Пристанище пилигримов

Как-то раз я застенчиво попросил её:

– Ирин, можно я их потрогаю? Прямо не могу, как хочется!

Она снисходительно улыбнулась.

– Для тебя – всё что угодно. Можешь даже не спрашивать.

Когда нежный коричневый сосок коснулся моей шершавой ладони, а загорелая перламутровая кожа, обтягивающая упругую грудь, оказалась под моими пальцами, то я почувствовал вдруг на своём виске чей-то невыносимый взгляд. Я убрал руку, чуть повернул голову и выглянул словно из-за угла… Это были глаза, горящие неприкрытой ненавистью. Они были глубоко вкручены в массивный лысый череп, установленный на пьедестал широких бронзовых плеч. Необъятная волосатая грудь плавно перетекала в огромную «пивную бочку». Он смотрел на меня не отрываясь.

Я знал этого парня, и мы даже здоровались при встрече. «Как дела?» – неизменно спрашивал он, а я отвечал что-то типа: «Какие тут могут быть дела? Морально разлагаюсь уже третью неделю. Как сам?» – «А-а-а, такая же хуйня, – отвечал он, скорчив пресыщенную физиономию. – Пьём уже двенадцатый день. Председатель зажигает, и мы – вместе с ним».

Эти ребята прилетели из Нижневартовска и представляли Союз ветеранов Афганистана, хотя по сути являлись самыми настоящими бандитами. Все они были очень колоритные, крупного телосложения, бритоголовые, с мясистыми затылками и оттопыренными ушами, и все они были похожи, как болты на тридцать восемь.

В отличие от них, председатель был маленького роста, тщедушный, лысоватый, с невыразительными чертами лица, и совершенно не производил впечатление опасного субъекта, но ребятишки его слушали беспрекословно и даже слегка побаивались. Он был единственным из этой компании, кто прошёл войну. В провинции Герат он подорвался на противопехотной мине и потерял ногу. За это он получил «краба» первой степени и на всю оставшуюся жизнь привязался к протезу. Он ходил, прихрамывая и опираясь на палочку, что не мешало ему вести активный образ жизни.

Мужик он, конечно, был улётный. Неповторимое обаяние и безупречное чувство юмора делали его желанным в любой компании. Я видел его в ночном клубе с Белогорским за одним столиком; с Агасяном они регулярно выпивали в баре и подолгу беседовали; с Калугиным они частенько разговаривали по душам, и я полагаю, им было о чём вспомнить. Председатель легко заводил знакомства и очень любил башлять, поэтому отовсюду неслось: «Паша, привет! Паша, как дела?! Паша, присаживайся к нам… Паша-Паша!» – его облизывали официантки за щедрые чаевые, его любили в шоу-балете «ХАОС» за регулярный ангажемент и восхищение, которое он выражал в твёрдой валюте. Короче, Паша везде был нарасхват.

«Афганцы» очень много ели, много пили, в основном элитные напитки. Им приносили лебедей в яблоках, позолоченные подносы с крабами и лангустами, хрустальные вазы с экзотическими фруктами. Обед плавно перетекал в ужин, ужин – в завтрак, завтрак – в обед, и так две недели подряд. Это было перманентное пьянство и чревоугодие во всех точках гостиничного общепита. Кутили они на всю катушку и развлекались всегда сообща: на пляж ходили строем и только речёвки не горланили на ходу. Я помню, как они катались на «банане», усевшись рядком, дружненько, в одинаковых оранжевых жилетах, с одинаковыми лицами и бритыми затылками, – смех разбирал при виде этой «пионерской» ватаги.

С Пашей мы познакомились в клубе. Рыбак рыбака видит издалека.

– Откуда, братишка? – послышалось из темноты.

В тот момент я курил на балконе, наслаждаясь наступившей прохладой и пением цикад. Небо надо мной было усыпано звёздами, и месяц висел в ночи, как турецкий ятаган. Я обернулся, и короткая затяжка осветила его лицо. Оно было бледным и опухшим.

– Из Нижнего Тагила, – ответил я, и это словосочетание явилось для него неким паролем, открывающим его простую босятскую душу.

– А у меня брательник на двенадцатой сидел, – с некоторой печалькой произнёс он и добавил: – Паша.

– Эдик. – Я пожал ему руку, и мы отправились за столик отмечать наше знакомство.

