Пристанище пилигримов

Сколько себя помню, в такие моменты я всегда каменел, то есть не испытывал никаких эмоций, а вот перед публичными выступлениями я терял голос и меня начинало тошнить, у меня подкашивались ноги и я весь покрывался потом. Или, например, я всегда боялся знакомиться с девушками и панически боялся первого поцелуя, то есть моё малодушие имело чисто социальный характер.

В тот момент, когда судьба нас выкинула на обочину трассы М5, я свято верил в положительный исход этого происшествия, что было по сути онтологической уверенностью кинозрителя в хэппи-энд, ведь для меня жизнь – это кино, а я в этом одноразовом прогоне – главный положительный герой, а как известно, главные герои не умирают в начале фильма.

Был ещё один аспект в этой истории – аргумент похлещи всех остальных. Когда тебя загнали как крысу в угол, то остаётся только кусаться и плакать, но когда у тебя в руке – ствол, то любая, даже самая безвыходная ситуация, перестаёт быть безнадёжной. В тот момент я совершенно отчётливо понимал, что не буду лёгкой добычей для этих мразей.

Горячая рифленая рукоятка согревала душу, а через руку по всему телу расползалась неимоверная сила воронёной стали. С оружием в руках ты уже не «терпила», не «баран», идущий на заклание, – ты можешь позволить себе чувство собственного достоинства и можешь его отстоять.

Я обращаюсь к нашим законодателям: «Позвольте человеку самому себя защищать, ибо никто этого не сможет сделать лучше, чем он сам», – но в нашей стране это противоречит букве закона. В России ты не имеешь права убивать бандитов, если даже их намерения угрожают твоей жизни и жизни твоих близких. В России ты имеешь право быть убитым, ограбленным, изнасилованным, униженным, а полиция потом разберётся, кому и что за это причитается. У нас веками пестовали рабов, и до сих пор бояться дать людям свободу выбора.

Я помню, как они шли навстречу своей смерти, – не спеша, вразвалочку, а у них за спиной громыхал закат, катился по небу горящей цыганской кибиткой, оставляя вдоль горизонта длинный кровавый след.

Гаишников тогда практически не было на дорогах – они поддерживали разумный нейтралитет, то есть прели от страха у себя на постах, а в это время честных граждан убивали и грабили всякие отморозки. Страшное было время: безвластие хуже чумы.

В девяностые дороги пустели ещё до заката. Дальнобойщики сбивались большими группами у стационарных постов ГАИ, около заправок, возле придорожных кафе. Одинокие малолитражки прятались в попутных городах вдоль трассы. Машина с транзитными номерами рассматривалась бандитами как вполне законная добыча. Хозяина обкладывали дорожным налогом либо совсем забирали транспортное средство. Спасения от этого не было.

Итак, трасса М5 была совершенно безлюдна, как дорога в фильме ужасов. Очень быстро темнело. Высоко над головой, пронзая тёмно-синее небо, носились жаворонки.

– Эдька, стреляй в воздух, – тихонько сказал Платонов, когда они были ещё на обочине. – Они же не сумасшедшие…

– Ты плохо знаешь этих людей, – ответил я. – Наверняка они все упоротые. Похоже, у них тоже есть оружие. Что у них в руках? Я не вижу.

Я всегда плохо видел в сумерках, с самого детства, особенно на закате, – это было что-то вроде куриной слепоты, – а в тот момент ещё не улеглась пыль после нашего экстренного торможения и я даже в очках не мог рассмотреть, что за предметы у них в руках.

– Палки, – предположил Платонов, вглядываясь в размытые очертания наших оппонентов.

– Железные трубы, – сказал он с полной уверенностью и добавил: – Стреляй в воздух, Эдька. Они уедут. Век воли не видать.

– А завтра убьют каких-нибудь беззащитных людей, – предположил я. – Сиди тихо и будь ко всему готов. Где монтировка?

– Под ногами.

– И улыбайся, Юрок, улыбайся. Встречай дорогих гостей.

Они не торопились: шли очень медленно, вразвалочку, набивая себе цену. Ручонки у всех были согнуты в локтях. Бицепсы, дельтовидные, широчайшие карикатурно выпирали наружу, как у супергероев в американских комиксах. Поступь у них была тяжёлая. Квадратные силуэты смотрелись внушительно на фоне растянутого по небу красного кумача. Это было что-то вроде психической атаки – чтобы у нас было время как следует испугаться и отдать себе отчёт в том, что это конец.

