Пристанище пилигримов

Телевизор был для меня единственным спасением – подавляя усталость и безразличие, я пытался хоть как-то втянуться в происходящее на экране. Это было московское дерби «Спартак» – «Динамо». Футболисты катали мяч без особого энтузиазма. Торопиться им было некуда: впереди корячилось полтора часа бессмысленной беготни, поэтому они передвигались неспешно, вразвалочку, не теряя достоинства; эффектно падали на траву, с некоторым зависанием в воздухе перед тем как приземлиться, долго валялись, изображая нечеловеческую боль, дрыгали ножками, пытаясь вызвать у арбитра хоть какое-то сострадание, и по всему было видно, что играть им совершенно не хочется.

Я люблю российский футбол, люблю эти полупустые трибуны, эту усыпляющую монотонность игры и отсутствие жёсткого противостояния, люблю эту детскую непосредственность игроков и незамысловатые рисунки комбинаций, люблю бескорыстную преданность наших болельщиков, которые всё-таки переживают за исход матча, несмотря ни на что, люблю их невероятное чувство юмора, но особенно мне нравится потягивать пивко на верхней галерее тагильского стадиона в погожий солнечный денёк, и, прищурив один глаз на солнце, другим наблюдать, как перекатывают мячик по полю простые дворовые команды. Мне сразу же стало уютно и тепло, когда я увидел в телевизоре «наших». Я вытянулся весь в струнку, широко и сладко зевнул – всё обрисовалось зыбким контуром, и, шевельнув портьеру, подул прохладный ветерок. Я приготовился «болеть».

Казалось, игроки делают всё возможное и невозможное, чтобы усыпить не только меня, но и болельщиков на стадионе. Из десяти голевых моментов красно-белые реализовали только один и довольные ушли на перерыв. В самом начале второго тайма динамовцы пропустили второй гол. В жизни и в спорте я болею за тех, кто проигрывает. Наверно, это обусловлено моей отзывчивостью, и я бы даже сказал – острой эмпатией по отношению ко всем неудачникам. «Менты! Сожрите это мясо!» – орал я во всю глотку, и через каких-то двенадцать минут мои подопечные сравняли счёт – я радостно прыгал на кровати, свистел через нижнюю губу, а из соседнего номера колотили в стену. «Оле-оле-оле-оле! Динамо, вперёд!» – ревел я, не обращая внимания на соседей, но уже через минуту красно-белые вырвались вперед – я приуныл, но когда они забили ещё и четвёртый гол, я совершенно расстроился и отодвинул кровать…

«Нет в жизни счастья», – подумал я, собираясь спускаться по водосточной трубе, но вовремя вспомнил батюшку, его тяжёлый гранитный взгляд, его сухие загорелые руки, его всклокоченную бороду, обтёрханные рукава подрясника, помятые кирзовые сапоги, и при этом так защемило сердце, что слёзы навернулись на глазах. «Прости меня, батюшка. Ради бога прости», – только и смог прошептать я, возвращаясь в номер…

Потом я достал из дорожной сумки свою любимую тетрадь, на обложке которой было выведено каллиграфическим подчерком «Мысли на ход ноги». Нашёл шариковую ручку в ящике стола. Уселся поудобнее. Выдохнул. И начал писать: «Ещё один день на трассе подходит к концу – ещё один закат, нереальный, пугающий, апокалиптический, как в последний раз». В соседнем номере хлопнула дверь и послышались невнятные голоса – я на секунду отвлёкся и продолжил: «Солнце уже ударилось о землю, и вспыхнула до самого горизонта бескрайняя степь…»

Она вернулась ранним утром. Щёлкнул замок, цокнули каблуки, и комната начала заполняться алкогольным амбре, к тому же она притащила целый шлейф запахов, составляющих атмосферу ресторана «Сакартвело», в котором беспрестанно чадят жаровни и курят посетители. Я прикинулся спящим, потому что мне не хотелось с ней разговаривать, но она тихонько спросила меня: «Чудовище, ты спишь?» – я ничего не ответил, и она закрылась в ванной на шпингалет. Я долго слушал, как льётся на кафель вода, как девочка моя напевает странную песенку, как тикает секундная стрелка, отсчитывая наш последний овертайм, и провалился в глубокий сон… Тьма. Кромешная тьма. Без времени и границ.

