Некроманс. Opus 1

Некромант не кричал, но этот тихий, почти шелестящий голос был страшнее крика.

– Герберт…

– Ты могла просто сказать мне? Пойти туда со мной?

– Я пыталась. Ты отказывался слушать. Вот и взяла пример с тебя. Ты ведь так любишь решать что-то один.

– Тебя могли испепелить. Сожрать. Разорвать на кусочки. Так, что даже я не смог бы ничего сделать. Ты способна иногда – хоть иногда – думать о последствиях того, что творишь?

– Но всё ведь получилось. – Ева попыталась улыбнуться, ещё надеясь обернуть всё шуткой. – Если б не получилось, нашли бы Мираклу другую Избранную. Подумаешь.

– А мне – другую тебя?

Ева просто смотрела в его лицо, выбеленное бешенством, – в сгущающихся сумерках его глаза казались пугающе тёмными. Не понимая, как реагировать на вопрос, который мог вырваться у него лишь из-за крайней степени гнева. И пока она лихорадочно обдумывала новую шутку в качестве ответа, Герберт уже разжал пальцы.

– Пожалуйста, в следующий раз, когда вздумаешь совершить нечто самоубийственное, вспомни, что твоя гибель подведёт слишком многих. – Шепчущая вьюга в голосе уступила место сдержанности, стеной скрывшей все другие эмоции. – Ты могла изложить мне свой план действий. Если действительно продумала его. Если нашла достаточно доводов в его пользу, чтобы быть в нём уверенной. Я бы прислушался.

– Я пробовала, ты не…

– Я прислушался бы к разумным доводам и аргументированному предложению. Не к наивным, ничем не подкреплённым идеям. Ты предпочла ограничиться последними. Решила, что так будет проще. – В словах не было ни обиды, ни гнева – просто слова, каждое из которых камнем падало на её совесть. – Мне казалось, ты уже поняла, что со мной можно нормально говорить. Мне казалось, мы решили быть друг с другом откровенными. Видимо, я ошибся.

Ева слушала молча. Пыталась справиться со стыдом, нахлынувшим острее прежнего: не потому, что она пошла на риск, в итоге оправдавшийся, – потому, что действительно предпочла простоту молчания трудностям убеждения. Поступила так же, как поступала, когда их связывали только рубин в её груди и общее дело.

Когда Гербеуэрт тир Рейоль ещё не мог позволить себе такую роскошь, как старательно взращенное ею же доверие.

– Прости. Пожалуйста. – Она хотела, но не решилась коснуться его руки. – Я… сделала это ради тебя. В первую очередь. Чтобы тебе не пришлось сражаться вместо меня. Но с этого момента никаких тайн, правда. Больше никаких.

Он не ответил. Просто отвернулся и продолжил путь, и до самого замка они шли молча.

Висевшую между ними тишину, почти свинцовую в своей тяжести, Ева решилась нарушить лишь на лестнице:

– Посмотрим что-нибудь? – Она постаралась, чтобы это прозвучало миролюбиво, а не заискивающе. – И я сыграю… в знак примирения.

Герберт помолчал, будто считая остающиеся позади ступеньки, по которым за его спиной шагала она.

– Не нужно.

– Ладно, тогда просто…

– Я не уверен, что это хорошая идея. Совместные вечера.

Это прозвучало так безразлично, что Ева невольно остановилось. Стоя на каменной ступени, следила, как он поднимается.

Не понимая, почему на этих словах ей сделалось так больно.

Да пожалуйста, прошептало что-то внутри – тем же мерзким голоском, который всегда напоминал ей Мэта. Пусть идёт. Как будто плохо от этого будет тебе, не ему.

Как будто тебе это так нужно…

Только Ева вдруг поняла: нужно. Ейбудет плохо. Уже плохо, стоит представить, как он просто уходит, больше ничего не сказав, так и не простив, а она возвращается в комнату – коротать вечер в одиночестве. И, конечно, оба найдут чем заняться, но не будет больше ни фейра, ни музыки, ни тепла, гревшего душу последние дни.