– Давайте, подходите, гады, – прошептал я, снимая оружие с предохранителя.

– Улыбайся, Юрок! Улыбайся, – ласково попросил я.

– Пиздец! Какие они здоровые! Мама дорогая! – воскликнул он.

И вот я вижу их «волчьи» морды, – они очень близко, в пяти метрах от меня, – я чувствую их настрой и понимаю, что они не будут с нами церемониться, потому что находятся в состоянии тихого бешенства, что они просто смакуют эту ситуацию, оттягивая момент истины. «Забивать будут на глушняк, – подумал я, холодея. – А Юрка ещё ствол не хотел покупать… За копейки отдавали».

«Тачку менты тряхнут – вот мы и угрелись!» – орал он, будучи по природе недальновидным и легкомысленным человеком. Я ему возражал: «А если нас бандиты из машины вытряхнут? Да ещё в степи закапают? Как тебе такой вариант? Да лучше угреться, чем быть терпилой!» Как в воду смотрел – прямо чувствовал, что не зря мы этого «важняка» встретили и эти страшные фотографии держали в руках. Хочешь подольше задержаться в этом мире – научись читать знаки судьбы.

– Вы чё, лохи, попутали! – крикнул один из них, самый злобный и пучеглазый; он неожиданно появился из розового тумана, когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, и я увидел у него в руках обрез охотничьего ружья.

Всё. Пора. Я вскидываю ПМ на уровне лица… Хлопок. Короткий. Сухой. Они встают как вкопанные. Первая пуля проходит мимо, хотя я стреляю неплохо, но волнение даёт о себе знать и чувствуется лёгкий тремор. Я вижу их слегка потускневшие физиономии, выражающие крайнюю степень удивления. Пучеглазый долго поднимает ствол, как в замедленном кино, но следующая пуля разрывает ему плечо, а третья попадает в грудь. Он замирает на мгновение и падает перекошенным лицом в землю. У остальных героизма явно поубавилось, и они медленно разворачиваются в обратном направлении… Хлопок. Хлопок. Хлопок. Ещё один валится в траву, и последний бежит изо всех сил, размашисто, мощно, цепляясь руками за воздух, а ногами – за землю, – наверно очень хотелось жить. Я догоняю его в несколько прыжков и практически в упор стреляю между лопаток – вижу, как появляется кровавое пятнышко на его широкой спине, обтянутой белой майкой, и он падает ничком.

Чёрный силуэт «фольксвагена» на обочине дороги и разлитое по небу лиловое зарево навсегда останутся для меня декорацией к этому страшному спектаклю, и ещё я никогда не забуду эту тишину, которая воцарилась во мне после убийства. На несколько лет отступила душевная боль, которая терзала меня с самого детства, растворились в этой тишине угрызения совести и неудовлетворённость самим собой. На какое-то время я стал успешным человеком, у которого получалось всё, за что он брался. Я имел головокружительный успех у женщин и не видел возле себя мужчин, которые могли бы сравниться со мной хоть в чём-то. Во мне воцарилась такая сила, что я почувствовал себя великаном среди карликов. Теперь, конечно, я понимаю, что меня просто развели как мальчишку и я заплатил слишком дорогую цену за этот бреющий полёт над землёй, – в итоге он закончился жестоким падением на самое дно.

Смеркалось. Я огляделся по сторонам: двое были мертвы, а «пучеглазый» ворочался в тёмной траве и задушенно хрипел. Он весь был залит кровью, которая в сумерках напоминала вишнёвое желе. На плече у него (с задней стороны) зияла жуткая рана, из которой торчала белая кость и какие-то сухожилия. Я поднял ствол и направил ему в затылок… «Чтобы не мучился», – подумал я и в этот момент почувствовал на себе чей-то взгляд – оглянулся.

– Что уставился?! Заводи машину! – крикнул я.

Юрка стоял весь бледный, взъерошенный, ноги сами собой чечётку исполняли.

– Не-е-е-е трать на него п-п-патрон, – сказал он заикаясь. – Сам с-с-сдохнет.

Я опустил тяжёлую длань, налитую свинцом, улыбнулся ему и сказал ласково:

– Юрочка, дорогой мой, заводи машину. Поехали.

Он заводит автомобиль, отпускает сцепление, даёт побольше газу, но двигатель глохнет.

– Эд! Толкни! Крепко сели! – кричит Юрка.

