Некроманс. Opus 1

– Мы два часа разучивали танцы! Честно-честно, – запротестовала Ева, откладывая Дерозе на покрывало. – Теперь заслуженно отдыхаем от трудов.

– Неужели?

Вместо ответа она вслед за призраком поднялась на ноги. Исполнила образцовый реверанс, каким керфианским дамам полагалось отвечать на приглашение к танцу: лёгкое неторопливое приседание, одна рука чуть не касается воображаемой юбки, другая – лифа воображаемого платья, прямо напротив сердца.

– О блистательный тир Гербеуэрт, Избранник Жнеца, покровитель Шейнских земель, ярчайшая Звезда Венца Магистров, в сравнении с коей блекнут сами небесные светила, – пропела она, одарив некроманта лукавым взглядом из-под ресниц. – Не осчастливите ли своё создание, озарённое величием вашей славы, покорное вашей воле, очарованное светом ваших очей, изволив станцевать со мной тильбейт?

В том, как тот поморщился, Ева без труда различила тщательно скрываемый смех.

– Будь в мёде твоей бессовестной лести чуть меньше патоки, я мог бы и поверить. – Когда некромант тяжело опустился на освобождённое ею место, Ева убедилась: чем бы Герберт ни занимался в часы, минувшие между их утренним уроком и этой встречей, оно здорово его вымотало. – Отдаю должное твоим заслугам, Эльен. Ты неплохо её вышколил.

Дворецкий поклонился в знак признательности – умиление бликами сияло в серых с прозеленью глазах.

– Так ты не желаешь лично удостовериться в моих успехах? – самую капельку жалобно спросила Ева. А что: Он и Она, потрескиванье поленьев в камине, Эльен, на заднем плане выводящий проникновенную песню в лучших традициях лирических хитов Диснея… В конце концов, чем призрачный дворецкий хуже поющего чайника? Еве недоставало многослойного бального платья и лёгкого налёта провинциальности, а Герберту – повышенной шерстистости и рогов, но то было определённо к лучшему.

Нарисованная картинка была до прискорбного сладкой, однако в семнадцать можно изредка позволить себе навестить кондитерскую девичьих грёз.

– Я не танцор. Ни разу, – сказал Герберт, подменяя сахарную вату розовых мечтаний сдержанной кислинкой реальности. – Но великодушно позволю сладкоречивой лиоретте упорхнуть к другому её поклоннику, коли она так хочет порадовать меня наглядным воплощением своего прилежания.

Выразив разочарование демонстративной гримаской, Ева протянула руки Эльену, с готовностью шагнувшему навстречу. Танцевать с призраком было забавно: ощущение его пальцев на талии – невесомых, осязаемых скорее мягкой колкостью ткани, чем реальными прикосновениями, и тем не менее дарящих опору, – могло и более опытную танцовщицу сбить с толку. Но Ева уже привыкла.

С другой стороны, размышляла она, исполняя замысловатые па под мерный счёт партнёра (керфианский тильбейт, явно состоявший в дальнем родстве с земным менуэтом, танцевали на три восьмых), сладость без кислинки быстро приедается. И приторности молочного шоколада Ева всегда предпочитала благородную горечь тёмного, а варенью – клюкву в сахаре.

Чёрт, как же она соскучилась по еде! Что за несправедливость: даже учась застольному этикету, не иметь возможности попробовать ни кусочка!..

– Неплохо, – великодушно бросил Герберт, когда они чинно расступились в ожидании вердикта. – Так и быть, поверю, что уроки вы посвящали не одному лишь отдыху от них. Эльен, буду благодарен за фейр.

– Как будто ты и в самом деле в нас сомневался, – сказала Ева, когда призрак оставил их наедине.

– Почему нет?

– Если б сомневался, устроил бы мне экзамен куда раньше. Ты слишком хорошо знаешь Эльена, чтобы позволить себе думать, будто он может тебя подвести.

– Пугающая проницательность. – Герберт откинулся на гобеленовое покрывало, расплескав светлые пряди по цветочному плетению пёстрых нитей. – Иди сюда.

Эльен, о грядущем возвращении которого она успела благополучно забыть, застал их в обнимку по соседству с Дерозе: убрать виолончель пока было недосуг. И если Ева дёрнулась, когда дверь открылась, Герберт даже не шелохнулся. Аристократы привыкли не замечать слуг, а у тех (судя по неуловимости скелетов, встречи с которыми за всё время пребывания в замке Ева могла пересчитать по пальцам) умение быть незаметными входило в плоть и кровь… Ну, и в кости, остававшиеся после утраты того и другого.

