Пристанище пилигримов

Я налил себе ещё водки, разбавил её соком и пошёл к костру, вокруг которого сидело несколько человек, в том числе – Александр Валуев. Он разговаривал с интеллигентным мужчиной в очках, который впоследствии окажется кинооператором. Они что-то оживлённо обсуждали, но как только я появился и упал им на хвост, они тут же замолчали и уставились на огонь. «Мужики сплетничают как бабы», – подумал я, устраиваясь поудобнее, и вроде бы как случайно толкнул Александра локтём – тут же рассыпался в извинениях, на что он глубоким баском ответил:

– Ничего страшного… С кем не бывает.

– Извините, господа, слегка перебрал-с… Пять лет был в завязке, а вот сегодня развязал по такому случаю…

Валуев пристально посмотрел на меня, и даже оператор выглянул у него из-за плеча, проявляя к моей персоне неподдельный интерес.

– А что сегодня случилось? – спросил он.

– Мне сегодня предложили сниматься в кино! – с хлестаковским апломбом воскликнул я. – Представляете, какое это для меня потрясение?! Я вчера ещё об этом не мечтал, а сегодня утром просыпаюсь и не могу поверить глазам… Что за чертовщина?! Надо мной стоит Георгий Предтеча… в окружении трёх ангелов… с посохом в руках… А потом ещё апостол Дмитрий подтянулся.

Возникла неловкая пауза, в течение которой они смотрели на меня, как на сумасшедшего: что он несёт? кто это парень? какого чёрта он делает в нашей компании? ну он реально упоротый!

– Ребята, а про что фильм? – не унимался я. – Сценарий пока не видел.

– Про налоговую полицию, – ответил Саша.

– Вот тебе и нате – хуй из-под кровати, – удивился я. – А следующее «мыло» будет про гаишников? А потом – про пожарников? – Я грубо хохотнул. – А дальше что будете снимать? Бухгалтерский аудит? Сагу про коммунальщиков?

– Зришь прямо в корень! – воскликнул очкарик. – Мы вступаем в эпоху полного экзистен… цио… лизма… Тьфу ты! Снимаем для луковых голов. Всё наше творчество – это гарнир для рекламы.

– А Вы, Саша, кого играете? – вежливо спросил я.

– Хорошего мента, – вяло ответил он.

– Хороший мент… – Я криво усмехнулся. —… это тот мент, у которого снег на лице не тает.

– Ну почему? – попытался возразить Валуев. – Я лично знаю…

– Кого?! Я тоже знаю… Пока с ним водку пьёшь, всё нормально… Такой же человек, как и ты, но это – всего лишь мимикрия, и не дай бог столкнуться с этим уродом, когда он – при исполнении, да что там говорить – случайно оказаться рядом… Статья для тебя всегда найдётся. Люди – для них мусор, а они для нас – мусора! У меня товарища в РОВД на Пархоменко забили до смерти. Официальное отмазка – острая сердечная недостаточность. Его жена из морга забирала – он весь синий был, опухший, как Чупа-Чупс. За что парня убили?! За что детей оставили сиротами, а жену – вдовой?!! – Я не на шутку разошёлся, кричал, размахивал руками, а у Валуева на лице заиграли желваки. – Отвечу! За то что он, пьяненький, в субботу шёл домой и случайно наткнулся на патруль ППС… Хороших ментов там явно не оказалось!

Валуев напряжённо молчал. Оператор в это время щёлкал зажигалкой, пытаясь прикурить, но в ней, наверно, закончился газ.

– Саша, огоньку не будет? – спросил он Валуева; тот похлопал по карманам и помотал головой.

– Молодой человек! – обратился он ко мне.

– Да. – Я повернулся к нему с учтивой улыбкой.

– Огонь есть?

– Огня полно, – продолжая скалиться, ответил я. – Вон целый костёр… Прикуривай – не хочу.

– Пошутил?

– Зачем? – Я достал тлеющую ветку и протянул ему пунцовый уголёк…

А в это время Сережа и Юрий Романович, мило воркующие в некотором отдалении от нас, вдруг начали, мягко говоря, исполнять… Сперва режиссёр что-то нашёптывал с интимным выражением лица, чуть ли не касаясь губами мочки его уха, и Серёга внимательно слушал, вникая в каждое слово, но в какой-то момент его лицо потемнело, черты стали строгими, и он ответил режиссёру что-то типа: «Вы за кого меня принимаете?» – Юра попытался его успокоить и начал быстро-быстро говорить, положа руку на сердце, но Медведев подскочил как ужаленный, – Юра широко улыбнулся снисходительной улыбкой (словно восклицая: «Ну что с него взять?! Пацан – штаны на лямках!») и попытался удержать его за руку, но тот вырвался, оскорблённо тряхнув длинной меллированной чёлкой, и бросился наутёк.