Я упираюсь в крышку багажника и толкаю машину изо-всех сил, а сил во мне немерено. Триумф победителя превращает страх и гнев в такую мощную энергию, что я выталкиваю машину одним движением. Когда мы выехали на трассу, уже совсем стемнело, и на тёмно-фиолетовом небе догорал красный уголёк заката. Мы молчали до самого Суходола, а потом Юрка попросил меня сесть за руль и достал из багажника бутылку водки… После той роковой ночи наши пути-дорожки разошлись.

– Нет, мы не ссорились, – подытожил я свой рассказ, – ничего не делили, мы даже остались друзьями, но после того случая нам было неловко общаться и смотреть друг другу в глаза. Даже не знаю – почему? В той ситуации не было иных вариантов… А может, Юрка считал по-другому? Во всяком случае, я никогда не жалел о том, что сделал.

Я сделал паузу и выдохнул:

– Вот Вы говорите, что я мог бы их не убивать… А зачем им жить? Хоть одну причину назовите!

Это прозвучало довольно резко, но батюшка лишь улыбнулся грустной улыбкой, глядя мне прямо в глаза.

– Дело ведь не в них, – тихонько произнёс он. – Их совсем не жалко. Тебя жалко. Как ты собираешься с этим жить?

– Ничто так не ослабляет память, как этанол… Когда-нибудь я выпью эту жизнь до последней капли.

Батюшка нахмурился и надолго замолчал. Я протянул руку к алюминиевой кружке, но передумал пить: в тот момент меня мучала жажда совершенно другого свойства.

– А где научился стрелять? – вдруг спросил отец Александр.

– Юрка научил, – ответил я. – У него дедушка был охотник, отец был охотник, он был заядлым охотником, ну и меня довольно часто брали с собой. Там все были помешаны на оружии, а в девяностые годы эта семейка вооружилась до зубов, поскольку они занимались различной коммерцией: и пушнину разводили, и водку палёную крутили, и продуктовые ларьки держали. В те годы у Юрки был целый арсенал: американское помповое ружьё «Remington», пара обычных дробовиков двенадцатого калибра, охотничий карабин «Сайга», пистолет Макарова, АКС-74У, но особую его гордость составлял немецкий штык-нож, который был жемчужиной его коллекции. А когда мы были пацанами, то сами мастырили огнестрельное оружие – такие чёткие «волыны», с фигурными скобами, с пружинными бойками. Стреляли бездымным порохом и свинцовой дробью. Всё это Юрка воровал у своего отца-охотника. Я стрелял по бутылочкам, а он безжалостно истреблял любую бродячую живность в нашем районе. Ему всегда нравилось убивать, а потом с любопытством наблюдать за конвульсиями умирающей зверюшки. По большому счёту, это был добрейший парень: вечно всех поил, кормил, денег давал в займы и не просил назад. Последнюю рубаху снимет и отдаст первому встречному, но если кто-то позволял себе неуважение… Вообще-то довести его было трудно, но если это кому-то удавалось, то можно было заказывать цветы и музыку для этого бедолаги.

– Однажды Юрку пытались тряхнуть какие-то гопники с Лебяжки, – продолжал я, – так он выдернул из-под полы кусок арматуры и успокоил этих ублюдков. В результате у него было пять ножевых. Истекающий кровью, он на своих ногах явился в приемный покой больницы… «Девчонки, я у вас тут прилягу на кушетку, а то мне что-то плоховато», – попросил он и рухнул без сознания на пол. Юрка чудом выкарабкался с того света, и когда я пришёл навестить друга, то не мог смотреть на него без слёз: он был худой, перемотанный грязными бинтами, жёлтый, как египетская мумия. Он был настоящий воин, и для полного счастья ему не хватало только войны…

– И он поехал на Кавказ, – предположил батюшка, а я уже ничему не удивлялся.