Знать бы ещё, почему от осознания этого становится так тоскливо.

– Не надо, Герберт. Не наказывай меня… так.

– Это не наказание. Просто это была плохая затея. С самого начала. – Некромант остановился, не оборачиваясь; лестничный коридор эхом раскатывал его голос. – Это… всё это… следует прекратить.

– Почему?

– Слишком много причин.

Следя, как он снова делает шаг наверх, Ева позволила тоске переродиться в злость, а той – заполнить себя целиком и выплеснуться вопросом, который в иной ситуации она никогда бы не выплеснула.

– Включая твою трусость?

Повернувшись медленно, словно на заевших шарнирах, он посмотрел на неё с высоты десятка разделявших их ступеней.

–Трусость?..

– Ты любишь свою магию, потому что боишься любить людей. – Её шаги гулко отразились от стен, на которых распускались каменные цветы. – Ты боишься чувствовать что-либо, чтобы не чувствовать боль. Зато не боишься призвать Жнеца и умереть. Потому что на самом деле толком и не живёшь. – Поднявшись на ступеньку, предшествовавшую той, что занял он, Ева покачала головой: едва заметно, лишь наброском настоящего движения. – Так не может продолжаться вечно, Герберт. Не должно. Нельзя жить… существовать… в постоянном страхе снова обжечься.

– Не говори за меня. Я прекрасно жил. Пока не появилась ты.

Слова были такими естественными, приправленными так хорошо знакомой желчью, что Еве снова стало больно.

– А, так ты и правда мечтаешь поскорее от меня избавиться? – Встав вровень с ним, она сама удивилась выдержанной ироничности своего тона. С другой стороны, последние недели она жила рядом с хорошим учителем. – Стало быть, Миракл не ошибся? Я отыграю свою роль и ты отправишь меня догнивать в лесу?

– Не говори ерунды. Я держу свои обещания. Я сделаю всё, чтобы ты жила. – Ответ был столь убедительно равнодушным в своей усталости, что Еве захотелось кричать. – Но мне будет куда спокойнее, когда наши пути разойдутся.

Кричать она, конечно, не стала. Просто шагнула ещё на ступеньку выше, так, чтобы смотреть на него не снизу вверх.

Молча.

– Я благодарен тебе за попытки вылепить из меня что-то, более соответствующее твоим представлениям о нормальном человеке. Заставить меня пересмотреть взгляды и приоритеты. Отвлечь меня от вещей, которые ты считаешь трусостью или одержимостью, навязанной мне извне. Но я не желаю ни отвлекаться, ни менять то, что составляет саму мою суть. Магия – то, что я есть. Стремление к величию – то, что я есть. Моё имя, которое я обессмерчу тем, что должен сделать, – то, что я есть, – слова сыпались шлифованными стекляшками. – Как только ты оживёшь и у тебя отпадёт нужда в моих…услугах – поверь, ты сама быстро пересмотришь приоритеты. Рядом с Мираклом…

Он осёкся в миг, когда её ладони легли ему на плечи. И поскольку едва ли не первоочередной целью Евиных действий было заставить его замолчать и не нести чушь, взбесившую её до умопомрачения, на этом вполне можно было остановиться.

Однако она не любила останавливаться на полпути.

В книжках поцелуи часто называют «обжигающими». Обычно из желания приписать этому действу красивый эпитет, не принимая в расчёт степень его затасканности. Но учитывая разницу в температуре между губами Евы и теми, к которым они прижались, – тёплыми, мягкими, податливыми в овладевшем Гербертом ошеломлении, – их соприкосновение и правда вышло почти жгучим.

– Не нужен мне твой Миракл. И твои услуги. – Её яростный шёпот разнёсся в тишине не хуже так и не прозвучавшего крика. – Мне нужен ты. Хоть убей, не знаю почему, ведь ты несносный закомплексованный идиот, но нужен. Понял теперь?

