь незамедлительно отворилась, и на пороге появился ее изрядно выпивший муж Геннадий. Молодой мужчина был хорош собой. Высокий, смуглый. Густые, каштановые, чуть вьющиеся волосы падали на лоб. А глаза… глаза совершенно необычного цвета – ярко-синие! И если бы его левая рука не висела, как плеть, и не хромал бы он так сильно при ходьбе, он был бы завидным женихом.
– Зинка, стерва, где шлялась? – заорал он, и глаза изменились – стали стального цвета, что совсем его не красило, – прихожу с работы, пожрать нечего. Тебя опять дома нет, лярва, где шлялась?
– Да не ори ты. Мы в бане были. Между прочим, с твоей матерью, – спокойно доложила Зинаида.
– А где мой маленький Ленин? – оглянувшись по сторонам и увидев пустые санки, еще громче заорал Геннадий, – Надька где?
– Надька… Надька?? Надька!!! – взглянув на санки, в ужасе закричала Зинаида и бросилась бежать по тропинке назад.
Зинаида бежала в темноте по полю, напролом, уже не видя тропки, проваливаясь по колено в глубокий снег. То и дело она истерично кричала:
– Надька! Надька!
Увидев темное пятно на снегу, Зина кинулась к нему, схватила дочку и прижала ее к груди.
– Жива, жива! – повторяла мать и, с трудом взвалив на себя, потащила драгоценный груз домой. Через несколько минут Зина устала, разозлилась, и по полной оторвалась на ребенке:
– Сидишь, да? Хорошо тебе сидеть, кобыла стоеросовая! А мать- руки обрывай! Что ж ты за гадина такая? Что ж ты молчала-то, а? Вот ведь гаденыш-то! Навязалась ты на мою голову! Говорили люди добрые, надо было аборт делать! И таз… такой хороший таз потеряла из-за тебя! Ладно хоть сумку-то не потеряла. Полотенце там новое…
Дотащившись до дома с Надькой на руках, она вошла в маленькую прихожую, которая также служила и кухонькой – с небольшим обеденным столом, двумя самодельными табуретами и тумбочкой для керосинки. Дальше, в девятиметровой комнате стояла железная кровать с шишечками – гордость Зинаиды, подарок свекрови. В двух шагах от нее прилепились к стене маленькая оттоманка и небольшой, темного дерева комодик с тремя ящиками для белья, покрытый зеленой вылинявшей скатеркой. Над кроватью и оттоманкой были приклеены портреты Софи Лорен, вырезанные из журнала «Экран». Что поражало в этой комнате, так это – чистота! Белоснежный подзорник на кровати, домотканые половики на полу и гордость Зинаиды – вышитые гладью накидки на подушках и диванчике. Зинаида и впрямь была чистюлей.
Зина, не раздеваясь, в валенках, прошла в комнату и брякнула на оттоманку ребенка, как мешок с картошкой. Затем быстро сбросила с себя на пол тяжелое пальто и потертую меховую шапочку. Размотала на ребенке пуховый платок, сняла шубку, шапку, валенки и… из кокона появилась чудесная, светловолосая, кудрявая Надька. За сильную схожесть с вождем пролетариев всех стран Геннадий и стал называть дочку «Лениным».
– А я не понял, ты где, курва, была? – возник на пороге недовольный Геннадий. – Ты чего в баню повадилась каждый день? – хмуро поинтересовался он, накручивая себя.
– Я же сказала, с матерью твоей в бане мылись! И почему каждый день? Раз в неделю вообще-то! Или ты у нас барин и в наших хоромах ва-а-анна есть? – поперла на него жена, закрывая дочку собой.
– Ну, сука, пеняй на себя, – пригрозил жене Геннадий, – если мой Ленин заболеет… Если только хоть раз кашлянет… Да я тебя… Я тебя… – затрясся вдруг Генка и рухнул на пол, как подкошенный.
Зинаида схватила испуганную Надьку и сильно прижала ее к себе, потом успокоилась, посадила ребенка на кровать и склонилась над мужем. Генка бился на полу с открытыми, вытаращенными глазами. Из его рта потекла слюна с белой пеной.