– Недавно я встретил его возле кинотеатра «Красногвардеец». Он стоял под углом 45 градусов, потому что ему навстречу дул сильный ветер. Он напомнил мне лермонтовский парус. Когда я подошёл к нему, чтобы поручкаться, он разговаривал сам с собой: «Да куда я денусь с подводной лодки? Соляра кончилась. Ложимся в дрейф». Мы поздоровались, хотя у меня возникло впечатление, что в первые секунды он меня не узнал, но потом дружелюбно воскликнул: «Эдька! Дорогой ты мой человек! Чем ты занимался всё это время, пока мы не виделись?!» – «Рано ложился спать», – ответил я. – «А я тут в Ичкерии воевал в девяносто девятом по контракту. Снайпером был». – Я спросил его: «Решил предков навестить?» – на что он криво усмехнулся: мать его была из какого-то чеченского тейпа. Она была красивой женщиной, и Юрка уродился в неё – волосы смоляные, вьющиеся, глаза орлиные, хищные, натуральный «нохча». – «Ты знаешь, Эдуард, просто надоело стрелять по птичкам», – ответил он, глядя на меня горящим взором, полным безумия. Потом мы взяли водки и отправились к нему домой. Это была грязная запущенная квартира с налётом былой роскоши. Окна – без занавесок. Одеяло – без пододеяльника. Кровать – без простыни. Мебель дорогая, но вся переломана. Начиная с кухни, квартира была заставлена пустыми бутылками, с узкими тропами в этих стеклянных урочищах. Но… каким-то волшебным образом он вывез из Чечни СВД. Не знаю, как он ухитрился это провернуть, но я держал эту винтовку в руках. После войны у него окончательно съехала крыша. От него ушла жена, забрала детей, и он остался совершенно один на своей «подводной лодке». С утра до ночи он пил и смотрел по видику одну и ту же кассету – «Спасение рядового Райана». Каждый день по кругу он смотрел один и тот же фильм, и других фильмов у него не было. С этой винтовкой он не расставался даже на секунду: он брал её в сортир, он спал с ней в обнимку, он любил её как женщину. Всю дорогу я боялся, что он меня пристрелит – намеренно или случайно. Мы всё-таки выпивали, а по пьяни, как известно, может случиться всякое.

– Ох, что война с людьми делает! – сокрушался батюшка. – После войны человеку требуется больше сил, чтобы выжить, чем на войне.

– Никогда не забуду, как мы прощались ночью в прихожей, совершенно пьяные. Он обнял меня как брата и произнёс заплетающимся языком: «Если нужно будет кого-то шлёпнуть, обращайся в любое время. Для тебя всё будет сделано в лучшем виде и совершенно бесплатно». После этих слов он достал из тумбочки старенький потёртый наган и протянул его мне… «Ты где такой артефакт откопал?» – спросил я, криво ухмыльнувшись. – «Ты на дату посмотри», – предложил он с нескрываемой гордостью. Я покрутил эту игрушку в руках и увидел на раме выдавленную звезду, а под ней дату – 1943 год. Внутри барабана тускло поблёскивали жёлтые капсюли. «Ого, даже маслята имеются, – удивился я. – Какой калибр?» – «Семь, шестьдесят два». – «А ты, Юрок, для чего мне это дал? Похвастаться?» – спросил я. – «Нет. Это мой подарок. На память, – ответил он и грустно добавил: – Когда ещё увидимся». А потом случилось странное… Он обнял меня, прижал к себе и начал в самое ухо нашёптывать, касаясь мочки слюнявой губой: «Я тебя всегда любил… И сейчас, если надо, грохну за тебя любого. Только пальцем покажи, крикни «фас». Если надо будет, отдам тебе почку, а если понадобится, отдам за тебя жизнь, но я умоляю тебя, Эдька… Никогда не возвращайся туда». Я слегка опешил от этих слов, ничего не поняв, но на всякий случай выдавил из себя: «Ладно. Как скажешь, Юрок». Его руки шарили по моей спине, словно он искал застёжку лифчика. «Никогда туда не возвращайся», – шептал он, а я начал его мягко отодвигать от себя, но он был упругий и жёсткий, как пружина. «Я всё ещё там», – произнёс он и заплакал, и тогда я по-настоящему испугался: до меня вдруг дошло, что он потерял не только семью, детей, друзей, бабки, а что-то гораздо большее… Казалось, этот человек живёт только смертью, а сама жизнь потеряла для него всякий смысл. Она стала для него обузой. Его мать к тому моменту уже повесилась, отец умер от рака, дед ушёл на охоту и не вернулся, а сколько наших общих друзей полегло в девяностые… Страшно вспомнить.

Я замолчал и только тогда заметил, что солнце уже скрылось за горной грядой и незаметно опустились сумерки. Вечерняя прохлада стелилась по земле. Батюшка слегка приподнял плечи, словно пытаясь согреться, и шалый ветерок подхватил его белые, почти невесомые пряди волос.

– Вот теперь Вы знаете всё. Скажите, батюшка, Господь простит меня? Или мне предстоит отправиться в ад? Мне бы очень не хотелось этого.

Отец Александр улыбнулся, и морщинки, словно лучики, брызнули вокруг глаз.