Он так и стоял застыв. Неподвижный, безответный. Стоял, глядя на неё расширенными глазами, даже когда она отстранилась. И, вглядываясь в радужки, по льдистой кромке которых разлилось нечто очень похожее на недоумение, Ева ощутила горькую, чудовищную усталость.

Конечно, он не понял. Глупо было думать, что чёртова венценосная ледышка может это понять. А ещё глупее – поддаваться порыву, о котором Ева пожалела сразу, как только поддалась.

В данном случае определённо лучше было бы жалеть о несделанном.

– Прости. Я забылась. – Опустив руки, она уставилась на воротник его рубашки. – Тебе это неинтересно, помню-помню. И специфическими пристрастиями ты не отличаешься. – Кажется, ей даже удалось выдать относительно некривую улыбку. И относительно непринуждённо развести руками, переводя всё в относительно неудачную шутку. – Ладно, прекратить так прекратить. Извини.

Отвернувшись, Ева зашагала наверх, удерживаясь от желания побежать. Радуясь, что кровь не может румянить ей щёки, в ином случае сейчас полыхавшие бы не хуже сигнала «стоп», которого ей так не хватило минутой раньше.

Дура, дура, дура…

– Зачем я тебе?

Она не собиралась ни останавливаться, ни оборачиваться. Что бы он ни спросил, что бы ни произнёс. Но это прозвучало так безнадёжно, что Ева всё-таки обернулась.

Желание отшутиться или съязвить мигом разбилось о выражение его лица, оставшегося шестью ступеньками ниже, даже забавное в своей мучительной пытливости.

– Ты умный. Благородный. Самоотверженный. Трогательный. Смешной иногда. – Перечисление далось на удивление легко. Наверное, из-за той же смертельной усталости, заставившей все чувства перегореть, приглушившей даже стыд. – Иногда пугающий.

– И ты боишься меня?

Она снова покачала головой. Двумя широкими движениями, мерными, как покачивание стрелки метронома.

– Я не боюсь. Не верю, что ты можешь причинить мне боль. Не теперь. Но девочки любят, когда в мальчике есть что-то пугающее… Если это безопасно для них. – Запоздало осознав, о чём они говорят, Ева махнула рукой, вновь изображая сарказм. – Забудь. Считай дурным розыгрышем.

Она поднялась до лестничной площадки, когда сзади послышались шаги. Судя по звуку – прыгающие через две ступеньки.

Ева не успела оглянуться, прежде чем её схватили за плечи, разворачивая на ходу, и прижали спиной к стене. Затылок, стукнувшийся о каменную резьбу, должно было уколоть болью, но она ощутила лишь живое тепло чужих пальцев, когда те легли ей на скулы.

– Скажи, что это правда розыгрыш. – Знакомый голос пробирал шепчущими, никогда не звучавшими прежде гармониками. – Скажи, что всё это ложь. Скажи, что тебе будет всё равно, если я сейчас уйду.

Она не знала, какой ответ – «да» или «нет» – он хочет услышать больше. Он и сам, похоже, не знал. Герберт держал её лицо в ладонях, и его собственное в эту секунду вправду почти пугало: тем, что никогда не проявлялось в нём до того, вернувшим в душу всё, приглушённое усталостью. Пугало так, что на миг Еве захотелось ответить «да» и убежать, только чтобы перестать падать в чёрное беззвездье его зрачков.

Проблема состояла в том, что она уже упала. В ту штуку, куда падали англичане с их поэтичным аналогом самого романтичного из глаголов, когда испытывали желание побежать в магазин за валентинкой. Как ни хотела не падать, так незаметно и внезапно для себя самой, и бежать от себя было не просто глупо – бесполезно.

Наверное, эти вечера и правда оказались плохой затеей. С определённой точки зрения.

Но сейчас жалеть уже поздно.