– Ой, мамочки, припадок! Ложку! Ложку надо! – засуетилась Зинаида и, быстро отыскав деревянную ложку, с трудом разжала челюсти припадочного и засунула ее между зубами мужа. Любопытная Надька, словно горошина, скатилась с кровати и подошла к отцу.
– Мам, а зачем ты ложечку ему в рот засунула?
– Ну, чтоб язык не проглотил…
– А-а-а!? Да и пусть бы проглотил, больше бы не ругал нас!
– Ладно, – укутывая мужа телогрейкой, сказала Зинаида. – Давай-ка, Надька, чаю попьем и спать! Он сейчас очнется, увидит, что мы дома, да и заснет.
***
Зинаида с дочерью очень любили приходить в гости к своим соседям по бараку, пожилым людям – бабе Тане и дедушке Ване. Соседи ласково называли их «Таня-Ваня» за то, что неразлучные, что никогда они не ругаются меж собой, живут, поддерживая друг друга. Сегодня был день чаепития, и Зинаида принесла со столовой жареные пирожки. Пили чай по-разному. Баба Таня и Надька – из блюдечка, шумно втягивая в себя горячий напиток. Дед Ваня – щедро подливая себе в чай козье молоко. Зинаида – аккуратно, мелкими глоточками, вприкуску с колотым кусочком сахара, который приберегала вот на такие дни.
Комната у стариков (да какие они старики по нынешним меркам – ей шестьдесят, ему семьдесят) комната у них – пятнадцать метров. Больше, чем у Зинаиды. Сервант с полками для посуды. А посуды… полным-полно. Но вся она заросла пылью и дохлыми мухами. Зинаида уже не раз собиралась все помыть и навести порядок, но баба Таня категорически была против.
– Нет и все! Надоть будет – сама все сделаю! – закрывая широко расставленными руками сервант, зычным голосом трубила баба.
А на тумбочке, покрытой плюшевой скатертью, восседал гордость всего барака – единственный телевизор «Т1-Ленинград» с огромной линзой для увеличения изображения. Вот и сегодня вся компания: Таня-Ваня, Зинаида и Надюха – собралась перед телевизором. На экране соловьем заливался Муслим Магомаев, а за стеной буянил пьяный Геннадий. Слышались матюги, угрозы, звуки падающих предметов. Дед Ваня встал, недобро посмотрел на стену и добавил громкость у телевизора.
– Видимость плохая, – невозмутимо произнес он.
– Ну как же душевно поет… Какой красивый! Настоящий мужчина. И ведь жена, наверно, есть… Любит его… – в тон ему проговорила баба Таня.
Зинаида тяжело вздохнула:
– Чего ж его не любить-то? Денег, поди, куры не клюют… Мы, Татьяна Осиповна, у вас еще немного посидим? Генка уснет, и мы домой пойдем.
– Да, жди, уснет он! Надька уже носом клюет. И кашляет опять девка… – заметил дед. – Я тебе, Зинаида, завтра барсучьего салу принесу. Есть тут у меня один друг, охотник….
Зинаида сморщила носик и принюхалась.
– Татьяна Осиповна! А чего у Вас всегда так нафталином пахнет? Чтобы перебить козий запах?
– Да не… это ковры, – не ожидая вопроса, брякнула, не подумав, баба Таня. Дед как-то сразу съежился, и, глядя на жену, покрутил скрюченным пальцем у седого виска.
– Чего? – не поняла Зина.
– Ковры у меня под кроватью! Пять штук, – почти шепотом объяснила соседка и бросила виноватый взгляд на мужа.
– Ко-овры? Мать честная… Настоящие? – очумела Зинаида. – А чего не вешаете-то? Какая бы красота была!
– Куда вешать-то? Людей дразнить? Ограбют! – отрезала баба Таня.
– Дык мы, к тому же, холодной зимой коз своих на ночь сюда приводим. Околеют в сараюшке-то, на морозе. Вот ковры-то и прованиваются, – поддакнул ей дед.
– Да у вас и так этими козами все провонено! Надо же – ковры… Это ж какое богатство…
Дед Ваня и Баба Таня переглянулись. И заговорили наперебой:
– Ты, Зинка, не подумай, чего! Все за свои кровные, заработанные куплено!