Утром я проснулся от того, что хлопнула дверь. Я поднял свинцовые веки и увидел рядом с кроватью двух ангелов, которые разговаривали с моей женой. Они были во всём белом, как и подобает ангелам. Их лица были настолько знакомы, насколько и неузнаваемы. Балкон был открыт настежь, портьера отодвинута в сторону – комната была заполнена ярким солнечным светом и свежим воздухом.

«Кто эти прекрасные феи? – подумал я, выкручивая свою память, как мокрое полотенце. – Какие-то знакомые из Тагила? Я же их где-то видел…» – Но где и когда, я не мог вспомнить, словно это было воспоминание из другой жизни; вдруг одна из этих женщин (невыразительная блондинка с лицом учительницы русского и литературы) заметила, что я проснулся; она смотрела на меня равнодушным взглядом, каким смотрят по утрам на закипающий чайник…

– По-моему, мы мешаем кому-то спать, – тихим голосом молвила она, обращаясь к Мансуровой; у Ленки было такое выражение лица, словно она только сейчас обратила внимание, что в её смятой постели валяется какой-то незнакомый мужик.

– Ничего страшного, – после некоторого замешательства ответила Мансурова. – Если его не разбудить, то он проспит не только завтрак, но и обед.

– А ужин отдам врагу, – брякнул я ни с того ни с сего хриплым, прогоревшим голосом, на что голубоглазая яркая брюнетка снисходительно улыбнулась, но строгая блондинка продолжала смотреть на меня холодным немигающим взглядом, в котором просматривался слабый интерес хищника к несъедобной добыче: и действительно, в тот момент я выглядел ужасно – небритый, взъерошенный, опухший с похмелья, постаревший за ночь на двадцать лет, – и тут же в моей памяти начинают вспыхивать кадры из старых советских фильмов…

«Это же Екатерина Корнеева, – подумал я, превращаясь от изумления в соляной столб. – Что она здесь делает? Мне это всё мерещится?»

Я медленно перевёл взгляд на голубоглазую брюнетку и был окончательно сражён, – то же самое, наверно, испытывает человек, который видит проплывающую по небу «тарелку». Всё это было как-то буднично: обыкновенное утро, в стандартном двухместном номере с дешёвой мебелью и маленьким холодильником, ко всему ещё – моя опухшая небритая физиономия, грязная мозолистая пятка, торчащая из-под одеяла, какой-то неприятный запах, витающий вокруг меня, и никаких тебе ковровых дорожек, ослепительных нарядов, никаких тебе папарацци и запотевших бокалов с Dom Perignon, – и от этого становилось ещё страшней: «Твою мать! Да не может этого быть!»

В моём воспалённом мозгу из темноты забвения появился восхитительный женский образ: длинное платье, неимоверно тонкая талия, золотые часы на вытянутой руке и эти сияющие влюблённые глаза, которые опалили сердца многих мужчин в Советском Союзе, но не произвели никакого впечатления на баловня судьбы, прожигателя жизни и сердцееда… Я вспомнил, как он целился револьвером в циферблат, а потом выхлестнул его метким выстрелом. Эти ярко-голубые глаза с тех пор потускнели, но я узнал бы их из тысячи, поскольку не изменилось их выражение, олицетворяющее любовь и страсть. Да, конечно, это была Лариса Литвинова, неповторимая и восхитительная.

«Что со мной происходит последнее время? То ли я схожу с ума, то ли со мной кто-то играет… За меня крепко взялись: если раньше я был предоставлен сам себе и делал всё что хотел, то на сегодня меня очень активно развлекают».

Я смотрел на эту трёхголовую гидру с изумлением, и у меня было примерно такое же лицо, как у комедийного персонажа, одолевающего всех глупым вопросом: «А что это вы тут делаете?»

– Леночка, – обратился я к своей жене, – я проснулся или всё ещё в коматозе?

Она не успела ответить: дверь в номер распахнулась, и на пороге появился незнакомый мужчина лет шестидесяти, среднего роста, седовласый, с животиком, с восточными выразительными глазами и очень энергичный. Когда такие люди появляются в твоей жизни, то за ними приходит целый ураган событий.

– Леночка, а у вас есть на чём крутануть? – спросил он; в руках у него была стопка CD-дисков.

– Конечно, Юрий Романович, – ответила Мансурова. – Я сейчас принесу музыкальный центр.