– Нет, – произнесла Ева. – Не дождёшься.

Глава 19

Teneramente[28]

– Почему ты всё-таки выбрала меня? – спросил некромант незадолго до того, как отправиться спать, когда они лежали в обнимку.

На столике давно пустела глиняная кружка. Евина, сотканная призрачными нитями волшебства, исчезла ещё раньше. Эльен явно был очень рад, когда, постучавшись в комнату дорогой гостьи (хотел вернуть Дерозе законной владелице), обнаружил там их обоих: не в смертельно переругавшемся состоянии, а чинно сидящими рядом – в тот момент. И очередное фейропитие организовал даже быстрее обычного.

Судя по улыбке призрака, их чинный вид сам по себе сообщил ему всё что нужно.

До Дерозе в тот вечер руки у Евы так и не дошли. Хотя она не замедлила проверить, как инструмент перенёс обратную дорогу в карете: брать его с собой, когда они с Гербертом перемещались магией, девушка не рискнула.

– Она его за муки полюбила, а он её – за состраданье к ним, – хмыкнула Ева. Встретив недоумённый взгляд Герберта, без понимания отнесшегося к слегка переиначенному Шекспиру, посерьёзнела. – Я не выбирала. Даже не думала выбирать.

– Потому что вы с Мираклом слишком мало знакомы?

– Потому что твой любимый Миракл вовсе не обязан быть моим любимым Мираклом. – Ева терпеливо выдохнула. – Если ты по каким-то причинам уверен, что любая девушка обречена упасть к его ногам, вынуждена тебя разочаровать. Не сомневаюсь в твоём чувстве вкуса… раз уж тебе хватило мудрости оценить такое сокровище, как я… но в том, какие мужчины нравятся мне, тебе положено разбираться похуже моего.

– Хорошо, почему ты… захотела со мной сблизиться? Я ведь не давал тебе повода. Скорее наоборот.

– Сама удивляюсь. Наверное, из-за кучи недостатков, которые так увлекательно выправлять.

Он наверняка расслышал иронию последних ответов – но пальцы, скользившие сквозь светлые волны её волос, всё равно замерли.

– Правда?

– Нет, – сказала Ева прежде, чем в комнате успело похолодать. – Я уже на лестнице ответила, почему. Хотя ты и правда далёк от идеала. Но как говорилось в финале одного хорошего фильма, «у каждого свои недостатки».

О том, что мириться с этими недостатками она всё же не собиралась, Ева пока умолчала. Не хотелось портить настроение им обоим, руша с таким трудом достигнутое взаимопонимание. Даже если сейчас она поддавалась величайшему женскому заблуждению, имя которому «он изменится».

Нет, она не собиралась его менять. Лишь разбить всё наносное, чем он привык прикрываться. Вытащить настоящего Герберта из кокона, куда загнали его отец, Айрес и годы одиночества. Показать ему другой путь, на котором он сможет исполнить свои мечты. Менять чужую суть, ломать её под себя, оправдывая это любовью, – значит любить иллюзию, мечту, мираж в своей голове; что угодно, кроме реального человека, и в конечном счёте – не любить вовсе. А вот аккуратно обтесать сверху, сколов то неприятное, что мешает ему самому даже в большей степени, чем тебе…

– Утешаюсь лишь тем, что ты тоже не идеал, – сообщил Герберт с усмешкой, смягчившей и без того не обидные для неё слова. – Знаешь ли.

– Да что ты говоришь. По-моему, я само совершенство.

Судя по усмешке, так и не покинувшей его губы, её иронию он всё-таки слышал прекрасно.

– Совершенство – статика. Оптимальный результат. Результат всегда – нечто конечное. То, что достигло одной идеальной точки, застыло в одном идеальном моменте. Форме. Состоянии. А ты просто невозможно… живая.