– Серёжа! – крикнул Агасян. – Ты меня неправильно понял!

Он даже вытянулся в струнку по направлению убегающего Медведева, словно пытаясь остановить его телепатически, но догонять не стал. Он оглянулся по сторонам, пытаясь оценить эффект, который он произвёл на окружающих, но все в этот момент резко отвернулись, сделав невозмутимый вид. Юра закурил сигаретку и пошёл погулять к морю… Там, наверно, они и встретились (на гребне волны), потому что вернулись уже вдвоём, и Серёга больше не убегал. Они сидели в некотором отдалении от костра, вокруг которого собралась вся компания, мило ворковали, как два попугая на жёрдочке, и Юра трепетно следил за бокалом своего визави, Серёга при этом загадочно улыбался, и длинная чёлка ниспадала на лицо. Я видел, как постепенно проявляется женское начало на фоне его мужской сущности: этакая капризная мордочка с поджатыми пухлыми губками и чувственной прядью волос, оттопыренный мизинчик и красиво изогнутое запястье…

Ленок с интересом наблюдала за их трогательным общением, а потом подошла ко мне.

– Что тут происходит? – спросила она.

– У тебя танцора из коллектива уводят, – ответил я.

– Да ладно!

– Ага. Юра уже восхищался талантом и харизмой этого мальчика. Артист от бога, сказал он.

– И что в этом такого?

– Ты не понимаешь?

– Нет.

– Он увезёт Сергея в Москву.

– Полная чушь! Зачем он ему?

– У старого комедианта ничего не осталось: он давно уже пустил жизнь с молотка… А тут на тебе! – Я шлёпнул себя по ляжке. – Совершенно случайно он встретил родственную душу, да при этом ещё и молодую… Этот мальчик реанимирует старика, вдохнув в него большой глоток кислорода, а этот старик проведёт мальчика по красной ковровой дорожке прямиком в ад.

– Ты хочешь сказать, что он – педик? – спросила Лена, состроив недоверчивую физиономию.

– Тут всё гораздо сложнее. Все творческие люди – в той или иной степени алхимики.

– Что это значит?

– Они пытаются обратить нашу обыденную жизнь в искусство, – ответил я. – А для этого нужна какая-то особая формула…

Честно говоря, я даже приревновал Агасяна к Медведеву, поскольку он произвёл меня в свои личные собутыльники, а сам всю ночь ухлёстывал за этим мальчишкой, не обращая на меня никакого внимания. Он не уйдёт в свой номер после двенадцати и даже после трёх, чтобы полистать книгу, как он обещал, и отойти ко сну. Изрядно набравшись, в обнимку с Карапетяном, опираясь на него, словно на костыль, он будет отползать от потухшего костра с первыми лучиками солнца. Он будет весь разбитной и расхристанный, а на лице его, испачканном сажей, будет светиться задорная улыбка. Проходя мимо, он подмигнёт мне на прощание, и только мне будет понятен этот знак… «Всем спать! Всем спать! Завтра съёмка!» – крикнет он простуженным хриплым голосом и исчезнет в туманной дымке, а в мою пьяную черепушку придёт мысль: «Эх, не бывает в реальной жизни тупых сюжетов, в отличие от кинематографа, в котором доминируют глупость и бессмыслица, потому что снимают для «луковых голов» откровенные бездари или ловкие конформисты. Сегодня ему продлили контракт ещё на несколько лет, хотя по большому счёту его время уже истекло, а вино из одуванчиков превратилось в уксус».