По этой части он был, конечно, мастер, а вот я не выдержал ночного «марафона», и меня буквально на руках донесли его ребята до номера 236. Клянусь, я даже не мог постучать в дверь. Когда моя жена, заспанная, взлохмаченная, в вытянутой футболке c Микки Маусом, принимала меня из рук в руки, то повторяла почему-то только одну фразу: «Я никогда его не видела таким».

Павел очень любил поговорить, и в этом смысле я был для него отдушиной, потому что его ребята, все как один, были очень суровыми и молчаливыми. Общаясь с этими молодыми бандитами, я понимал, что им пришлось пройти хорошую школу жизни, – они не были склонны болтать ради развлечения, потому что в их миру за каждое слово приходилось отвечать. Паша был довольно сентиментальным, как многие деспоты и криминальные вожди, – он мог себе это позволить. Когда он предавался воспоминаниям, его лицо становилось предельно благостным и добрым, покрываясь мимическими морщинками. А ещё он любил под водочку пофилософствовать: рассуждая на тему добра и зла, он каждый раз выступал в роли эдакого Георгия Победоносца, копьём поражающего змия. Я смотрел на него и удивлялся изворотливости этого змия, который так искусно умеет выживать и перевоплощаться.

Однажды мы сидели в баре, и он спросил меня:

– Эдуард, а чем ты занимаешься по жизни? Это, конечно, стрёмный вопрос… Я всё понимаю… Но мы с тобой уже не первый раз пьём… – Он улыбнулся какой-то детской, совершенно обезоруживающей улыбкой, и обаятельные морщинки разбежались по всему лицу.

– А мне нечего скрывать, – ответил я.

– Вот как? – удивился он.

– Я ведь ничего плохого не делаю. Я обыкновенный инженер-программист. Айтишник. Приехал в «Югру» внедрять систему управления отелем.

– Ты айтишник?! – Он громко рассмеялся. – Не может быть! Таких айтишников не бывает!

– Посмотри на меня.

– Вот у нас в офисе работает Ваня – типичный такой хакер. – Он продолжал смеяться. – Очки на минус двенадцать. Длинные жирные волосы, перетянутые резинкой. Старый джемпер с мордовским орнаментом. Походка – как будто в штаны насрал.

– Ага, у меня все коллеги такие, – подтвердил я.

– Я чувствую, что ты парень не промах… И разговор умеешь правильно построить, и рассуждаешь по понятиям…

– Чтобы выжить в России девяностых, я вынужден был мимикрировать, как и многие порядочные люди.

– Что это значит?

– Это значит приспособиться: короткая стрижка, мускулатура, быковатое выражение лица, штанишки с тремя полосками, кожаная куртка и прочая атрибутика братвы.

– Да при чём здесь это? Я же чувствую, что от тебя исходит опасность.

Он смотрел на меня пронизывающим взглядом, и мне даже стало как-то не по себе.

– Ты убивал когда-нибудь? – вкрадчиво спросил он.

– Нескромный вопрос.

– А что здесь нескромного? Я же не спрашиваю… – Он ехидно улыбнулся и подмигнул. – … делаешь ли ты своей жёнушке куни.

– А это даже не вопрос.

– Ай, шайтан!!! – радостно крикнул он и хлопнул меня по плечу.

– Ты знаешь, Павлик… Я тебе так скажу, природа славится своим многообразием и создаёт иногда причудливые формы. Несмотря на мой грозный вид, я очень миролюбивый человек, предельно отзывчивый и добродушный. Я – гуманист и пацифист.

– А это что за хрень? – спросил он, подозрительно прищурив на меня глаз.

– Я не могу причинять людям боль, – застенчиво молвил я и завернул такую добродетельную мину, что председатель просто покатился со смеху.

– Не лепи горбатого, пацифист!

Мы ещё накатили по одной, закурили, и тогда я спросил его:

– Паша, почему ты пьёшь? Очень много пьёшь. Утро начинаешь с пива. За обедом – пару рюмок водки. За ужином – пару бутылок вискаря. У меня возникает впечатление, что ты чего-то боишься.

– А ты ничего не боишься? – спросил он довольно резко, а я ответил на полном серьёзе:

– Только страшного суда.

– Во мне живёт какой-то виртуальный страх, – продолжал я. – По большому счёту мне нечего бояться, но каждое утро, открывая глаза, я содрогаюсь от ужаса. Я не понимаю, почему со мной это происходит… Мир не принимает меня.

– А вот мне всё предельно ясно, – сказал Паша и задумался, словно подбирая нужные слова или решая вопрос: а стоит ли со мной так откровенничать?