Учитывая Евино положение, слова здорово её позабавили. Как и сама ситуация. Нормальная влюблённость непременно включает в себя период идеализирования и боготворения, когда свет любви заслоняет все тёмные пятна на его источнике. С этого всё начинается – и одновременно с ним чаще всего заканчивается: слишком велико разочарование, когда свет блекнет и ты вдруг видишь на своём личном солнце всё то, чего предпочёл бы не видеть.

Опыта отношений, начинающихся с того, что на носу у обоих красуются чёрные очки с надёжной защитой от ультрафиолета, у Евы ещё не было.

– Пожалуй, ты прав. Предпочту быть живой. – Она рассеянно поскребла кончиками пальцев по его груди, прикрытой тонкой тканью рубашки: каким-то кошачьим жестом, пытаясь найти в себе смелость задать рвущийся наружу вопрос. – А ты… когда в меня… просто… я до последнего не видела, чтобы я тебе нравилась. А тому, что видела, не могла верить.

Или не хотела. Но это ему слышать необязательно.

– И всё равно решилась сделать то, что сделала?

– В наших сказках поцелуй традиционно превращает чудовищ в принцев. Я решила, что трюк сработает и здесь.

Он тихо рассмеялся. Ничуть не обидевшись на иронию, вновь золотившуюся в её словах. А Ева, устраиваясь поудобнее на его плече, понадеялась, что ему всё же не слишком холодно. Она прекрасно помнила, как в своё время фырчала Динка, когда замёрзшая Ева заползала к ней под одеяло, и как вопила сама Ева, когда сестра отвечала ей тем же: даже горячая сестринская любовь не отменяла чувство дискомфорта от того, что к твоим нагретым босым ногам прижимается нечто, по ощущениям сильно напоминающее снеговика. И вздохов по прекрасным, сверкающим и холодным как лёд вампирам Ева никогда не понимала – мысли о брачной ночи с тем, чей тактильный портрет похож на мёрзлую статую, её не прельщали.

Впрочем, между ними оставалась одежда. Везде, кроме губ и ладоней. И, судя по всему, к холоду Герберт привык: профессия обязывала.

– Когда ты играла. Наверное. – Некромант накручивал её волосы на палец, обвивая ноготь бледно-золотистой шёлковой прядью. – Может, раньше. Просто в тот момент понял.

– Так хорошо играла?

– И это тоже. – Он помолчал. – Когда ты играешь, ты… другая. И одновременно нет. Как будто суть пропустили сквозь хрустальную линзу и вместо тихого мягкого света в глаза вдруг бьёт слепящий луч.

Ева потупилась, изучая узор, чёрной шёлковой ниткой вившийся по вороту его рубашки.

– Никогда не любила смотреть, как я играю. На записях. Всегда казалось, что я на сцене безумно смешная.

– Почему?

– Я за инструментом часто такая… насупленная. Хмурая. Когда мне трудно. А когда не трудно, улыбаюсь как сумасшедшая.

– Ты просто погружаешься туда, где абсолютно забываешь о себе. Растворяешься в том, что делаешь. Это прекрасно, а не смешно. И у тебя появляется такая трогательная морщинка на переносице… – Позволив светлой пряди размотаться и упасть на его рубашку, Герберт коснулся её подбородка, заставив Еву приподнять голову. – Вот здесь.

Когда он тронул губами её лоб – там, где на записях она и правда видела у себя складку, которую всегда мнила даже смешнее блаженной улыбки, – Ева поняла, что всё ещё не верит в происходящее. Что Гербеуэрт тир Рейоль может бытьтаким. С другой стороны, он же недавно на её глазах трепал по меховому пузу кота, которого держал в стазисе несколько лет, потому что не хотел терять… Сама ведь когда-то думала: парень, который любит котиков, просто не может быть плохим.

Оставалось надеяться, что их сказка и правда про красавицу и чудовище. А не про Золушку, которая снова обернётся замарашкой, как только часы пробьют двенадцать.

– Хотя в чём-то ты права. Ты редко бываешь такой серьёзной, как за инструментом.