В то удивительное лето всё было неслучайно, и многие даже не догадывались о том, что наступает не просто новый век или новый миллениум, а новая эпоха для нашей страны и для всего человечества. Это был действительно переломный момент, и, хотя Борис Николаевич водил наш народ по пустыне девять лет, многие оказались к этому не готовы. Я помню, какая тревога висела в воздухе, – как перед войной в сорок первом. Натовские «ястребы» уже отбомбили маленькую гордую страну на Балканах, и это был нехороший знак, поскольку многие катастрофические события для мира начинались именно на Балканах. И хотя «вавилонские» башни пока ещё стояли, гордо выделяясь на зубчатом фоне урбанизированного ландшафта, но они были уже обречены. Огромная северная страна затаилась и ждала новых потрясений: люди не понимали, чего им ждать от новой власти и от этого маленького волевого человека с глазами и внешностью диктатора. Многим казалось в тот момент, что опять начнут закручивать гайки, что опять наступают тёмные времена и что гражданские свободы вновь будут попирать кирзовыми сапогами. Прекрасно помню эти разговоры про новые репрессии и чёрные воронки, про железный занавес и дефицит товаров народного потребления, – пожилых людей, в том числе и моих родителей, особенно беспокоило, что опять исчезнет колбаса и километровые очереди вытянутся вдоль магазинов. Так устроен наш народ, или точнее сказать, наша история: мы не ждём ничего хорошего от перемен, потому что они всегда заканчиваются кровью и голодом. Итак, над страной поднималась зловещая тень сталинизма, тревожно били кремлёвские куранты, и маленький волевой человек уверенной походкой входил в Андреевский зал Большого Кремлёвского дворца. Никто и предвидеть не мог, что этот человек поднимет Россию с колен, вернёт ей былую мощь и достоинство.

А у нас на полянке продолжалась гулянка. В какой-то момент мне всё надоело, и я пошёл освежиться к морю, над сияющей поверхностью которого висела ярко-голубая луна, – казалось, протяни руку и коснёшься её поверхности, испещрённой кратерами. Я не мог надышаться этой красотой, этим воздухом свободы, замерев на краю каменистого склона; снизу доносился шум прибоя, и белопенные волны выбрасывались на берег. Я постоял ещё несколько минут, выкурив последнюю сигарету, и начал спускаться… Несколько раз я чуть не свернул шею, – «Надо было идти по тропинке, как все нормальные люди», – ворчал я, а из-под ног сыпалась земля и катились камни. Вдруг я понял, что кто-то идёт за мной… Я оглянулся и увидел в двадцати шагах тёмный силуэт на фоне оранжевого зарева, – «Кого там нелёгкая несёт?» – подумал я.

Прохладная волна разбилась о голень – короткими стежками я начал наматывать на руки мерцающую поверхность воды. Хотелось закричать от восторга, но я не стал этого делать, потому что кто-то уже раздевался на берегу.

Давно уже заметил: когда купаешься ночью и заплываешь далеко, то совершенно не чувствуешь опасности, потому что море наполнено какими-то особыми струями, несущими покой и осознание того, что здесь – наш вечный дом, а материк – это всего лишь временное пристанище, которое рано или поздно уйдёт под воду.

Оглянувшись назад, я увидел, что за мной кто-то плывёт. Независимо от ситуации я всегда испытываю беспокойство, когда ловлю за собой «хвост». Сердце ёкнуло – я развернулся и поплыл навстречу своему преследователю. Моя природная паранойя не позволяла мне просто расслабиться и получать удовольствие от жизни – мне нужно было выяснить, кто он такой и какого чёрта он ко мне привязался.

– Водичка что надо! – бодренько воскликнул этот подозрительный тип, когда я подплыл к нему поближе.

В темноте я не узнал его.

– Ты кто? – строго спросил я, вглядываясь в его размытые черты.

– Так я… Николай.

– Помощник режиссёра?

– Ага. Как тебе мои шашлыки?

– Слегка пересолил, но жрать можно.

– Это я специально, чтобы не шибко налегали…

Я громко расхохотался и предложил ему:

– Ну что, поплыли в Турцию!

– Ага. Сейчас в номер за паспортом сгоняю, и поплывём…

Он выходил на берег первый, а я без всякой задней мысли залюбовался его мощным, рельефным торсом и накачанными ягодицами. Он тут же наклонился и поднял со своей одежды пачку сигарет – в лунном свете мелькнули его отполированные яйца и тёмная «подворотня». Мне стало неловко, и я спрятал глаза в прибрежную гальку. Он протянул мне пачку «Парламента», и мы дружно закурили.

