Пристанище пилигримов

– Очень насыщенная. В девять – шашлыки, после двенадцати – танцы до упаду. Ну это у вас, у молодёжи, а я по-стариковски отправлюсь в номер, почитаю книжку и спать.

– Мясом кто занимается? – спросил Валуев нехотя и даже слегка зевнул.

– Коля сегодня прилетел утром.

– Уже здесь?

– А ты думал! – воскликнул Агасян. – Он уже на рынок слетал в Ново-Михайловское, вырезки купил девять кило, ящик вина и ящик водки, со всеми аборигенами уже перезнакомился, по ландшафту пробежался, массовку подготовил… А сейчас он уже – на мангале: мясо нашампуривает, салатики стругает…

– Даже не спал?

– А на хрена ему спать?! – засмеялся Агасян. – Он же – биоробот!

– Ну ладно, увидимся, – сказал Саша. – Пойду прогуляюсь к морю.

За всё это время он ни разу не улыбнулся, – даже тени улыбки не появлялось на его каменном лице, – он был очень суровым, таким же суровым и непреклонным, как его персонажи в кино. Человек Валуев мало чем отличался от актера Валуева: та же фактура, та же энергетика, тот же мощный голос, тот же стальной стержень внутри, та же авторитарность и подавляющий взгляд, – но всё это уже не было таким ярким, красочным и утрированным, как в синематографе. В жизни актёры являются бледными копиями самих себя – и внешне, и по содержанию, словно в телевизоре кто-то убрал цвет.

Когда Валуев растворился в темноте аллеи и постепенно затихли его шаги, я спросил Юрия Романовича:

– А он действительно непьющий… или подшитый?

Режиссер улыбнулся грустной улыбкой и ничего не ответил.

– Я всегда думал, что он – любитель выпить, – домогался я.

– Да с чего ты взял? – спросил Юра, хитро улыбнувшись.

– Уж больно органично он выглядел в роли запойного художника…

– А-а-а… Кризис среднего возраста.

– Там и Карапетян алкаша играет, такого утончённого… – Эта фраза с моей стороны была явной провокационной.

– Да все мы – алкаши, – буркнул он недовольно, и тень разочарования скользнула по его небритой физиономии. – Наше поколение… да и ваше… гиблое. Мы вино начали пить вместе с молоком матери. Я даже не помню, когда в первый раз приложился к бутылке. Давно это было. Так всю жизнь на кочерге и проскакал. Мне ещё полтинника нет, а я уже многих друзей похоронил. А вот Александр за ум взялся – галстук на горле затянул. Ай! – крикнул он и от досады махнул рукой. – Она в ежовых рукавицах его держит… Умная. Волевая. Некрасивая. Я бы с такой фурией ни дня бы не протянул. А впрочем, я ни с одной бабой ужиться не смог, да и не смогу уже. Для меня свобода важнее домашнего очага, в котором постоянно что-то булькает. Видимо, одиночество – это залог любого творчества, и я с этим уже давно смирился.

– Сейчас он вообще не пьёт, – продолжал Юра нахваливать своего подопечного; было видно, что он Сашу очень уважает, и уважает его не только как артиста, но и как мужика. – После свадьбы остепенился. Пьянки, гулянки – всё осталось в прошлом. На баб даже не смотрит, но как-то потускнел, потерял пластику, живость.

– Ага, лицо у него словно окаменело, – подтвердил я. – Ему с таким выражением остаётся только ментов воплощать или генералов ФСБ.

– А больше никого и не надо, – иронично заметил Агасян.

Мы закурили. Вновь подошла официантка. Юра вопросительно посмотрел на меня – я ответил, что мне пока не надо. Он заказал ещё сто граммов армянского.

– Знаешь, что я думаю? – спросил я.

– Нет, – ответил он равнодушным тоном.

– Что это всё – ненадолго. Рано или поздно он развяжет узелок. Алкоголизм – это не временное помешательство, а карма человеческая. Такая же неотъемлемая черта характера, как вспыльчивость или малодушие.

– Чё серьёзно? – спросил он, делая испуганное лицо. – А то я, глядя на Сашку, тоже решил завязать.

– Даже не пробуй! – ответил я категорично. – Я один день не пью – хуйня полная. Жизнь без алкоголя, как манная каша без масла.

– Жизнь прекрасна и удивительна, если выпить предварительно! – с упоением произнёс я и продолжил перемывать косточки бедному Александру: – Вон, посмотри на Валуева… Несчастный человек. Это не лицо – это гипсовая маска. В глазах – зелёная тоска, как на донышке пустой бутылки, с праздников закатившейся под диван.