Наверное, вскоре Ева тоже привыкнет. Привыкла же валяться на кровати прямо в туфлях – Эльен в своё время убедительно растолковал, что в светском обществе принято забираться с обутыми ногами и на диваны, и в кресла, и в застеленные постели. Туфли снимают исключительно перед сном, никак не для коротких отдохновений, а о чистоте пола, мебели и покрывал пусть заботятся слуги…

– Чем занимался? – поборов неловкость, спросила Ева, когда призрак безмолвно удалился, оставив фейр и печенье на прикроватном столике.

– Воскрешающей формулой, – пробормотал Герберт ей в волосы.

Он обнимал её сзади, как дома Ева обнимала подаренного Динкой огромного плюшевого медведя. Скорее сонно, чем страстно.

– Для меня?..

– Для кого же ещё.

Новость была в новинку – она уже свыклась с мыслью, что без посторонней помощи некроманту её не воскресить.

– И как успехи?

– Не слишком хорошо.

Повернувшись в его руках, Ева кончиками пальцев обвела фиолетовые тени, кругами расползавшиеся у Герберта под глазами, лишь сейчас задаваясь вопросом, сколько же, собственно, он спит. Вчера после ухода Миракла они разошлись довольно рано, но Герберт выглядел человеком, который высыпался разве что откуда-то. Да и когда бы ему нормально спать? Вся эта возня с пророчеством, уроки и другое времяпровождение с ней, забота о землях под его управлением, а тут ещё и формула…

– Не расстраивайся. Даже для тебя изобрести такое с первого раза было бы слишком сказочно.

– Я работаю над ней неделю, – глядя в точку чуть выше её бровей, проговорил некромант едва слышно. – Пока не вывел даже черновик, с которым можно было бы приступить к опытам. Слишком много сложностей. Слишком много факторов, которые нужно принять в расчёт.

– У тебя сейчас других забот по горло, чтобы ты мог как следует на ней сосредоточиться, – уверенно напомнила Ева, искренне радуясь, что ни капли не тревожится по этому поводу. Меньше всего на свете Герберту сейчас нужны её расстройства и сомнения. – Как разберёмся с пророчеством, дело пойдёт на лад. К тому же Айрес может помочь, ты сам говорил.

– Да. Говорил. – Помолчав, он коротко коснулся губами её губ. – Сыграешь мне?

Ева, помедлив, села. Потянулась за Дерозе, думая о том, о чём предпочла бы не думать.

Она хотела, но не могла забыть давнишние презрительные слова о «мёртвых прелестях». Хотела, но не могла не гадать, каково ему касаться ледяной кожи, обнимать чистую, благоуханную, холодную куклу. Были Герберту действительно приятны эти проявления нежности – или он просто боялся её обидеть?.. С одной стороны, полномерная приязнь при её текущем состоянии была бы странной – и попахивала теми интерпретациями истории Белоснежки, где на поцелуй с девой в гробу (пускай и красивейшей на свете) прекрасного принца толкнули вкусы даже более специфические, чем у достопочтенного господина Грея (не Дориана). С другой – Еве очень не хотелось чувствовать себя… ущербной. Какой, по-хорошему, она и являлась.

Герберт наверняка не хуже её понимал, как бы ранила её демонстрация брезгливости с его стороны. Даже если и правда её испытывал.

– Я не делаю того, чего сам не желаю, – послышалось с кровати, пока Ева устраивалась на стуле, выпрошенном у Эльена несколько дней назад. – Если вздумала переживать из-за всяких глупостей.

Дерозе замер между коленей, когда девушка невольно повернула голову.

– Ты что, ещё и телепатией балуешься на досуге?

– Не тебе же одной быть проницательной. – Герберт сидел на постели, прислонив затылок к деревянному изголовью, и глядел на неё с лёгкой необидной насмешкой. – У тебя всё читается в глазах. Если только ты не стараешься что-то скрыть.

«…я прочёл вину в его глазах…»

– Ты ведь не сдавал Айрес отца Миракла?

Вопрос вырвался импульсивно. В первую очередь потому, что он вот уже несколько дней очень хотел вырваться – и сейчас, воспользовавшись Евиным раздраем, наконец решился.

Ева пожалела об этом, едва увидела, как изменилось лицо Герберта, возвращая в его глаза голубой лёд.