– Наше время заканчивается, – произнёс он с трагической ноткой в голосе. – Наверно, последний раз гуляем. Я чувствую, как земля уходит из-под ног.

– То есть ты считаешь, что новая власть не позволит вам спокойно существовать?

– Естественно.

– Почему при Ельцине было по-другому?

– Боря – типичный раздолбай и пьяница. Он развел такой бардак в стране, что только диву даешься. Это когда по столу гуляют жирные тараканы и бегают мыши, выхватывая куски прямо из тарелки, а в это время хозяин валятся под столом, пьяный и сраный. Вот что происходило в нашей стране до сегодняшнего дня, но Путин… – Он задумчиво затянулся и медленно выпустил дым. – …крайне честолюбив и молод. Он ещё не пресытился властью как Ельцин. Он всё приберёт к рукам, и повсюду будут только его люди. В первую очередь он устранит всех олигархов и криминальных авторитетов, потому что страной фактически управляют они, а потом займётся мелочёвкой, вроде нас. Ему конкуренты во власти не нужны. Это типичный диктатор. Настоящий хозяин страны.

– А ты не можешь залечь на дно, – спросил я, – как это делают подводные лодки?

– Теоритически… – Он криво ухмыльнулся. – Но у меня – большая семья, и многие люди от меня зависят. Я не могу всё бросить и раствориться где-нибудь за бугром. Я не смогу всю жизнь прятаться. Это не моё. Я солдат и буду стоять до последнего патрона.

– Да… Только не забудь его оставить для себя.

– Да мне себя не жалко! – Он махнул рукой. – Мне пацанов… ведь они ничего в своей жизни не видели, кроме скорби.

– Знали, куда шли. И знали, чем это всё закончиться. Просто хотелось пантов дешёвых.

– Согласен. Давай не будем о грустном, – предложил он, разливая отборный Remy Martin по бокалам. – Давай выпьем за то, чтобы пережить всех своих врагов.

– Давай, – сказал я, и мы чокнулись.

.18.

За двенадцать дней были отсняты все дубли, и съёмочная группа собиралась возвращаться в Москву. После того как я отметился в этом фильме маленькой ролью, я перестал приходить на съёмочную площадку, но совершенно случайно появился в тот момент, когда снимали удивительный танец на крыше. Эта часть фильма для меня до сих пор является культовой: я и сейчас могу поплакать вместе с Ларисой и Катенькой на тридцать пятой минуте, когда мальчик и девочка переплетаются в душераздирающем танго и раскалённое солнце медленно погружается в море.

В этом есть что-то магическое, ибо в тот момент распадается ткань времени и приоткрывается вечное, то что не связано с той эпохой тотального распада, то что не связано лично со мной и со всеми персонажами этой истории, и только теперь, когда я прокручиваю эти кадры, я понимаю, насколько я был счастлив тогда, как я был бессовестно свободен и независим, как я был открыт всем ветрам, – это была форма восприятия высшего порядка и самая высокая эмоциональная планка, почти граничащая с истерией. Сейчас я категорически заявляю, что это было самое лучшее время в моей жизни, хотя в тот момент я так не думал, потому что боль была запредельная. Я словно рождался заново, а рождение никогда не происходит без боли.

Я вновь и вновь пересматриваю самый яркий момент этого фильма: Андрюша и Анечка танцуют на фоне тлеющего заката, молодые, красивые, гибкие стебли тростника, и любовь их была такой же короткой и необузданной, как этот восхитительный танец. Они давно уже расстались и навряд ли вспоминают бабье лето 2000 года.

Серёга беспробудно пьёт после возвращения из Москвы, нигде не работает и опустился до самого плинтуса. Однажды я встретил его на проспекте Ленина… Он шёл походкой человека, которому некуда спешить, и в руке у него болталась верёвочная авоська, набитая пустыми бутылками. Он был очень страшный, потрёпанный, и что-то зловещее было в нём. Он прошёл очень близко и обдал меня ядовитым перегаром – вонь была такая, словно он всю неделю пил карболку или ацетон. На моё бодренькое «здрасте!» он никак не отреагировал и даже бровью не повёл, а лишь поцмыкал что-то между зубами и сплюнул на асфальт.

Юрий Романович умер 9 августа 2008 года от почечной недостаточности. Мне хочется верить, что его там встретили прекрасные нимфы в белых полупрозрачных хитонах.