– Красиво излагаешь, – похвалил Юра и аккуратно пододвинул ко мне стакан. – Это неизбежно, Эдуард. Не сопротивляйся. Сам же говоришь: «рано или поздно». Давай накатим, братишка… Конец – всё равно один. – При этом физиономия у него была самая добродушная.

Он поднял стакан и предложил чокнуться. Я сперва замешкался, поскольку в моей голове тут же прозвучали напутственные слова батюшки: «Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть», – а потом словно вожжи отпустили и всё стало безразлично. Я поднял стакан – мы чокнулись, дружно выпили, и жизнь дальше покатилась под горочку.

– Ты, случайно, не пишешь? – спросил меня Агасян, облизывая губы и разминая пальцами сигарету, а я почувствовал, как мои кишки прожигает это дьявольское зелье; мне даже показалось в какой-то момент, что горячее и липкое вытекает из моего ануса, – я испуганно поджал ягодицы и скромно ответил:

– Да так… потихоньку… в ящик… А что?

– Есть в современном кино очевидная проблема.

– Какая?

– Нет хороших сценариев. В стране – не только экономический кризис, но и кризис жанра: людям совершенно нечего сказать. Кино вырождается, потому что уходят люди, прошедшие войну, сталинские лагеря, голод, лишения, но главное – восходящие на стыке радикальных исторических перемен, которые всегда являлись мощным катализатором в искусстве. Уходят, батенька, настоящие идейные творцы, а на смену им приходят мажоры, которых интересуют только бабки и сексуальные развлечения. Они даже понятия не имеют, что любой творческий процесс требует полного самоотречения и аскетизма. – В качестве аргумента он поднял палец, увенчанный роскошным турмалиновым кварцем, и помахал им в воздухе. – Нет сейчас таких людей, как Мережко, Бородянский, Володин… И труба стала ниже, и дым пожиже, вот и приходится всякую хуйню про ментов снимать. Лично меня уже тошнит от этих фильмов, но ведь как-то надо жить. – Когда он это говорил, у него было очень грустное лицо, и мне даже показалось на секундочку, что он не прикалывается, хотя я уже понимал, на сколько этот человек непредсказуем и склонен к перевоплощениям; он мог сыграть любую роль: рефлексирующего интеллигента, прожжённого циника, добродушного плута, весёлого гедониста, влюблённого романтика, жёсткого руководителя, – но никто и никогда не знал, кем он является на самом деле, потому что этого не знал даже сам Юрий Романович.

– Совершенно не с кем работать, – добавил он и протянул руку к пачке сигарет.

– О чём ты говоришь? – удивился я. – В твоём распоряжении – лучшие актёры российского кинематографа. С такими звёздами можно в любой проект вписаться!

– Да я бы всех, – крикнул Юра, выпучив на меня глаза, – променял бы на одного духовитого сценариста, который смог бы меня чем-то удивить!

– Но этого уже давно не было, – спокойным голосом продолжил он. – А если быть более точным – никогда. В этом и заключается моя трагедия.

Он меланхолично закурил, выдохнул большой вязкий клубок дыма, потом огляделся по сторонам и продолжил практически шёпотом:

– Что касается актёров, так я не считаю их творческими людьми. Это просто – марионетки, которых я дёргаю за ниточки. Они участвуют в процессе лишь косвенно: ничего не создают, ничего не решают, не генерируют никаких идей… Слова им пишет сценарист, кинооператор отвечает за их визуальный образ, обстановку и костюмы создают художники, а ещё есть монтаж, цифровая обработка, мастеринг и прочая хуйня. Спрашивается: за что актёры получают бабки?

– За перевоплощение?

Он громко рассмеялся.

– Эдуард… Как правило, они являются заложниками собственных амплуа, и даже такие великие актёры, как Смоктуновский, всю жизнь играют одну и ту же роль. А вот деньги они получают за то, что им дано от бога… Это внешность и харизма. Любой проститутке, любой рыночной торговке, любому спекулянту и мошеннику приходится чаще перевоплощаться, нежели нашим актёрам из «мыльных опер». Они просто находятся в кадре – носят свои пиджаки, говорят заученные тесты, фальшиво улыбаются, плачут, и для них это – такая же повседневность, как для многих сходить на работу. Не боги горшки обжигают, и в кино снимаются самые обыкновенные люди, но почему-то вся слава достаётся им, а имена гениальных режиссёров, сценаристов, кинооператоров всегда остаются в тени.