– Главное – чтобы ты себя простил, а Господь милостив и человеколюбив. Для него нет ничего невозможного. Но без покаяния не получится, сын мой.

– А что такое покаяние? Я что-то слышал краем уха, но не совсем понимаю… Это попросить у Бога прощения за свои проступки? Или до глубины души сожалеть об этом?

Батюшка опять улыбнулся и сказал:

– В святом писании есть такая притча… Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою. Правильно тебе сказал Юрка… Его устами говорил Господь. Никогда не возвращайся туда. Что он имел в виду? От чего он хотел тебя упредить?

– Трасса М5? Девяностые? Наша молодость? Воспоминания? – гадал я, а батюшка продолжал ласково улыбаться, выдерживая паузу.

– Зло живет в нас и передаётся от человека к человеку как вирус, – ответил он. – Если каждого вылечить, то весь мир исцелится от этой болезни. Не будет больше зла. Не будет братоубийства. И каждый должен начать с себя. Ты всегда искоренял зло калёным железом. Ты думал, что совершаешь благо, чистишь землю от скверны, но ты не заметил, как сам превратился в чудовище. Убивая даже самого последнего подонка, ты в первую очередь убиваешь себя. Беги и не оглядывайся. Не возвращайся туда больше никогда. Вот что хотел сказать тебе Юрка.

– Ну-у-у, навряд ли Юрка так глубоко мыслил. Он был простым тагильским пареньком.

– Юрка так выразить не мог, но он всё понимал. Он чувствовал, что погибает, но уже ничего не мог изменить. Он выгорел весь изнутри.

– А почему Вы говорите о нём в прошедшем времени? – насторожился я.

Отец Александр помолчал, опустив глаза, словно на поминках, и тихонько сказал:

– Да потому что его уже нет.

– В живых?

– И среди мёртвых тоже…

– А вот тебя ещё можно спасти, сын мой, – продолжал он, пристально глядя мне в глаза, но я уже не отводил взгляда. – Но для этого тебе придётся очень постараться.

– Я всё сделаю, батюшка.

– Трое суток на воде выдюжишь?

– Легко.

– Никакого алкоголя. Ни одной сигареты. Никакого баловства с женщинами.

Он словно зачитывал приговор, и мне стало страшно: до меня вдруг дошло, что я попал в западню. «Зачем я вообще сюда припёрся?» – подумал я.

– Сможешь? – спросил отец Александр, хитро прищурив глаз.

– Смогу, батюшка. Смогу.

– Ну коли сможешь, через три дня приезжаете. Буду тебя крестить.

– Хорошо, батюшка. Хорошо.

– Ну иди, сын мой. Похоже, дождь собирается. Вон какие чёрные тучи накипели. Не иначе ливанёт. И знатно ливанёт. Иди, сын мой. Иди с Богом.

Он перекрестил меня. Я встал и пошёл, а он крикнул мне во след:

– Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть!

– Я всё понял, батюшка, – сказал я и начал карабкаться в гору.

.15.

Вернулись мы в «Югру» за полночь. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я проходил мимо закрытых дверей шведской линии – я настолько был голоден, что даже услышал звяканье тарелок, лязганье столовых приборов и радостный человеческий гомон. Я замечал, что люди всегда улыбаются, когда идут в столовую, и это самые искренние улыбки на свете. Мне же в тот момент было не до веселья: пустое брюхо подвело, и ноги дрожали, как у диабетика. Что делать? Где снискать хлебушек насущный? «А вдруг Леночка прихватила для меня пару бутербродов? – с надеждой подумал я. – Ведь она знала, что мы приедем поздно». Но в ту же секунду я вспомнил, что прохладная осень наступила не только в природе, но и в наших отношениях. Мансурова уже не называла меня как прежде «Эдичкой» и не смотрела на меня влажным взором, а напротив – делала вид, что не замечает меня, и даже девочки из шоу-балета в знак солидарности начали здороваться со мной через губу – эдак «здрасссь».

Я поднялся на второй этаж. Тусклые бра, висящие вдоль стен между дверными проёмами, создавали иллюзию абсолютного покоя. Ноги беззвучно утопали в мягкой ковровой дорожке, и вдруг из ночной тишины выпал монотонный скрип пружинного матраса, – он становился всё громче по мере моего приближения, и, когда я взялся за дверную ручку, мне показалось, что этот неприятный звук исходит из нашего номера. Я вежливо постучал и только потом открыл дверь… Она стояла в чёрном белье перед зеркалом и красила ресницы – окинула меня равнодушным взглядом и спросила таким же равнодушным тоном:

– Ну что? Как съездили?