Саша всё-таки развёлся со своей фурией и снова начал куролесить. Мне хочется верить, что он никогда не наступит на те же грабли. С тех пор он превратился в «икону» нашего отечественного кино. Да что там говорить – он стал великим актёром мирового масштаба.

Дима потерял свою «мордашку» и незаметно пропал с экранов.

Лариса ведёт одну из самых пошлых передач на первом канале. Она поправилась, постарела, с годами стала ещё более властной и характерной. Я довольно часто смотрю эту передачу и не могу оторвать от неё глаз, – она, конечно, слегка полиняла, лицо её обрюзгло, шикарные волосы превратились в жиденькое каре, но харизмы при этом не убавилось, и она всё так же светится, только уже изнутри.

Всех остальных жизнь разметала по свету, как осколки битого стекла, но танец по-прежнему волнует сердце предчувствием любви, и что самое главное – объединяет этих людей в моей памяти.

После окончания съёмок они сидели у бассейна, потягивая холодное пивко с чувством выполненного долга. Это был удивительный вечер, и солнце плавно катилось под горочку, разметав по небу лимонного цвета облака. Я подсел к ним из любопытства и краем уха прислушивался, о чём говорят московские небожители. Актёры никогда не говорили о высших материях – чаще всего они затрагивали самые простые житейские темы или перемывали косточки общих знакомых. Вне площадки творческий процесс никогда не обсуждался, а ещё я понял, что они категорически не смотрят фильмы, в которых снимались. Надо полагать, это причиняло им массу неприятных эмоций.

Тени становились всё длиннее, а разговоры – всё короче. В какой-то момент мне показалось, что им даже выпивать лень (что было мало вероятно). Они были похожи на кошек, разомлевших на солнце. Юра был особенно молчалив и, опустив пышные брови на глаза, задумчиво смотрел вдаль. Что-то беспокоило режиссёра – то ли отснятый материал, то ли какие-то жизненные обстоятельства; и пена уже давно осела в бокале, и Дима его о чём-то спросил, но он даже не повернул головы в его сторону… Он был далеко.

Потом принесли два флакона белого «Шабли» и запотевшую бутылку «Абсолюта». Народ слегка оживился – дамы защебетали.

– Леночка, а ты что будешь пить? – спросил Карапетян у моей жены.

– Водки хочу, – ответила она, а Лариса посмотрела на неё удивлённым взглядом.

В тот вечер Литвинова была чертовски хороша: её глаза были яркими и сочными, как холодное небо перед закатом. Она куталась в толстый вязанный жакет, иногда шутила, иногда смеялась, но в основном многозначительно молчала, красивым движением головы откидывая прядь волос. В какой-то момент мы встретились взглядами – я подумал: «А ведь она влюблена, потому что такие глаза бывают только у влюблённых женщин. Интересно, кто этот счастливчик?» – и покосился почему-то на Юру, но не поверил в такую возможность. – «А может, это Андрюша Варнава, с которым она постоянно флиртует и любит пошушукаться наедине? Навряд ли. Он слишком молод и каждую ночь долбит за стенкой Анечку. Как стахановец, её долбит». – Я перевел взгляд на Валуева. – «Или это Саша? Не может быть. Он смотрит на женщин холодными рыбьими глазами. Митя волочится за каждой официанткой и ведёт себя как шут гороховый. Коля – педераст. Я для неё – вообще никто. А может, она поправила на море свои расшатанные нервы и обрела покой? А может, просто бабье лето?»

Когда все выпили, Лариса спросила Лену:

– А ты не хотела бы жить в Москве? Работать на лучших площадках? Зарабатывать реальные деньги?

Мансурова молча улыбалась, а Литвинова продолжала её пытать:

– Ты очень талантлива, Леночка. Что ты делаешь в этой деревне?

– Сколько себя помню, всегда хотела жить на юге. Я люблю море. Я люблю тепло. В прошлой жизни я была, наверно, чайкой.

– Лягушкой-путешественницей она была! – брякнул я и тут же почувствовал себя полным идиотом, поскольку Лариса обдала меня таким холодом, что у меня мурашки побежали по спине.

– На море можно приехать в отпуск, – продолжила Литвинова. – А Москва – это город великих возможностей. Там, Леночка, ты сможешь реализовать все свои таланты.

– Лариса, о чём ты говоришь? В Москве таких как я – тысячи!

– Ну перестань.

– Ладно, десятки, – согласилась Лена. – На черноморском побережье я – лучшая из лучших. Я – здесь нарасхват. У меня нет конкуренции. В плане качества – это уж точно.