– Злой ты, Юра… Прямо Карабас Барабас! – пошутил я.

– Ты не прав, – мягко, с улыбочкой ответил он, совершенно изменив выражение лица, и даже глаза его потеплели и стали чуточку влажными. – Я очень люблю своих актёров. Они – для меня, как дети: иногда приходится поругать, а иногда и ремня всыпать. А как ещё по-другому? Очень несознательный народ.

– Ничего страшного, – согласился я. – На меня отец матом ругается, «долбаёбом» называет, так я даже не обижаюсь. Пороть прекратил, когда мне шестнадцать лет было. Жёсткий человек, но я его очень люблю и уважаю… потому что он по-своему прав. Его, между прочим, тоже Юрой зовут.

– А вообще-то ты не производишь впечатление долбаёба, – сказал Агасян, глядя на меня с оптимизмом.

– Хм, – скромно улыбнулся я. – Первое впечатление всегда обманчиво.

– Ну не знаю… Я долбаёбов на своём веку повидал.

– А я – латентный, вялотекущий… Вроде нормальный-нормальный, а потом как выкину что-нибудь эдакое.

– То есть советуешь держаться от тебя подальше? – спросил он, глядя на меня с лёгким испугом и даже с некоторой брезгливостью, как смотрят обычно на душевнобольных.

– Я для окружающих не опасен. Я опасен в первую очередь для самого себя.

– Ну и хорошо, – выдохнул он с облегчением, – а то я в собутыльники тебя записал. Ничего не имеешь против?

– Нет.

.16.

Когда лунная ночь вступила в свои права, мы двинулись в назначенное место. Найти его было несложно: в районе белокаменной беседки разметалось по небу пурпурное зарево. Мы дошли до конца платановой аллеи, усыпанной павшими листьями, и свернули на гравийную дорожку, ведущую вдоль парка к юго-восточному склону. Уже были слышны пьяные голоса, крики, дружный хохот, а между деревьев мерцали огненные всполохи, и длинные крючковатые тени стелились по земле. Когда мы вышли на поляну, нам открылась удивительная картина: наполненное светом и жизнью пространство буквально через несколько метров обрывалось в тёмную бесконечную пустоту, усыпанную звёздами, а на краю этой пропасти начиналась ни то вакханалия, ни то капустник, и мраморные колонны «тургеневской» беседки, белеющие в окружении вековых тополей, наилучшим образом дополняли этот спектакль, и даже одинокая, печальная Луна приготовилась лицезреть.

Киношники пили довольно много и пили со вкусом: умело жонглировали словами, хохмили наперебой, рассказывали матерные анекдоты, хором пели песни, горланили во всю мощь: «Полковнику никто не пишет! Полковника никто не ждёт!» – короче говоря, было весело, и только лишь Александр Валуев скромно сидел у костра с пылающим лицом, похожий на кровожадного индейца из племени Команчи. Он попивал отрешённо безалкогольное пивко, и по лицу его было видно, что он не получает никакого удовольствия от всего происходящего. В левой руке он держал сотовый телефон и поглядывал на него с некоторой опаской, словно это был языческий божок… И вдруг телефон зазвонил – Валуев встрепенулся, поднёс трубку и заговорил непривычным для него мягоньким баритоном:

– Да, Маруся. Нет, Маруся. С чего ты взяла? Ну прекрати… Я понимаю, что тебе надоело… Поверь, я совершенно от этого далёк, и мне не интересны эти плебейские развлечения. Просто за компанию… Чтобы не казаться белой вороной… Понимаешь?

Было очевидно, что он пытается успокоить жену и пытается доказать ей свою лояльность. В его голосе было столько уступчивости, а в лице – собачьей преданности, что я был просто удивлён до глубины души: «Этот герой-спецназовец, этот настоящий суровый мужик, от одного взгляда которого мокнут подмышки и сжимается сфинктер, на самом деле является обыкновенным подкаблучником! Мама дорогая!»

– Зайка, послушай… – оправдывался Валуев, но его, по всей видимости, не слушали. – Ну с чего ты взяла? Поверь, этого не будет. Я всё понимаю. Потерпи немного. Хорошо?

– Видел бы ты эту «зайку», – услышал я вкрадчивый голос за спиной и оглянулся: это был Юрий Романович Агасян.

– Натуральный бегемотик, – добавил он и дурашливо хихикнул.