– А ты как думаешь?

Ева не могла похвастаться слухом столь же тонким, как у Гертруды. И всё же расслышала другой вопрос, скрывавшийся за этим:

«Так ты тоже можешь от меня отвернуться?..»

– Нет, – без раздумий ответила она. На оба вопроса разом, сжимая смычок напряжёнными пальцами опущенной руки. – Ты не предал бы его. Я в это не верю.

Герберт долго изучал взглядом её черты, выискивая ложь, притаившуюся в уголках глаз или изгибе губ.

Не находя.

– Я и не предавал.

Когда Герберт заговорил вновь, в глаза и голос его вернулась жизнь. А вместе с ней – то, что помешало Еве с облегчением выдохнуть «я и не сомневалась»: печаль, слишком глубокая для простого сожаления о напрасной размолвке.

То, что Ева и сама назвала бы виной.

– Это был не я, – добавил Герберт тихо – так звучит пианиссимо на струне под сурдиной. – Это была моя клятва.

Она лишь нахмурилась непонимающе. Наверное, потому что сложно было высказать вслух вопросы, ещё больше бередившие его рану, за минувшие годы так и не затянувшуюся.

– Я принёс Айрес клятву вассала. Магическую. Когда мне было пять. – Это Герберт произнёс уже в полный голос – спокойно, почти буднично. – Я тогда даже не понимал толком, что делаю. И не боялся, ведь об этом просила моя милая, любимая тётя Айри.

В лице не проявилось ни капли сарказма, который подразумевали слова. И Ева на миг испытала жгучее желание встретиться с Её Величеством Айрес – прямо сейчас, – чтобы всё-таки ознакомить её с методами испанской инквизиции.

О клятве вассала Ева тоже читала. Там же, где прочла о клятве Эйф. Её усовершенствованную формулу вплетали в ритуал поднятия мёртвых. Именно она создавала ту одностороннюю подчиняющую связь, что существовала между некромантом и его слугами.

Ту, что установилась между Гербертом и Евой.

– Когда Айрес отдаёт мне приказ, я не смею его ослушаться. И в тот день она велела мне рассказать всё, что я знаю о дядином расследовании. О документах, которые он собрал, о тайнике, в котором их прятал. Вопросы были слишком точны, чтобы выкрутиться недоговорками или полуправдой, а я – слишком растерян, чтобы как следует пытаться. Я не ожидал этого. Не от неё. – Отсутствующим взглядом он смотрел на виолончель, блестящим шпилем попиравшую пол. – Потом меня посадили под замок с запретом на телепорт. Чтобы я не смог предупредить Мирка. И выпустили, лишь когда с его отцом было покончено.

Ева вдруг поняла: она почти успела забыть, что отец Миракла – родной дядя Герберта. Родной брат королевы. Сложно было уложить в голове, что кто-то может настолько хладнокровно расправиться с кровным родственником.

Впрочем, что кто-то может взять с пятилетнего племянника клятву абсолютного подчинения – тоже.

Бедный, бедный Герберт… Он бы и не смог спасти Еву тогда, в лесу. Даже если бы хотел, даже если бы пытался. И самому свергнуть Айрес ему не под силу, лишь чужими руками. Он и так ходит по лезвию ножа – вместе с ней; ведь стоит королеве узнать, кого её наследник прячет в своём замке… Достаточно одного точно сформулированного приказа, чтобы немёртвая Избранная Ева Нельская превратилась во вполне себе мёртвую. Хорошо хоть клятва вассала не позволяла отдавать приказы мысленно и на расстоянии: «сюзерен» обязан был высказывать их вслух, начиная строго со слов«Силой клятвы твоей повелеваю тебе», а «вассал» в свою очередь должен был находиться достаточно близко, чтобы это услышать.

Впрочем, обо всех возможных неприятных последствиях Ева предпочла не задумываться. Не сейчас.

– Миракл знает о клятве?

Герберт качнул головой, изучая глазами матовые изгибы деревянного корпуса – лак на нём давно стёрся.

– Никто не знает. Формулировка предполагает, что я не могу рассказать о ней ни одной живой душе. И я не был уверен, что выйдет рассказать тебе. – Звучание его голоса заставило Еву сжать смычок в ладони до неощутимой боли. – Сама понимаешь, почему ты всё же являешься исключением.

Она понимала. И – как она полагала – исключением являлась не только потому, что не была живой.

Ещё пару недель назад Герберт вряд ли стал бы ей это рассказывать. Даже если б она спросила.