Почему моя жена вызывает у окружающих (практически у всех людей, с которыми она сталкивается) категорическую симпатию? И даже не очень добрые люди и довольно лживые проявляют к ней свои лучшие качества и максимальную искренность. Она умеет любого человека настроить на тёплую, дружескую волну общения, если даже знакомство началось с конфликтной ситуации. Как мне это знакомо: «Леночка», «золотце», «милая», «дорогуша», – каждый хочет подобраться поближе, чтобы погреться в лучах этого «солнца», которое светит одинаково всем без исключений. Наверно, вся фишка – в её глазах. Они широко распахнуты для каждого входящего в её жизнь, как и сердце. Такой же открытый и незамутнённый взгляд был у батюшки. Глядя в такие глаза, не видишь дна.

– Вы знаете, Леночка, – пропел этот мужичок приятным бархатным баритоном, – я бы хотел, чтобы Вы обратили внимание на Астора Пьяццолла. Мне хочется, чтобы в моём фильме прозвучала его композиция и чтобы мальчик с девочкой танцевали танго на закате.

– Юрий Романович, может, мы пойдём? – спросила его Корнеева. – А вы тут сами как-нибудь разберётесь…

Благостное выражение лица его сменилось в одну секунду на ястребиное, хищное, и даже тёмные глаза его выкатились из орбит.

– Спасибо, родные! – крикнул он и даже шаркнул ножкой. – Я надеялся на вашу помощь, а вам лишь бы на пляж свинтить! Вы что, сюда развлекаться приехали?

– Юрочка, ну перестань, – пыталась успокоить его Лариса, как мамочка капризного ребёнка. – Ну что ты от нас хочешь? Бабье лето наступило. Последние лучики солнца. Дай хотя бы порозоветь, а то бледные как спирохеты.

– Ой, идите! – махнул он на них рукой.

– У меня, кстати, муж – меломан, – робко предложила Мансурова, ткнув в меня пальчиком, а я в это время выглядывал из-под одеяла, как немец из бруствера. – Он очень хорошо разбирается в музыке. У него – отменный вкус.

– Вот видишь, Юра, – с некоторой издёвкой заметила Лариса. – А мы ни хрена в этом не понимаем: нам, что Пьяццолла, что Дунаевский, одно и то же. Пойдём, Катерина.

Юрий Романович приподнял свои пышные брови, когда увидел меня в постели; он тут же поменял хищное выражение лица на снисходительное, протянув мне свою холёную пухленькую ладонь, – маникюр у него, конечно, был безупречный, и даже ногти были покрашены бесцветным лаком.

– Здравствуйте, молодой человек. Не разбудил?

– Не беспокойтесь, меня уже давно разбудили, – ответил я, слегка перекатывая костяшки его мягонькой ладони.

– Юра, – представился он.

– Эдуард.

– Очень приятно.

– И мне.

Возникла тягучая пауза, которую прервал неожиданный стук в дверь…

– Войдите! – крикнул я, слегка встрепенувшись.

– Музыку любите? – интимно спросил Юрий Романович, протягивая мне пачку дисков, словно предлагая оценить её то ли по весу, то ли по значимости.

Я смерил его таким взглядом, как будто он допустил полную бестактность.

– Нет, – ответил я решительно. – Я живу музыкой. С таким же успехом Вы могли бы меня спросить: люблю ли я воздух, которым дышу? – Его глаза слегка округлились от удивления.

Стук повторился – теперь уже Лена крикнула: «Войдите!» – и в дверном проёме появилась знакомая «мордашка» с белёсой чувственной чёлкой.

– А вот и гардемарины подтянулись! – крикнул я с восхищением.

– Не помешаю? – спросил Дима, широко улыбаясь белозубой, очаровательной улыбкой.

– Заходите-заходите, – предложила Лена. – А я сейчас музыкальный центр принесу… Он в соседнем номере.

– Принеси мне сперва штаны, – вполголоса попросил я, – и свежую майку из гардероба.

– Дима, а вы-то здесь какими судьбами? – спросил я, обращаясь к Карапетяну; он улыбнулся своей очаровательной улыбкой и скромно ответил:

– Так… мы тут кино снимаем.