Его восточные глаза, потонувшие в мягоньких мешочках, светились неподдельной радостью, а в тёмных зрачках метались огненные всполохи костра. Он был чем-то по-настоящему воодушевлён, и от былой осенней грусти не осталось и следа. Это был другой человек – помолодевший лет на двадцать, наполненный творческой энергией, вдохновлённый неожиданно свалившимся на него чудом.

Я сперва подумал, что он, по всей вероятности, дошёл до той кондиции, после которой у алкоголика начинается маниакальная фаза опьянения и появляется обманчивая надежда, что не всё ещё потеряно, что можно вернуть молодость и былую прыть, что можно ещё многое успеть и стоит только захотеть… Но потом я внимательно наблюдал за тем, как режиссёр обхаживает молоденького мальчика, и до меня дошло, откуда растут ноги, а ноги, как известно, всегда растут из одного места. Прав был старик Фрейд: вся наша духовная жизнь – это сплошная сублимация животной сущности, а вся наша мораль – это подмена естественных желаний социальными преференциями. Прежде чем кого-то поиметь – подари ему ощущение любви или хотя бы участия.

Я внимательно наблюдал за ними, и не только я… Судя по всему разговор был очень душевным: Серёжа, отведя глаза в сторону, загадочно улыбался, лишь уголками рта, и грел в ладонях пластиковый стаканчик с вином, а Юра плёл ему в ухо какую-то канитель и подливал, подливал, подливал ему из чёрной бутылки, которая никогда не иссякнет… Я не слышал, о чём они говорят, но понимал каким-то особым чутьём, что режиссёр сулит мальчику великое будущее. Это было понятно без слов, потому что их лица в тот момент напоминали аверс и реверс одной и той же монеты тщеславия.

А вообще я был поражён метаморфозами, которые происходили с актёрами под воздействием алкоголя и южной ночи. Днём они оставляли жалкое впечатление – вялые и бледные шарахались по отелю, все как один в тёмных очках, с недовольными лицами, неопрятные; появлялись на пляже в стареньких купальниках, в полотенцах, намотанных на бёдра; незагорелые, неспортивные, сексуально непривлекательные, они совершенно не были похожи на звёзд, которыми их представляют таблоиды.

На площадке царила атмосфера всеобщей снисходительности, а иногда – полного безразличия к съёмочному процессу. Казалось, актёры ни во что не ставят фильм Юрия Агасяна, да и сам режиссёр работал без особого фанатизма, без интереса и с огромной долей иронии. Возникало ощущение, что все эти люди, утомлённые бесконечной московской суетой, приехали в Ольгинку просто отдохнуть. С моей точки зрения это было очень сомнительное искусство. Сценарий буквально перекраивали на ходу, причём в этом беззаконии принимали участие все кому не лень. После нескольких дублей я понял, что не хочу больше участвовать в этом бардаке.

Итак, днём они представляли из себя жалкое зрелище: кучка бледных, обескровленных вампиров, избегающих яркого солнца, – но к ночи они приходили в себя, расправляли за спиной могучие крылья и становились по-настоящему привлекательными. После алкоголя у них широко открывались глаза и начинали проявляться всевозможные таланты, которыми они не блистали на съёмочной площадке, и даже помощник режиссёра Николай удивил меня своей незаурядностью…

На том пикнике было немало народу: вся съёмочная группа и несколько человек из шоу-балета «ХАОС». Даже появился загадочный и молчаливый Евгений Махно, самый яркий и талантливый танцор из коллектива моей жены. У него была неповторимая пластика и очень неординарная внешность – слишком мужественная для мальчика из балета. Когда он сидел у костра, положив рельефные предплечья на колени, и пламя выхватывало из темноты его демоническое лицо, словно вырубленное из камня, и лёгкий ветерок шевелил его длинные смоляные волосы, то я увидел в нём очевидное сходство с героем Лермонтова. Да, это был самый настоящий Демон. И девчонки из «Югры» по нему трещали, и моя жена была от него в восторге, всегда отмечая его хореографические таланты и яркую внешность, да что там говорить, даже я был высокого мнения об этом парне. Особенно мне импонировала его лаконичная сдержанность и тонкое чувство юмора, иногда граничащее с сарказмом: он никогда не улыбался, но мог так пошутить, что все вокруг катались со смеху.