– На самом деле, в Москве очень мало оригинальных коллективов, – рассуждала Литвинова. – В основном ставка делается на длинноногих девиц… Ну, и мальчики с красивыми торсами. Знаешь, всё так пышно, феерично, много обнажённого тела, но души в этих танцах нет. Креатива нет. Лично меня такое искусство не заводит.

– Огромное спасибо за дифирамбы, – скромно молвила Лена, и щёки её покрылись лёгким румянцем, – но в Москву не поеду. Я быстрее в Краснодар переберусь. Мне очень нравится этот город.

– Ой, такая же точно деревня, как и Ольгинка, – ответила Лариса, небрежно махнув рукой.

Вдруг Лена вспомнила про меня, встрепенулась, нашла взглядом, – я в это время допивал бутылку пива. Она небрежно ткнула в меня указательным пальчиком.

– Муж вообще с ума сойдёт, если я поеду в Москву. Он ещё не успел привыкнуть к мысли, что ему сюда нужно перебираться, а тут новая проблема нарисовалась.

– Ага, – подтвердил я. – Пока я осмыслю это, ты уже будешь где-нибудь в Тель-Авиве.

– Он у меня вообще тяжёлый на подъём. Я целый год в Екатеринбурге работала – он так и не решился ко мне переехать.

– Дорогуша, – парировал я с мрачным видом, – ты слишком быстро передвигаешься по свету. Я даже в своих фантазиях за тобой не успеваю. Какой Краснодар? Какая Москва? Я здесь ещё не освоился.

Лена зафиксировала мой ответ красноречивым жестом и мимикой: мол, полюбуйтесь, об этом я и говорю. В тот момент у неё была очень забавная мордашка, как у лемурчика, с глазами на выкат, и я невольно улыбнулся.

– Леночка, – молвила Лариса, даже не взглянув в мою сторону. – Если камень тащит на дно, его нужно просто отпустить. Просто отпустить. Понимаешь?

Меня поразила небрежность, с которой она говорила о наших семейных отношениях, словно речь шла о приготовлении рагу. Литвинова всегда отзывалась о мужчинах не очень лестно и вела себя довольно авторитарно: в каждом её слове звучала неприкрытая ирония, интонация голоса была повелительной, а повадки – царскими. На меня она вообще смотрела как на пустое место. По-моему, она даже не знала, как меня зовут.

– Очень просто давать советы, – заметил я, снисходительно улыбаясь, – когда у Вас такой богатый жизненный опыт. Я тут недавно смотрел Ваше интервью, а потом ещё прочитал в каком-то жёлтом издании, что Ваш первый муж, которого Вы очень любили, был наркоманом и уголовником и что у него за спиной было две ходки.

Она смотрела на меня удивлённым взглядом, словно хотела спросить: «У тебя что, голос прорезался, чепушила?»

– Вы, – продолжал я, – тащили этот камень восемь лет.

– Семь, – поправила меня Литвинова.

– С иглы его снимали. Нянчились с ним, как с ребёнком, пока он не умер от передоза. Вместе с ним выпивать начали, поэтому в Вашей биографии так мало достойных ролей. Этот камень утащил Вас на самое дно, но Вы не жалеете об этом и не раскаиваетесь в своей глупости. По крайней мере, я не заметил с Вашей стороны даже тени смущения. Мне показалось, что Вы считаете подобный опыт полезным с экзистенциональной точки зрения. Именно проходя через такое горнило, душа актёра становится прекрасной амфорой. А теперь Вы с такой лёгкостью даёте людям советы, словно Вы – семейный психолог.

– Эдуард! – крикнул Карапетян. – Не нужно хамить! – Я даже головы не повернул в его сторону, потому что не мог оторвать взгляда от её тёмно-синих глаз.

– Послушайте, молодой человек, – сказала она совершенно спокойно, и холодная улыбка застыла у неё на губах. – Именно с высоты своего жизненного опыта я позволила себе давать советы молодой женщине, потому что не считаю подобные отношения перспективными. Тем более давеча Вы мне сказали, что не любите жену и что не собираетесь ничего менять. Вы расписались в полной несостоятельности – так зачем эту комедию ломать?

– Что Вы сочиняете? Я просто был в хлам.

Она нервно рассмеялась, и все присутствующие поддержали её, а я почувствовал себя в этой компании изгоем. Опустошив бутылку пива до последней капли, я поставил её на край стола и отправился в бильярдную. Их общество было для меня противопоказанно; тут же вспомнилось Филатовское: «Сукины дети!»