Как выяснилось потом, Дима по жизни был очень скромным человеком и очень ранимым, – про таких говорят: тонкая артистическая натура, – но оставался он таким до тех пор, пока в него не начинала вливаться водка, а вот после этого он превращался в натурального чёрта… Я всегда знал, что актёры не имеют ничего общего с теми образами, которые создают режиссёры. Я никогда не испытывал по отношению к ним должного пиетета. Настоящие герои не снимаются в кино – они играют главные роли в великой постановке под названием «Жизнь». А хорошим лицедеем может быть только человек гибкий, у которого нет своего стержня и чётко выраженного характера. Актёр – это простая деревянная вешалка, на которую можно повесить любой клифт: ватную телогрейку, позолоченный камзол, деловой сюртук, фрак, костюм-тройку, генеральский френч или солдатскую гимнастёрку. Они сходят с ума, когда у них нет ролей: им нужна чужая идентичность, чтобы почувствовать себя человеком. Когда у них нет ролей, они задыхаются от собственной пустоты. Они ищут аплодисменты и признание толпы, постепенно превращаясь в марионеток, потому что у них нет внутренних источников энергии. Основные их стимулы – это тщеславие и гордыня. Такая жизнь приводит к полной фрустрации, особенно когда начинаешь понимать, что живёшь вне основного контекста…

– Кстати! – воскликнул я. – Пользуясь моментом, хочу выразить своё восхищение и пожать Вашу благородную… – Дима скромно опустил глаза и щёки его порозовели, пока я тряс его вялую пятерню. – Спасибо, Дима, спасибо за «Чёрный квадрат», «Зелёный фургон», «Гардемаринов». – Я продолжал трясти его руку. – Но особый респект за фильм «Кризис среднего возраста». Я пересматривал его неоднократно и каждый раз ловил себя на мысли, что Вы играете настолько органично, как будто сами всё это прошли: наркотики, алкоголь, тяжёлые психологические травмы, не совместимые с жизнью, и огромное разочарование в любви. Я думаю, что настоящий актёр сперва должен переболеть ролью, как гриппом, а потом уже выходить на съёмочную площадку или на сцену.

Карапетян был ошарашен таким горячим приёмом и даже начал пятиться от меня к выходу, но в этот момент вошла Мансурова и он упёрся в неё задом, – она принесла музыкальный центр.

– Лена, отойдём на пару слов, – предложил я, широким жестом распахивая дверь в ванную.

Она посмотрела на меня вопросительно и прошла внутрь.

– Ты мне можешь объяснить, какого чёрта здесь происходит? – прошептал я. – Меня уже от любопытства разрывает!

– Вчера в «Югру» приехала съёмочная бригада из Москвы. Они будут снимать какой-то фильм про ментов… Я поняла, что действие будет разворачиваться в нашем отеле, а концовку уже будут снимать в Москве.

– Во, как всё закручено! А ты им на кой?

– Я же – хореограф. Ты забыл? Я буду ставить в этом фильме танцы.

– Ничего не понимаю, – поморщился я и тряхнул головой. – Они снимают водевиль с песнями и плясками или серьёзный фильм про ментов?

Мансурова криво ухмыльнулась.

– Чё ты ко мне пристал как банный лист? Мне предложили сделать четыре постановки… Я больше ничего не знаю и сценарий не видела. А вообще-то Юра не собирался использовать в фильме хореографию, но вчера он увидел наш балет и был просто очарован. Он долго рассыпался в комплементах, целовал ручки, а потом предложил вместе поработать.

– Вот тебе и на! – Я подозрительно прищурился. – Этот сивый мерин на тебя глаз положил?!

– Щ-щ-щ-щ, – зашипела Мансурова, приложив к моим губам палец. – Там всё слышно.

– Да мне-то хули! Я – у себя дома!

– Щ-щ-щ-щ. Неудобно. Оставили людей одних и закрылись в ванной. Шепчемся, как враги народа.

– Ох, чувствую, Ленок, увезёт он тебя в Москву. Белогорский тебе тоже ручки целовал.

– Успокойся. Я в Москву не собираюсь. Мне и здесь хорошо.

– А у него как фамилия?

– Какая-то армянская, не то Апасян, не то Агасян… Я не запомнила.

Так у меня произошло знакомство с талантливым советским режиссёром Юрием Агасяном. Я видел несколько его фильмов, но даже представить себе не мог, что когда-нибудь познакомлюсь с автором, тем более при таких странных обстоятельствах. «Интересно, а это что за козырь? – подумал я, выходя из ванной. – Он не просто так появился в этой игре».

Мы сразу же нашли общий язык, потому что у нас были общие музыкальные вкусы и литературные предпочтения, потому что мы любили одни и те же фильмы, имели примерно одинаковые философские взгляды и политические убеждения, но всего этого было бы недостаточно для полного единения, если бы не водка, – по-настоящему связывает людей только общая страсть, и в нашем случае это был алкоголь.