Ко всему прочему он играл во все спортивные игры, и мы частенько пересекались с ним на футбольном поле, на баскетбольной площадке, на теннисном корте, на зелёном сукне бильярдного стола… Во-первых, он всегда оказывался в противоборствующей команде, и у меня возникало впечатление, что он играет конкретно против меня, а все остальные интересуют его лишь номинально, а во-вторых, я прекрасно понимал, что он пытается доказать мне своё превосходство… Вот только зачем? Я даже не сомневался, что к этому причастна моя жена. Но как? То ли он был в неё платонически (безответно) влюблён, то ли она стимулировала его каким-то иным образом? Я долго не мог этого понять, а может быть, просто не хотел в этом копаться, или точнее сказать, не хотел в это верить – в то что они не только партнёры в танцах.

В какой-то момент ко мне на лавочку аккуратно присела пьяненькая жена. С самого начала гулянки она делала вид, что не замечает меня, и даже не смотрела в мою сторону, выпивая в компании с Литвиновой, Корнеевой и Карапетяном. Дима вьюном вился вокруг девочек: хохмил и поливал тостами прямо как из пулемёта, то и дело подтаскивал горячие шашлыки, с ловкостью бывалого официанта подливал молодое красное вино и время от времени орал с восторгом: «Девчонки!!! Я вас так люблю!!! Вы такие классные!!!» – всё это происходило у самого мангала, мерцающего раскалёнными углями… В дыму и огненных зарницах, словно шашлычный Прометей, над ним колдовал директор картины, – это был породистый, накаченный парень с лицом древнеримского легионера. Он всем без исключения улыбался широкой белозубой улыбкой и постоянно приговаривал: «Кушайте на здоровье, кушайте». Я доедал уже вторую порцию запечённой свинины и всё никак не мог нажраться и напиться после суточного поста – так как же людям удаётся годами укрощать свою похоть, если мне двадцать четыре часа показались вечностью? Я вновь услышал: «Девчонки!!! Я вас так люблю!!!» – и подумал: «Слава богу, что их здесь хоть кто-то любит».

Когда Мансурова подошла ко мне и присела на лавочку, Махно посмотрел на неё ироничным взглядом и чуть заметно ухмыльнулся, – а может, мне это просто показалось, – и в то же самое мгновение нахлынула безотчётная тревога. Нет, это была не ревность, а скорее – предчувствие надвигающейся беды. Казалось, меня подводят к чему-то фатальному.

«Батюшка Александр меня уже никогда не дождётся, а это значит, что я не использовал свой последний шанс и проклятие чёрной старухи становится неизбежным. Я, наверно, сдохну под забором или на обочине, а в лицо будет шарашить оголтелая луна». – Поток пьяного сознания продолжался: – «А чем, интересно, занимается эта маленькая сучка? Наверняка с кем-нибудь шпилится, а мне по телефону задвигает, что, мол, никуда не ходит, сидит дома, крестиком вышивает. Бабы – хитрые, а ума – нет. Я их насквозь вижу. Приеду – разберусь».

– Ты почему сегодня опять бухаешь? – спросила Мансурова и слегка поёжилась, потому что с моря подул прохладный ветерок.

Я ничего не ответил, а просто обнял её за плечи и крепко прижал к себе. Она посмотрела на меня с удивлением и спросила:

– К чему эти телячье нежности?

– Я просто тебя люблю, – ответил я, и, повернув голову, поцеловал её в губы, ощутив острый запах лука и винного перегара.

– Соловья баснями не кормят, – злобно прошипела она и попыталась встать, но я удержал её рядом с собой и боковым зрением увидел, как поднялся с брёвнышка Махно, – это было довольно резкое движение, и выглядело оно демонстративно…

– Отпусти меня!

– Ой-ой-ой, какой щикарный мущщщина, – с издёвкой произнёс я, а он в это время «красиво уходил в закат», поводя плечами и вкладывая в каждый шаг столько же достоинства, сколько и безразличия; на фоне тёмного зловещего парка в мерцающих бликах костра Жека смотрелся как матадор, покидающий арену.

– Ты с ним трахаешься? – спросил я и оскалился омерзительной улыбкой.

– Пошёл ты, малохольный! – ответила она и вырвалась из моих навязчивых объятий.

– Догоняй свой последний поезд. – Я грубо хохотнул.

Когда ушла жена, на меня вновь навалилась тревога, – она буквально выворачивала меня наизнанку. Я подошёл к столу и налил себе стакан водки. Опрокинул его и закусил маленьким корнишоном – по телу побежала волна обманчивой эйфории. За спиной раздался приятный женский голос:

– Не всё потеряно, если вы ещё ссоритесь… – Я оглянулся. – Совсем плохо, если уже нечего выяснять и нечего делить. – Это была Лариса Литвинова.