– А Эльен?

– Он не знает.

– Почему?! Ты мог бы рассказать ему, а он – всё объяснить Мираклу! Передать…

– Айрес не желала, чтобы о клятве было известно кому-то, кроме нас двоих. Рассказать Мирку – значило подставить его под удар. И раз он поверил в то, что я могу предать его… по своей воле… объяснять незачем. – Герберт высказал это так равнодушно, будто ему и правда было совершенно плевать. – Эльен, к слову, не поверил. Как и ты.

Ева поймала себя на смутном желании огреть некроманта смычком по макушке.

Впрочем, чего она хотела? Максималист в одном будет максималистом в другом. А в том, что хотя бы один аспект своей жизни Гербеуэрт тир Рейоль измеряет исключительно абсолютом, Ева имела возможность убедиться.

– И твои родители… они поэтому погибли, да? – Она подалась вперёд, чувствуя, как вжимается в шею тёплое дерево грифа. – Поэтому напали на Айрес тогда? Каким-то образом узнали о клятве, разозлились и…

– Я не знаю. Но это весьма вероятно.

Сухие слова просыпались, как канифольная пыль, так отстранённо, будто вовсе его не касались.

– Ты и Жнеца поэтому собираешься призвать? Потому что Айрес тебе приказала?

Ей почти удалось скрыть надежду в голосе.

– Нет. Это моё желание. Нужно хотеть этого всей душой, иначе ритуал не осуществится. – Герберт наконец встретился с ней взглядом. Усталость, тускневшая в глазах, болью щипнула душу – точно дрянной музыкант играл на ней пиццикато. – Не думай об Айрес слишком плохо. То был единственный раз, когда она воспользовалась клятвой… Иначе я никогда не решился бы пойти в тот лес, где нашёл тебя. Не решился пойти на всё это.

– Хочешь сказать, она не пользуется абсолютной властью над тобой? Почему?

– Потому что любит меня. Понимает, что пользоваться этой властью – значит заставить меня возненавидеть её больше всех на свете. А ей всегда хотелось, чтобы я её любил.

– И ты любишь?

Ева понимала, что лезет на совсем уже запретную территорию. Но не спросить не могла.

Ответу предшествовала недолгая, тревожная пауза.

– Пожалуй, – сказал Герберт наконец. – В той же мере, что ненавижу. – Он сцепил руки, до того лежавшие вдоль тела. Лишь этот страдальческий жест – не голос, оставшийся ровным, не лицо, оставшееся гладким, – выдал, как тяжело далось ему признание. – Она была мне ближе родной матери, пока я рос. Она многое для меня сделала. И, полагаю, клятву в основном взяла, просто чтобы… обезопасить себя. Когда среди твоих родственников некромант такой силы, невольно начнёшь думать о безопасности.

– Даже если ему всего пять?!

– В пять я уже был многообещающим ребёнком.

И он ведь ПОНИМАЕТ её, с ужасом осознала Ева. Понимает – что Айрес, что отца. Понимает, почему они делали с ним то, что делали, цели и причины, которые их на это толкнули. И не осуждает или осуждает не больше, чем отец непослушного подростка – действия собственных родителей, когда-то запрещавших ему сигареты, алкоголь и ночные загулы с друзьями. То есть приятного в воспоминаниях, конечно, мало, но «ну теперь-то я знаю, что они чувствовали» и «они же хотели как лучше»…

– Она без раздумий устранила твоих родителей. И отца Миракла. – Ева выбрала самое мягкое высказывание из всех, что просились на ум. – Родную сестру, родного брата.

Герберт лишь плечами пожал:

– Родственные узы для Айрес никогда не являлись священными.

– Значит, и ты для неё – ничто. И от тебя она избавится с той же лёгкостью, если будешь ей мешать. Если восстанешь против неё.

– Не думаю. – Задумчивость, скользнувшая в ответе, ясно дала понять: он размышлял о подобной перспективе, и не раз. – Для неё я… особенный. И я нужен ей.

Зная Герберта, Ева могла быть уверенной: им руководило не желание обманываться. Он действительно здраво взвесил все за и против, все переменные, которые могла учитывать Айрес, решая задачку о его устранении.

И этого не хватало, чтобы Ева утешилась.

– А если она велит тебе рассказать о нас? О Миракле, о пророчестве, обо всём?..