Мне показалось, что он хочет со мной о чём-то поговорить, но не решается. Я давно уже заметил, что в общей массе люди меня боятся, или точнее сказать, испытывают неловкость в общении со мной. Я не знаю, с чем это связано, – по всей видимости, на животном уровне они чувствуют потенциальную опасность, исходящую от меня, или некое статическое напряжение моей неистовой натуры. Они боятся нарушить мой покой, боятся о чём-то попросить, боятся первыми заговорить, боятся перейти черту, за которой следуют доверительные отношения. На короткой ноге я общаюсь только с «волками» – «мелкие млекопитающие» меня всегда недолюбливали. Вот и Коля напряжённо молчал, а меня слегка потряхивало от холода, и по всему телу расползались отвратительные мурашки. Когда я повернул к нему лицо, он вежливо улыбнулся и сделал вид, что внимательно меня слушает.

– Почему ты работаешь мальчиком на побегушках? – спросил я. – Мне кажется, ты способен на большее.

– С чего ты сделал такой вывод? – спросил он и весело рассмеялся.

– Ты выглядишь как большой хищный зверь, а питаешься подножным кормом.

– Это мимикрия, – ответил он и снова рассмеялся; по всей видимости, ему нравилось меня дразнить. – Я не хищник. Я мелкое млекопитающее. – Последнее слово он произнёс с такой неприличной жеманной интонацией, свойственной только одной категории людей, что мне стало просто неловко и досадно от встречи с подобной «мимикрией».

Я упёрся в него тяжёлым взглядом, а он отвёл глаза в сторону. Опять повисла неловкая пауза, и уже оттуда, со стороны, он повёл совершенно иной разговор, сменив игривую интонацию на суровый мужской нарратив. По всей видимости, он почувствовал мою неприязнь и понял, что меня просто так голой жопой не возьмёшь и что я, твою мать, – крепкий гетеросексуальный орешек.

– Ты думаешь, что я родился пидорасом? – вдруг спросил он.

Я ничего не ответил – я просто смотрел вдаль, туда где занимался бледный рассвет и тёмные вершины хребтов покрылись фиолетовой вязью, туда где каждый день начинался великий поход света против тьмы… Я смотрел в будущее и понимал, что очень скоро мир изменится до неузнаваемости, что на моих глазах происходит инверсия основных человеческих ценностей, что на моих глазах рушится старый мир, который просуществовал две тысячи лет.

В тот момент я совершенно отчётливо осознал, что мы обречены, что мы давно уже прошли точку невозврата, что мы вплотную подошли к тому, от чего нас пытались оградить посланники Бога: разворачивается последний сценарий, и апокалипсис – это математически просчитанная неизбежность, это дифференциал высшего порядка в точке экстремум человеческого развития, а не бредни выживших из ума стариков. Господь дал нам всё для спасения: и лодку, и весло, и плицу, – но мы всё равно тонем, а Он смотрит на нас и сокрушается: «Тупые и упрямые, разве они имеют право быть?»

– Девять лет назад я закончил ВГИК, – продолжил свою исповедь Николай. – Закончил с отличием. Распахнув двери, с чистым сердцем и светлыми помыслами я вошёл в мир кинематографа. Мне так хотелось снять нетленку. Я хотел быть первопроходцем, сталкером, челюскинцем на льдине… И что?

– Я так полагаю, мир кино встретил тебя ссаным веником.

Он закричал:

– Да вата – это всё! Дерьмо полное! Нет никакого кино! – Слегка притормозил и продолжил спокойным голосом: – Жорик любит повторять, что мамонты вымирают… Где молодая талантливая поросль? В чьи руки мы вверяем святая святых? Где, мол, новый Бородянский? Мережко? Где новый Горин? Где новое воплощение Тарковского? Герасимова? Где ещё один Данелия? Где Рязанов?

– Я от кого-то слышал подобные вещи… Прямо – дежавю.

– А я считаю, что в нашей стране есть талантливые люди, только они никому не нужны.

– На себя намекаешь? – спросил я, иронично усмехнувшись, а он продолжил:

– Они как бельмо на глазу у этих бездарей. Повсюду – сплошной протекционизм, или всё решают бабки. Детки именитых родителей проходят вне очереди. Ты думаешь, у меня есть возможность заниматься творчеством? Мои родители – простые люди, а сам я приехал из Моршанска. Вот и приходится ублажать этих тварей… Каштаны им таскать из огня.

– Бабки-детки. Не смеши меня, дружок. Так всегда было. А чтобы таким, как ты, пробиться к Олимпу, нужно обладать не только талантом, а в первую очередь – ярко выраженной самобытностью. Все великие люди были харизматичны… Прошу прощения за это потрёпанное слово.

– А ты можешь мне объяснить, что это такое и где это взять?