Когда я проходил мимо соседнего столика, из-под него вылезла нога в белом ботинке – я запнулся об неё и чуть не упал…

– Эдуард, будь добреньким… – послышался чей-то сдавленный шёпот.

Я заглянул под зонтик и обнаружил там Калугина. Я его сперва не узнал, поскольку он выглядел непривычно в светлом костюме из благородного льна, в белых мокасинах, в элегантной фетровой шляпе, и, честно говоря, я даже потерял дар речи.

– Присядь, – предложил он повелительным тоном.

– Ты чё так вырядился? – спросил я, усаживаясь рядом с ним; потом внимательно его рассмотрел и не смог сдержать улыбку. – Ну прямо настоящий фраер! Я даже представить не мог, что у тебя есть шляпа. Ты знаешь, тебе только розочки в петлице не хватает. – И я уже во всю смеялся, украдкой смахивая слезу.

– Ну хватит потешаться, – шёпотом попросил он и почему-то тревожно оглянулся по сторонам…

В это время московская богема готовилась к отплытию в ночной «круиз»; у капитанского мостика топталась официантка, записывая в блокнот гастрономические и алкогольные пожелания команды. В лучах заходящего солнца их лица порозовели и глаза светились неутолимой жаждой. Андрей долго смотрел в их сторону, а потом его блуждающий взгляд вернулся ко мне, и только после этого я понял, что он совершенно пьян.

– Ты знаешь, что меня удивляет? – спросил он слегка заплетающимся голосом, и, не дождавшись моего ответа, продолжил с некоторым восхищением: – Твоя наглость и полное отсутствие комплексов. Ты настолько увлечён собой, что не видишь вокруг себя людей. Ты просто идешь по ногам без всякой задней мысли.

Я поморщился и тряхнул головой.

– Нажрался?

– Ну-у-у, есть немного, – скромно ответил он, и личико у него стало отрешённое, как у младенца, который сидит на горшке.

Потом он сбил шляпу набекрень и продолжил назидательным тоном:

– Я тут слушал, как ты Ларису Ивановну воспитываешь… – Он наморщил лоб, собрал брови в кучу, и щёки его угрожающе раздулись.

– Нет, уж позвольте… – начал было оправдываться я, но он переехал меня, даже не слушая аргументов:

– Откуда в тебе столько наглости? Кто ты такой? Кто? – Он обжигал моё лицо перегаром, с возмущением выдыхая слова. – Ты пьёшь с ней за одним столом, разговариваешь с ней на равных, а я даже не могу подойти, чтобы взять этот грёбаный автограф. У меня ноги подкашиваются, сердце замирает, подмышки мокнут… Я раньше об этом даже мечтать не мог, и вот она – совсем рядом. Что мне делать, Эдуард?

– Ты чё молотишь, Андрюха? Умом тронулся?

Он тряхнул головой, словно решаясь на подвиг. С него слетела шляпа, но он даже не обратил на это внимание.

– Нет. Не могу. Попроси у неё автограф. Пожалуйста. Я не осмелюсь. Она для меня… – Он запнулся и растерял все слова, а в этот момент Литвинова налегала на «сухонькое».

Я неоднократно встречал в своей жизни мужчин, которые были склонны обожествлять женщин, и я упорно не мог понять их мотивацию – то ли это было следствием авторитарного воспитания матери, то ли это являлось парадоксом Блока, который всю свою жизнь искал «прекрасную даму» для поэтической экзальтации.

Мне было незнакомо подобное отношение к женщине, поскольку я не видел в ней каких-то кардинальных отличий, – Ева была создана не из ребра, а из того же мяса, что и Адам, из тех же мослов и сухожилий. Так какого чёрта ломать божественную комедию?!

– Андрей, ты настоящий герой, – с пафосом заявил я. – Ты прошёл две войны. Про таких, как ты, снимают фильмы. Таких, как ты, пытаются изображать вот эти актёришки… – Я махнул рукой в сторону московских небожителей. – Но у них это всегда получается неправдоподобно, потому что они умеют только тёплого по ноге пускать. Андрюха! Включи голову! Что за плебейство?!

Он отрицательно мотал головой и смотрел на меня рассеянным взглядом.

– В ней нет ничего от Ларисы Огудаловой, – продолжал я шёпотом. – Матёрая, циничная баба, которая прошла огонь, воду и медный трубы. Она любого мужика пополам перекусит. А ты видел, сколько она жрёт и пьёт?