– О тебе она не узнает. Могу поклясться. – Это Герберт произнёс с успокаивающей твёрдостью и капелькой раздражительности – как ни странно, тоже успокаивающей. – Она уверена, что ты мертва. Даже если у неё возникнут подозрения на этот счёт, ты сама давно поняла, что клятву можно обмануть. Не говоря уже о том, что тогда Айрес застала меня врасплох, и после того раза я как следует продумал методы сопротивления. – Ева хорошо различила мгновенные колебания, скользнувшие в его голосе перед заключающими фразами: – Но это одна из причин, по которой я не прошу Мирка рассказать мне о плане восстания. Не хочу знать ничего, что могло бы снова его подставить. На всякий случай.

– Тот случай, когда неведение уж точно благо, – пробормотала Ева, радуясь, что Герберт всё же не побоялся обеспокоить этим её. Рассеянно покрутила смычок в пальцах, словно проверяя балансировку. – Его должно удивлять полное отсутствие любопытства с твоей стороны.

– Полагаю, он считает, что после нашей ссоры я просто не решаюсь попросить его о подобном. Ибо он всё равно не расскажет, а я не так глуп, чтобы излагать напрасные просьбы.

– Так вот почему Айрес ничего не боится. Если ты призовёшь Жнеца, народ полюбит тебя. А раз ты беспрекословно подчиняешься ей, ты точно не воспользуешься этим в свою пользу… – Размышляя вслух, она мысленно вернулась к началу разговора. – Но откуда она знала, о чём тебя спрашивать? Ты сказал, её вопросы были слишком точны, а ведь…

– Думаю, Охрана давно следила за отцом Миракла. Айрес знала, что документы существуют. Знала, что есть тайник. Не знала лишь где. А тут – такая удобная возможность… наверняка и за Мирком тоже следили. И когда тот помчался ко мне на ночь глядя, Айрес просто сделала правильные выводы. – Герберт помолчал. – Могу ошибаться, но по каким-то причинам ей было важно, чтобы именно я выдал эту тайну. Чтобы Мирк понял, что это сделал я.

– Зачем?

– Рассорить нас. Взрастить во мне чувство вины. Помешать нам в один прекрасный день объединиться и восстать против неё… не знаю. – Он вновь уставился в пространство отсутствующим взглядом. – Иногда мне кажется, ей очень хочется отдалить меня от всех, кроме неё самой. Возможно, она сделала это, чтобы я убедился: по-настоящему в меня не верит никто, кроме неё.

– Я верю.

Ева сказала это со всей деликатностью, на какую была способна. Не гордо, не настойчиво, просто напоминая. И когда Герберт вновь сфокусировался на её лице, его собственное самую капельку смягчилось:

– Я знаю.

На миг Еве захотелось отложить Дерозе. Вернувшись на кровать, вытащить из несчастного замкнутого мальчишки того Герберта, с которым она познакомилась на замковой лестнице.

Вместо этого она наконец провела смычком по струне «ля», пробуя звук на вкус, и, найдя его тускловатым, вспомнила, что давно не канифолила смычок.

– Я сейчас. – Бережно положив виолончель на пол, под внимательным взглядом Герберта Ева достала канифоль из футляра.

Часто канифолить она не любила. Раз в неделю или две было вполне достаточно: качественной немецкой канифоли хватало надолго, да и пыли на струнах и корпусе при таком раскладе оставалось меньше. Хотя Ева всё равно не забывала после каждого занятия исправно протирать Дерозе мягкой тряпочкой.

Открыв пластиковый футлярчик, думая о своём, она методично водила смычком по смоляному бруску, пока – после четвёртого движения – запоздало не заметила, как белый волос обретает коричневый оттенок, а пальцы осыпает нечто чужеродное.

Уставившись на канифоль, Ева удостоверилась, что вместо солнечной смолы пластиковый прямоугольник заполняет подозрительно знакомый порошок. Чуть светлее и желтее какао.

Втянула носом воздух.

– Мэт!!!

Демон проявился спустя пару секунд.

– Какой комплимент художнику – когда по творениям мигом распознают почерк творца…

– От твоих «творений» веет прискорбным однообразием. – Ева переборола желание отряхнуть пальцы и смычок, перепачканные в иллюзорной корице. – Когда художник мусолит одну и ту же тему, это попахивает деградацией.

– Разве можно вменить мне в вину любовь к этюдам в коричных тонах?

– Хватит пастись в моей голове! Верни мне канифоль!