– Продуктивно, – отозвался я и почувствовал в этот момент стихийно нахлынувшую тревогу.

Я поморщился, прислонив ухо к стене, и услышал совершенно отчётливо, как в соседнем номере скрипит кровать. Там жили ребятишки из шоу-балета «ХАОС» – Андрюша Варнава и Анечка Лагодская. А вот у них отношения были в самом разгаре, поэтому они постоянно трахались – и ночью, и утром, и в обед.

– Ёжики плакали, но жрали кактус, – с иронией заметил я. – Может, им поговорить не о чём? Во всяком случае, я никогда не слышал за этой стенкой вразумительной речи, только – животное мычание.

– Ты знаешь, – наконец не выдержала Мансурова, – они ещё в старости наговорятся. – И добавила плаксивым тоном: – А нам с тобой, муженёк, и поговорить уже не о чем.

Я внимательно посмотрел на неё – чуть прогнувшись и оттопырив идеально круглые ягодицы, подчёркнутые маленькими кружевными стрингами, она обводила свои чувственные губки карминовым карандашом. Подсветка гримёрного зеркала оттеняла её нежный перламутровый загар, превращая её органическое тело в мраморную статую.

«Шикарная баба с телом Афродиты», – невольно вспомнил я изречение Калугина, и что-то шевельнулось внизу живота, потянуло, закрутило, подвело, и в тот момент я совершенно отчётливо осознал, что явилось причиной моего замешательства, когда она спросила равнодушным тоном: «Как вы съездили?» – а именно равнодушный тон явился этой причиной, её неподдельное разочарование, её моральная усталость и нежелание бороться за нашу любовь.

До меня вдруг дошло, что я потерял самого близкого человека на свете, потерял красивую, умную, верную жену, которую ни за какие деньги не купишь и по объявлению не найдешь, променял свою белую горлицу на чёрное вороньё. По всей видимости, к тому моменту я совершенно протрезвел (впервые за последние два месяца) или начал смотреть на происходящее другими глазами после разговора с батюшкой, а может быть, я просто почувствовал на подсознательном уровне, к чему меня приведёт подобное легкомыслие в конце концов. Так, наверно, начинается покаяние – когда снимаешь алкогольно-розовые очки, то видишь себя в отражении зеркала без прикрас.

Конечно, мне хотелось всё исправить, и для меня было очевидным, что для этого нужна самая малость: всего лишь сделать шаг навстречу, вопреки сложившейся ситуации, всего лишь обнять крепко-накрепко (я бы даже сказал – жёстко, по-настоящему, по-мужски, а не вялыми ручонками), щёлкнуть застёжку на спине, высвободить эти гладкие тёплые груди из лифчика и осыпать их поцелуями, несмотря на то, что она будет брыкаться и отталкивать меня.

В этом образе парижской кокотки она была настолько притягательной, что моё абстинентное либидо буквально взорвалось, но тем не менее я продолжал стоять как бревно, наполовину вкопанное в землю. Я даже боялся к ней прикоснуться, словно это была не женщина, а музейный экспонат. «Что со мной происходит?» – подумал я, облизывая взглядом эти ошеломляющие ноги в кружевных чулочках, эти выпуклые ляжки, эти высокие шпильки, словно вколоченные в пол, эти божественные икры, обтянутые чёрным капроном. «Где мои яйца?» – с тоской подумал я и как ни в чём не бывало полез в холодильник. Там на верхней полке лежало старое сморщенное яблоко, которое там лежало ещё со дня моего приезда, и больше ничего – арктическая пустота. Я захлопнул дверцу и почесал затылок.

– Ленчик, – обратился я к ней, – ты же знала, что я приеду поздно…

– И что? – холодно спросила она, коротким «пых» сдувая с лица длинную мелированную чёлку. – Ты думаешь, у меня больше забот нет? Между прочим, ты здесь на отдыхе, а я работаю в поте лица. – В её голосе не чувствовалось даже намёка на сострадание или угрызения совести.

– Ну спасибо, жена! – слегка вспылил я, но она тут же парировала:

– Вспомнил! – И её ярко-красные губы собрались в пучок.

– А куда это ты собралась на ночь глядя? – подозрительно спросил я, когда она начала через голову натягивать узкое вечернее платье, напоминающее змеиную кожу.

– У Кустинской сегодня день рождения, и мы собрались посидеть…

– Меня она, конечно, не приглашала? – язвительно спросил я.