– Имеешь что-то против?

– Кто-то же из нас должен быть несерьёзным. Когда есть возможность. – Улыбка, наметившаяся в уголках его губ, погасла, вернув в лицо отстранённость. – Скоро, полагаю, эта возможность тебе будет представляться нечасто.

Думать сейчас о королеве, восстании и мнимой помолвке Еве совершенно не хотелось. Как не хотелось, чтобы об этом думал Герберт. Так что она отвлекла его от этих мыслей тем же простым и действенным методом, что безотказно сработал на лестнице.

Когда Герберт уходил, впервые за всё время, проведённое в этом замке, Еве было тепло.

Поздравление Мэта с новым статусом (из решительного и твёрдого «не замужем» в романтичное «влюблена», которое стоило бы смешать с сомнительным «помолвлена», приправив задумчивым «всё сложно») она получила среди неизменно бессонной ночи, коротаемой за чтением того же любовного фэнтези. Сейчас книжка казалась ещё посредственнее, чем по пути к Гертруде, но тем более забавной.

К счастью, Ева заподозрила неладное, как только услышала стук в дверь. Хотя бы потому, что вдруг вспомнила: она слишком давно не видела Мэта, а тот едва ли мог оставить произошедшее без внимания.

Именно поэтому она не завизжала, увидев на пороге Герберта в окровавленной рубашке.

– Забыл самое важное, – проговорил тот, протягивая к ней расправленную ладонь. Там лежало нечто, на первый взгляд напоминавшее кусок сырого мяса; на второй – то, что традиционно предлагают мужчины вместе с рукой.

Ева устало захлопнула дверь под носом у Мэта.

Естественно, это ничуть не смутило демона, пару секунд спустя спокойно пролетевшего сквозь дерево.

– И тебе привет. – Он был уже в привычном обличье; в глазах плескался голубой огонь, искристая синь одежд не меняла оттенок под лучами волшебных кристаллов. – Спасибо.

– За что? – возвращаясь к кровати, уточнила Ева, не оборачиваясь.

– Что не разочаровала. Всегда считал девочек обманщицами от природы. Не хотелось менять свои убеждения спустя столько лет.

Это всё-таки вынудило её обернуться, застыв в шаге от гобеленового покрывала.

–«Никакой принц, король, эльф или бог для меня не перевесит дом», – пропел Мэт, присаживаясь в изножье кровати, зависнув над спинкой, чуть не касаясь одеяла лаковыми туфлями. – Кажется, так кое-кто говорил совсем недавно? Хотя если подумать, некромант в перечень не входил, а принцем наш малыш является лишь формально.

– Я не…

– Что? Не собираешься отказываться от дома? Быть в ответе за тех, кого приручила? Ты же вроде так любишь эти слова, златовласка. Или для тебя словами они и остаются?

– Я не думала об этом, – совершенно честно отрезала Ева, падая на постель спиной назад.

– А если подумать?

Она промолчала.

Бросить Герберта – значит предать. Не бросить – значит предать всех и всё, что ждёт по ту сторону прорехи. Включая, возможно, саму себя. Нет… нет, гнать эти мысли. Не поддаваться на провокации. Пока у них с Гербертом столько проблем, что о возвращении домой и речи не идёт. Начиная с той проблемы, что в текущем состоянии Ева от некроманта при всём желании никуда не денется.

Надо же было чёртовой кляксе отравить ей едва обретённую радость…

– Не грусти, златовласка, – сказал отравитель, пока она лежала, раскинув руки на кровати, старательно глядя в потолок. – Я мог бы разрешить дилемму. Позволить тебе не выбирать.

– Даже слышать не хочу.

– В моём мире я не только сумею тебя воскресить. Оттуда можно без труда открывать прорехи между вашими мирами. Мне это не под силу – законы Межгранья призваны держать нас взаперти, исключая зов извне. Но ты, полагаю, сможешь.

– Даже задумываться не собираюсь.