– Просто хотел придать обстановке чуть больше подобающего романтизма. Или предпочитаешь естественным ароматизаторам воняющие свечи? – Демонстративно тяжело вздохнув, Мэт изобразил позёрский щелчок пальцами. – Скучный мещанский консерватизм.

– Только одно меня и радует, – сморщила нос Ева, когда волос вернул себе подобающую белизну, а канифоль обернулась положенным золотистым бруском. – Месяц на исходе, так что скоро мы с тобой попрощаемся.

В повисшем в комнате молчании, приправленном широкой улыбкой Мэта и хмыканьем Герберта, она припомнила уроки с Эльеном.

Застонала:

– Вот чёрт…

– Предпочитаю «демон», – услужливо откликнулся Мэт. – Не считай меня славянофобом, просто звучит более складно.

…в иномирье и время измеряли по-иному. К примеру, керфианский день делился на десять часов вместо земных двадцати четырёх. А год – на шесть месяцев вместо двенадцати.

В каждом из которых вместо тридцати дней было примерно шестьдесят.

– Мы попрощаемся с ним вскоре после Жнеца Милосердного, – сообщил Герберт с явным сожалением. – Если он не нарушит условий контракта раньше. На что я, откровенно говоря, надеюсь.

– Да брось, малыш, неужто я так тебе немил? – Демон всем своим видом воплощал оскорблённую невинность. – Разве я не помогаю капельку сбить твой зашкаливающий градус серьёзности? Не веду себя как пай-мальчик, не мешая вам миловаться и ворковать?

– Если вспомнить, что вытворяли тебе подобные, заполучив себе тело, – пожалуй.

– О, что ты, – глядя на Еву, сказал Мэт. – О такой роскоши я и мечтать не смею.

Закончив с канифолью, девушка закрыла её крышкой. Вернув в футляр, молча подняла с пола Дерозе.

Она предпочитала сконцентрироваться на музыке, чем на смутных догадках о том, какую всё-таки цену Мэт может запросить за её жизнь.

Глава 22

Irato[31]

Приятную весть Кейлус получил, когда выводил последний такт заключительной части новой сонаты.

– Он ждёт, – заглянув в гостиную после короткого предупреждающего стука, сказал Тим с порога.

Торопиться – даже ради такого знаменательного события, даже несмотря на предвкушение, заставившее опахало письменного пера в его пальцах задрожать, – Кейлус не стал. Музыка, капризная и ревнивая возлюбленная, не любила, когда ею пренебрегают в пользу чего бы то ни было. Так что он дописал финальный аккорд, аккуратно прочертил завершающую тактовую черту и, лишь убедившись, что фиолетовые чернила не размажутся, позволил себе подняться с банкетки за клаустуром, лоснившейся песочным бархатом.

Пленник ждал в Сером зале, где хозяева дома издавна любили назначать деликатные встречи: туда легко было зайти с чёрного хода и спуститься по потайной лестнице незаметно для остальных домочадцев. Охотники за головами, доставившие пойманную жертву, переместились из Шейна прямиком на задний двор имения. Когда Кейлус вышел из двери, замаскированной под стенную панель, их в зале уже не было; зато ничком валявшийся на полу парень дёрнулся и замычал – помимо мешка, скрывавшего его лицо, похитители позаботились о надёжном кляпе.

Тим спускаться не стал. Слишком хорошо знал, что в таком случае ему предстоит наблюдать, а у его золотого мальчика было золотое же сердце.

– Тише, – встав на колени рядом с пленником, сказал Кейлус.

Конечно, те охотники за головами, к которым он обратился, вовсе не были пособниками законной власти, выслеживающими беглых преступников. Однако они предпочитали именовать себя «охотниками» вместо пошлого «наёмники», а Кейлус всегда уважал маленькие причуды тех, с кем он вёл дела. У него самого было слишком много маленьких причуд, чтобы он мог забывать о чужих; к тому же Кейлус имел все основания подозревать, что его охотники являли собой куда более достойных представителей рода человеческого, чем работающая на Айрес шваль. Даже если не касаться выродков из Охраны, всех, кто поддерживал режим сестрицы в здравом уме, Кейлус считал слишком безмозглыми и вульгарными, чтобы жить. Он, безусловно, понимал желание заставить персону, причинившую тебе муки, издохнуть долгой и мучительной смертью, равно как и причинение боли к обоюдному удовольствию, в рамках изысканной любовной игры. Но пытать по чужой указке, наслаждаясь тошнотворным зрелищем льющейся крови?.. Фи.