Меня всегда восхищала её колдовская красота, но я никогда не видел её так близко, – в тот момент я ощутил на своей коже тепло её магических глаз. Без каких-либо сомнений, она была роковой женщиной, а такие редко бывают счастливы в семейной жизни, потому что «красота – это страшная сила», как заметила однажды Фаина Раневская, и мужики на самом деле бояться красивых женщин, особенно таких femme fatale, как Лариса. Когда я смотрю «Жестокий романс», то бесконечно восхищаюсь её талантом: ну как могла эта хищница, эта убийца китов, настолько перевоплотиться и сыграть классическую жертву – эту глупенькую, наивную девочку, которая только и думала о том, как бы побыстрее выскочить замуж? Наверно, ей и в жизни приходилось играть подобные роли, хотя не берусь это утверждать.

– В том-то и дело, – грустно промямлил я, – что выяснять уже нечего. Всё и так ясно…

– А что… что вам ясно? Вы ещё такие молодые, такие сексуальные… Всё ещё можно исправить. Всё ещё можно вернуть.

– Любовь не вернуть, – спокойно ответил я.

– А ты можешь сказать, что по большому счёту изменилось с тех пор, когда вы встретились и полюбили друг друга? Она – это она. Ты – это ты. Ну может быть, стали чуточку умнее, взрослее… И это позволяет вам по-новому взглянуть на свои отношения, то есть любить не только глазами, руками, чреслами… – Она чуть запнулась, словно искала подходящее определение. – … а ещё и сердцем, и душой… Если хотите… даже умом… А почему бы и нет?

Я внимательно наблюдал за ней: за каждой её мимической морщинкой, за тем как мнутся её гуттаперчевые губы при каждом слове, за тем как меняется выражение глаз и двигается кончик носа, – и совершенно отчётливо понимал, что она не верит в собственные слова, что она ими просто жонглирует, но мне было очень приятно: доставляя тактильное наслаждение, в мою ушную раковину проникал её певучий бархатный голос, и я бы мог слушать и слушать его до бесконечности, до самого рассвета, когда совершенно побледнеет луна, небо станет молочно-голубым и поднимется жемчужное солнце, а ещё, словно страусиновым пёрышком, она ласкала моё самолюбие…

– А Вам не кажется, – спросил я и сделал паузу; в голове что-то щёлкнуло и меня отпустило: чувство тревоги и надвигающейся катастрофы сменилось надеждой, – что любовь – это энергия, которая даётся свыше. Как и любая энергия, она подвержена энтропии. Она не является результатом интеллектуальной или духовной работы самого человека. Я не верю в любовь по собственному желанию, и в том замечательном фильме герои оказались вместе только потому, что они одинаково несчастны и всеми отвержены. Когда люди кидаются в объятия от безысходности, от отчаяния, это ещё не любовь, это – всего лишь симбиоз.

– А любовь… – Я перевёл взгляд с её пылающей щеки и тёмного локона на самый край, где светилась лунная амальгама и тонким росчерком пера была обозначена линия горизонта. – Она приходит нежданчиком и так же уходит, без права на переписку и камбэк. Её не вернуть красивыми словами и даже бриллиантами… И Вы это знаете не хуже меня.

– Как можно не любить такую женщину? – прошептала Литвинова, поморщилась и пошла от меня прочь, а я подумал тогда: «Вопрос, конечно, риторический… Но какова Мансурова? Вот ведь штучка! Её природное обаяние не имеет границ. Как она смогла за такой короткий срок обработать такую матёрую бабу? Ну просто волшебница! Да что там говорить, я и сам когда-то попался на эту мормышку, будучи убеждённым холостяком».

После того как ушла Литвинова, меня хорошенько торкнуло, и мне даже захотелось прилечь на траву… Ночь была тёплая, ласковая, хотя с моря иногда тянул прохладный ветерок, но это было только в радость: он разгонял дым от костра и освежал пьяных людей. Праздник продолжался. На полянке появлялись и знакомые, и незнакомые лица. Отовсюду слышались оживлённые голоса и смех. Из тёмного парка доносился истошный женский крик: «Помогите!!! Помогите!!! Мужика хочу!!!» – но никто не обращал на это внимание, и уж тем более никто не кидался помогать. У белокаменной беседки шашлычник Николай, сменив поварской колпак на гитару, развлекал присутствующих авторской песней. Он пел приятным звонким голосом: «Там вокруг такая тишина, что вовек не снилась нам, и за этой тишиной, как за стеной, хватит места нам с тобой».