– Небольшая сделка, и ты везде будешь как дома. Будешь странствовать туда-сюда по мирам через Межгранье – не сложнее, чем на самолёте. На две страны, конечно, жить тяжеловато, но сама возможность погостить у родителей… или, наоборот, навестить любимого малыша…

– Даже не уговаривай.

– И не собирался. Просто информация к сведению.

Он действительно замолчал – и, надо сказать, действительно изложил вышесказанное без искушающих ноток. Просто, доброжелательно, как дружеский совет. И (будь он проклят!) Ева над информацией задумалась. Несмотря на то, что понимала: задумываться над любым предложением демона – донельзя плохая идея.

Она могла отмахиваться от непрошеных мыслей сейчас, но ей придётся решать что-то потом. Рано или поздно. А когда тебе предлагают возможность не взвешивать то, что тебе дорого, на разных чашах весов, не бояться обжечь холодом того, кого обнимаешь…

Чёрт. Таквот в чём был его интерес.

– А, – сказала Ева. – Значит, вот почему ты хотел, чтобы мы сблизились. Помимо, конечно, возможности развлечься и посмеяться над влюблёнными дурачками.

Мальчишеское лицо осталось непроницаемым в своей неестественной, пугающей улыбчивости.

– Не понимаю, о чём ты.

– Теперь у нас обоих появились слабые места. То, на что ты можешь давить. То, что поможет тебе нами манипулировать. – Ева зло сощурилась, раздражённая на себя в той же степени, что на него. – Полагаю, как только я открою прореху, ты со своими дружками-демонами радостно в неё кинешься. Веселиться в моём мире – согласно вашим представлениям о веселье. Так?

– У демонов не бывает друзей, – безмятежно откликнулся Мэт. – Лишь в ваших идеализированных мультяшных фантазиях. Всё, что мне нужно, – свобода от цепей Межгранья. Таким сокровищем я не собираюсь делиться ни с кем.

– Тебя одного хватит, чтобы устроить локальный апокалипсис. Или глобальный, если я тебя недооцениваю. – Потянувшись за планшетом, Ева демонстративно уткнулась в недочитанную книгу. – Я не заключу с тобой сделку, Мэт. Даже не надейся.

Краем глаза она видела, как тот пожал плечами. Казалось, ни капельки не разочарованный. Это пугало куда больше, чем если бы демон взбесился. Он готов был просто терпеливо ждать другого, более подходящего момента.

И кто знает, что отныне он будет нашёптывать Герберту.

– Зачем ты так хочешь ожить?

Странный в своей элементарности вопрос всё-таки заставил Еву поднять глаза.

– Не хочу умирать. Разве не очевидно?

– Не хочу умирать, – повторил Мэт безо всякого выражения. – Одно и то же. Почти всегда. – Мерцающая лазурь его радужек потускнела, приблизив их к человеческому оттенку. – Люди… Вы такие забавные. Приставь вам ко лбу пистолетное дуло, и вы закричите «я не хочу умирать», но лишь считаные скажут «я хочу жить». Вы страшитесь смерти, при том что мало кто из вас действительно ценит жизнь. Некоторые умирают внутри задолго до того, как их сердца устают от бесполезной работы. И ходят, и жрут, и говорят… Пустышки, медленно гниющие заживо, зачем-то ещё существующие. Лишь для того, чтобы дышать, не понимая, что их дыхание само по себе удивительно. – Демон смотрел сквозь неё. – Ваш мозг хранит тысячи терабайт информации. Ваше сердце перекачивает миллионы литров крови. Вы рефлекторно совершаете действия, требующие идеально слаженной работы десятка мышц и миллиардов нейронов. Вы сами – филигранный шедевр генезиса, существующий в мире тепла, красок и невероятностей, способный позволить себе роскошь воспринимать всё это нормой вещей. Докучливой обыденностью. И только и делаете, что ноете, и жалуетесь, и скучаете, и считаете жизньнадоедливой…