Вечером мы сидели возле бассейна и любовались закатом: уставшее тусклое солнце медленно утекало в туманную дымку на горизонте… Приятный лёгкий ветерок ласкал мою обнажённую грудь, срывал белые лепестки магнолий, и «мелкий лист ракит слетал на сырость плит осенних госпиталей», и такая блаженная тишина разлилась вокруг, что я просто замер и боялся вспугнуть ангела, севшего мне на плечо. Нежно-розовой ретушью покрылись кроны тополей, уходящих дружной вереницей к морю, и волшебная игра светотени превратила окружающий мир в живописный холст, написанный рукой великого Караваджо. Господи, как упоительны вечера, и как безжалостно утро в своем неприкрытом реализме.

– Ну что, Эдуард, – воскликнул Агасян, хлопнув себя по ляжкам, – может, возьмём пивка для рывка? А то время уже – восемь, а мы ещё не в одном глазу.

– Вы, Юрий Романович, берите, что хотите, – ответил я, недовольно покосившись в его сторону, – а я сегодня немного поскучаю.

– А какой в этом смысл? – В его удивлённых глазах отражалось угасающее солнце. – Я так понял, что ты сегодня с похмелья (без лишних церемоний он перешёл на «ты»). Самое время опохмелиться и продолжить веселье дальше, тем более вечер обещает быть томным. – Он промурлыкал последнюю фразу в такой низкой тональности и посмотрел на меня таким взглядом, что у меня в мошонке стало щёкотно, – «Ну прямо кот Баюн, да и только», – подумал я, а он продолжал дальше мурлыкать: – Сегодня будет грандиозная вечеринка в честь нашего приезда и начала сьёмок. Ты не представляешь, какая это радость – снимать кино!

– Ну это же ваш праздник, а я буду на этом празднике случайным гостем… И вообще последнее время мне кажется, что я – чужой на любом празднике.

– Кстати, я пригласил твою жену. Надеюсь, ты не против?

– А кто ещё будет?

– Серёжа Медведев… – В его глазах сверкнула чуть заметная искра и тут же погасла. – …ииии какие-то ещё ребятишки из балета.

Меня удивило в тот момент некоторое противоречие: Медведев или, как его называли в шутку, «Потапыч» не имел самой привлекательной внешности в коллективе и уж тем более не был премьером (честно говоря, танцевал он неважно), и всё-таки Агасян обратил на него внимание и даже запомнил имя, а это значит – выделил его из общей толпы по каким-то лишь ему известным критериям. Мне захотелось это понять, потому что я всегда был очень любопытным, стремился во всём расставлять точки над «i», терпеть не мог аллегорий и двусмысленности. Частенько страдал праздным любопытством.

Итак, Медведев не был смазливым мальчиком, как Андрюша Варнава, или брутальным красавцем, как Евгений Махно, или обаятельным пареньком, как Денис Набиуллин, – Серёжа был тщедушным, невысокого роста, узкоплечим, с лицом бога Анубиса и бездонными чёрными глазами. Он не производил приятного впечатления с первого взгляда – к нему нужно было внимательно присмотреться, привыкнуть к его неординарной внешности и наркоманским глазам. Но была в этом парне какая-то скрытая харизма, какая-то особая пластика души, некая чёрточка безумия, которая делала его в некотором смысле привлекательным, а именно: когда он танцевал или что-то говорил или просто молчал, от него невозможно было оторвать глаз. В том же смысле были привлекательны Гитлер, Муссолини, Сталин, Мао Цзэдун, – все они были физическими и моральными уродами, но была в них какая-то скрытая магия, которая до сих пор не отпускает человечество и притягивает к ним миллионы. Нашего паренька тоже коснулась Божья искра, и долгое время мне казалось, что это вижу только я…

– Насколько я понимаю, Юрий Романович…

– Ну хватит уже язык-то коверкать… Зови меня просто – Юра, – великодушно позволил он.

– Ну-у-у-у, я так сразу не могу, Юрий… э-э-э-э… Рома… тем более с людьми, которые гораздо старше меня.

– Что?!! – Он громко рассмеялся. – Да я в душе – совсем ещё ребёнок! У тебя седых волос больше, чем у меня, а сегодня утром ты выглядел так, будто вернулся с того света.

Я был крайне удивлён и пристально посмотрел ему в глаза, сквозь тёмную радужку которых просвечивал глубокий ум и дьявольская проницательность.

– Я как вино из одуванчиков, в котором навсегда сохранилось лето, – прошептал он с блаженной улыбкой, но была в его глазах какая-то осенняя грусть, хотя губы изображали улыбку и на лице распустился алый цветок поэтического упоения.