– Это ни за какие деньги не купишь, – с ухмылкой ответил я. – Эта лицензия выдаётся Всевышним. Она даёт право влиять на события исторической важности. Внешне это проявляется в неосознанном влечении широких масс и отдельных индивидуумов, наделённых властью. Избранные являются энергетическими донорами для тех, кто не имеет внутренних источников энергии, а это большая часть человечества. Поэтому люди неистово ищут себе кумиров и поклоняются каким-то идолам вместо Бога. Ленин, Гитлер, Сталин давно уже сдохли, но адептов у них меньше не становится… Вот что значит харизма!

– А если у меня нет харизмы, но я чертовски талантлив?

– Ты знаешь, старичок… Каждый считает себя особенным и достойным великой участи, но это всего лишь заблуждение, которое является следствием нашего эгоцентричного восприятия мира. А кто будет уголёк закидывать в топку, больным утки подносить, быкам хвосты крутить, подметать улицы, у прилавка стоять? Кто будет шашлыки жарить?! – Я грубо хохотнул и продолжил назидательным тоном: – Любое общество – это плебс, социальный чернозём, в котором произрастают особые семена, брошенные Богом, и все мы участвуем в этой селекции.

Он остановил меня:

– Стоп! Ты хочешь сказать, что я – плебей, быдло, чернозём, что мне не стоит рыпаться, что я тварь дрожащая и не имею право?

– А ты ничего не попутал, старичок?! – спросил он бретёрским тоном.

– Не надо агрессии, – мягко ответил я и даже улыбнулся самой добродушной улыбкой. – Мы же просто делимся мнениями. Это нормально. Я не хочу тебя унизить, а напротив, пытаюсь облегчить твою жизнь.

– Каким образом?

Я на секунду задумался и продолжил свою проповедь, с тем лишь отличием, что не вставлял после каждой фразы «сын мой», но тональность была такая же возвышенная, как у священников:

– Откажись от мысли, что ты особенный, что ты гений, что у тебя – звёздный путь. Это элементарная гордыня, смертный грех, а во грехе не может родиться ничего правильного. Все твои страдания исходят от тщеславия, гордыни и похоти твоей. Доказывая свою исключительность, ты вынужден врать в первую очередь самому себе, а это ломает психику. Смирись с тем, что ты обыкновенный человек, и тогда у тебя появится право быть самим собой, появится право на ошибку, право быть неудачником, право носить дешёвые тряпки с Черкизона и ездить на убитой машине. Вот тогда ты спокойно заживёшь: не будет самокопаний и самобичеваний, а в душе наступит полная гармония. Modus vivendi. Не жизнь, а тихая поляна с лебедями. Осознание собственной ничтожности освобождает от ответственности за свои поступки и достижения. Помнишь, что сказал Сократ? «Я знаю, что я ничего не знаю». Это был единственный философ, который расписался в своём бессилии познать мир, априори непостижимый, а все остальные лишь подменяли сущность вербальной шелухой. Ему хватило для этого смирения, а многие до сих пор продолжают писать всякую чушь. Философия плоскатиков, познающих трёхмерное пространство, гроша ломанного не стоит.

Казалось, он меня не слышит, но я всё-таки пытался до него достучаться:

– На этой земле нет людей, которые «сами себя сделали», а это значит, что никто не может ставить себя выше других. Каждому дано от Бога или не дано. Нет смысла сожалеть о своём предназначении, потому что оно навязано свыше. Люди, которые не могут смириться со своей ролью в рамках этой реальности, кончают жизнь самоубийством или заканчивают её в психушке. Отпусти свою гордыню, ибо это петля на твоей шее. Просто – будь счастлив. Будь самим собой.

– А ты смирился с тем, что ты ничтожество? – спросил он, ехидно улыбаясь.

– Пока ещё нет, но я над этим работаю. По крайней мере, я уже не считаю себя гением.

– А чем по жизни занимаешься? – спросил он.

– Это не имеет отношения к разговору, – сухо ответил я.

Он задумался на какое-то время, а потом радостно воскликнул:

– Слушай! А в этом что-то есть! Очень удобная философия!

– Конформизм.

– Я, действительно, уже устал от самого себя. – Он поморщился и мотнул головой.

– Так перестань бегать за собственным хвостом.

– Точно. Так и сделаю.

Мы снова закурили. Хмель совершенно отпустил меня. Обнажённое тело обволакивал прохладный ветерок, но холодно не было – что-то согревало меня изнутри.

– Ну ладно, с философией мы разобрались, – ватным голосом промямлил он, пуская дым колечками, – а как быть с идеологией? Если не стремиться к успеху, то к чему тогда стремиться? Подобная философия уничтожает любую идею, или точнее сказать, любая идея становится бессмысленной. Но человек не животное – он не может существовать без идеи, без цели, без мечты.

Я задумался: «А ведь он прав: в таком случае остаётся лишь растительный образ жизни… На сегодняшний день я именно так и живу. Я – самый настоящий сорняк, который никому не приносит пользу, даже самому себе».

– Ну-у-у, помимо капиталистической идеологии, квинтэссенцией которой является достижение материального благополучия, есть ещё библейские ценности, – предположил я.

– Все эти, как ты говоришь, библейские ценности – это просто сладкая патока, с помощью которой умные дяди решили склеить совершенно разных индивидуумов. Это общество трещит по швам, и каждому требуется персональная идеология.

– А семейные ценности? Любовь? Дети? Твои старики, о которых нужно заботиться?

– Ты знаешь, я уже давно понял, что нет никакой любви, – с горечью произнёс он, – что нет никакой дружбы, что нет никакого бога и даже не осталось Родины… Ничего нет, кроме секса и бабок… Бабки! Бабки! Только одни бабки, и секс – тоже за бабки!

– Ну хорошо, а у тебя есть какие-то предложения? – спросил я, внимательно вглядываясь в этого рефлексирующего «индивидуума» и пытаясь понять модус его мышления.

– А как вам Содом и Гоморра?!! – крикнул он с бесноватым выражением лица, а у меня по коже прошёлся неприятный холодок. – А-а-а?! Полный хаос! Полное отсутствие запретов! Трахаем всё что не приколочено: женщин, мужиков, детей, бабушек-старушек… для разнообразия. Зальём этот мир спермой! А потом будем пялиться в ящик, потому что в этом блядском мире делать больше нечего… Н-е-ч-е-г-о!!!

И тут я увидел, как у него поднимается член, как он становится всё больше и больше, вздрагивая от приливов крови. Я отвернулся от этого ужасного зрелища и начал натягивать плавки на мокрое тело. Мне показалось, что он сверлит меня взглядом, – я чуть повернул голову: он тоже одевался, прыгая на одной ноге.

– И много у вас в Москве… таких? – спросил я, чуть заикаясь.

– Практически все. Никто ни во что не верит. Одни бляди мужского и женского пола.

– Не-е-е, это нормально, – пошутил я. – У нас в провинции просто развлечений меньше, и денег тоже маловато – на разврат не хватает. А дружба и любовь – это пока ещё бесплатные развлечения.

– Кому ты нужен без денег? – насмешливо спросил он.

– Друзьям и женщинам, – ответил я.

Я разговаривал с ним очень спокойно, словно психиатр с клиническим больным, но мне хотелось влепить ему пощёчину, чтобы он пришёл в себя и перестал бредить.

– У тебя что, друзья есть?

– Не много, но есть… у кого червонец на бутылку занять.

Он аж скривился весь.

– Ну-у-у, таких друзей – у меня пол-Москвы. А вот жизнь кто-нибудь смог бы за тебя отдать? Да что там – жизнь? Хотя бы серьёзные бабки на кон поставить? Да что там – бабки?!

– Я тебя понял, Николай. Отвечу. Ты знаешь, мне бы не хотелось подвергать своих друзей подобным испытаниям. Я вообще не хочу, чтобы они ради меня чем-то жертвовали. – Я опустил глаза в толу. – Я вообще – человек очень скромный.

– Да ладно! Скромный! – он махнул рукой. – Что ты овечкой прикидываешься?!

Он был прав: я не был овечкой. Я был таким же циником и ни во что не верил. По всей видимости, я был ещё хуже и страшнее этого изнеженного московского фавна, отклонения которого лишь выражались в сексуальном экстремизме, – в отличие от него я много раз переходил черту, за которой простирался настоящий ад, – но, извините, так откровенно декларировать свои порочные убеждения и гордиться своей ущербностью являлось в моём понимании совершенным инфантилизмом.

– В чём тогда смысл твоей жизни? – спросил я.

Он недовольно поморщился, но все-таки ответил на вопрос:

– Смысл вижу только в сексе. Я разуверился во всём: в людях, в творчестве, в боге… Но секс меня по-прежнему радует. Это единственное, что меня заводит, и мне плевать с кем трахаться. Гетеросексуальны мы лишь по определению, а по сути мы дуальны.