– Сегодня ночью меня посетила смерть, – сказал я с такой интонацией, словно речь шла о гулящей девке, – но… без летального исхода. Всё обошлось – мотор опять завёлся, вернулась привычная картинка… Но ты знаешь, Юра… Пока я там прибывал, в этой чёртовой преисподней, я очень многое понял… – Выражение лица его изменилось и улыбка осыпалась, как штукатурка с кирпичной кладки, и лицо его действительно стало, как кирпич, плоским, вытянутым и багровым в лучах заката.

– Ты тоже там был? – тихо спросил он.

– И ты?

Он кивнул головой.

– Я думал, что после смерти ничего не будет. Я так на это надеялся, но сегодня ночью меня убедили в обратном. Юра, это же пиздец! За всё придётся отвечать. За всё!

– А кто тебя там встретил? – спросил он, слегка заикаясь.

– Какие-то жуткие гоблины.

– А вот меня… – Он запнулся, а потом продолжил с натянутой улыбкой: – … там встретили девушки удивительной красоты в белых полупрозрачных хитонах. До самого горизонта простиралась море цветов, и я почувствовал такой удивительный аромат… Ты знаешь, Эдуард, я хочу туда вернуться. Я устал тянуть эту бессмысленную лямку. Наша жизнь – это сон, а смерть – пробуждение. Только у каждого оно будет своё.

– Почему – сон?

– Потому что только сон может быть настолько абсурдным.

Он закурил и погрузился в себя. Последние лучики солнца уходили, как ниточки в игольное ушко. Угасали горящие окна и рыжие пятна на траве. Потемнела вода у наших ног и небо стало беспощадно синим. Дунул прохладный ветерок, подхватил ракитную шелуху вперемежку с листьями магнолий и потащил их по асфальту с заунывным осенним шорохом. Словно на полароидной фотографии, проявлялись звёзды и бледная, призрачная луна. Подошла официантка и спросила, что мы будем пить.

– Два армянских… грамм по сто, – ответил Юра и тут же обратился ко мне: – Может, ты предпочитаешь водку? – Я сделал равнодушное выражение лица, что означало: мне всё равно.

А потом я долго грел коньяк в ладони, и режиссёр с любопытством наблюдал за этой борьбой, едва заметно улыбаясь и прикуривая сигарету. Я даже губами не мог прикоснуться к этой терпкой, обволакивающей жидкости: передо мной опять появился седовласый старик в потёртом подряснике, с растрёпанной бородой и сдвинутыми на переносице бровями; у него были страшные глаза и растрескавшееся каменное лицо… Я вздрогнул, словно очнувшись от наваждения.

– Хочешь сняться в моём фильме? – вдруг спросил Юра, слегка прищурившись.

– Можно… в принципе, – ответил я нерешительно. – Надеюсь, это будет не через постель?

Он посмотрел на меня многозначительным взглядом, затушил сигарету и бодро воскликнул:

– Хорошо! Я дам тебе маленькую роль. Будешь Карапетяну руки ломать, будешь ему наручники застёгивать…

– Я не люблю порно БДСМ, – ответил я, лениво позёвывая.

– Да хватит уже прикалываться, – улыбнулся Агасян. – Это будет арест главного героя продажными ментами. Руку ему заламываешь и мордой его, голубчика, на капот. Справишься?

– Легко, – ответил я. – Если честно, он никогда мне не нравился. Не люблю мужиков, которые красят волосы. Вот у тебя – благородная седина, и ты этого не скрываешь. Мне вообще по барабану, что у меня на голове… Я в зеркало заглядываю два раза в неделю, когда бреюсь… А чё этот Карапетян всё «мордашку» из себя корчит до старости лет?

В этот момент к нашему столику подошёл Александр Валуев и Юра слегка встрепенулся… Он даже в лице изменился, выражая ему крайнюю степень почтения.

– Присаживайся к нам, Саша! – энергично предложил он. – Может, пивка – для рывка?

Александр посмотрел на него сверху вниз – надменным взглядом полководца, отлитого в бронзу.

– Спасибо, Юра… Ты же знаешь, что я не пью, – ответил Валуев и присаживаться не стал.

– Мы сегодня повеселимся? – спросил он тихим баском.

– Конечно, Сашенька, – ответил ласково Юрий Романович. – В нулевой день – это традиция. На съёмках, ты знаешь, это преступление… Хотя тебя это не касается: ты же у нас непьющий.

– Программа какая?