Имитация науки. Полемические заметки

Вообще отрицательное отношение к понятию истины, желание отправить его в склад ненужных вещей – явление достаточно распространенное. Так, анафема истине – один из любимейших сюжетов постмодернизма. (И не только истине, но и добру и красоте – но это отдельная тема, в которую мы не имеем возможности здесь вдаваться.) Но те, кто стремятся сбросить истину с ее пьедестала, попадают в порочный круг. На него указывают некоторые отечественные авторы, не разделяющие модного ныне увлечения постмодернизмом. Приведем соответствующее высказывание:

«Если деконструкция влечет за собой разрушение всех классических философских понятий, включая и понятие истины, то Ж. Деррида и его сторонники обязаны объяснить, продолжают ли они считать, что выдвинутые ими положения являются истинными. Если они отвечают утвердительно, то оказываются логически непоследовательными, так как ранее заявляли, что истины не существует. Если же они отвечают отрицательно, т. е. полагают, что их высказывания неистинны, то трудно видеть в том, что они ранее утверждали, что-либо серьезное»[134].

Таким образом,

«последовательное проведение постмодернистских положений приводит к их самоликвидации: если истины нет вообще, значит, и то, что говорится постмодернистами, тоже не истина. Ответа на этот парадокс не дали ни западные, ни отечественные постмодернисты»[135].

Но описанный логический капкан, в который попадают все ниспровергатели истины, – далеко не единственное и даже, пожалуй, не главное негативное следствие их позиции. Этого вопроса мы намерены коснуться в ходе дальнейшего изложения, пока же отметим, что сама по себе аргументация в пользу отказа от понятия истины строится на весьма шатком основании. Общая причина, приводящая к такому отказу, – искажение диалектики абсолютной и относительной истины. В пользу нашего утверждения говорит следующее высказывание А. Г. Сергеева:

«Поскольку значение слова “истина” неявно подразумевает абсолютность и незыблемость, его использование для обозначения изменчивых научных знаний будет все время вводить нас в заблуждение»[136].

Обратимся к тем примерам, которые приводит А. Г. Сергеев. Верно, что механика Ньютона строится на иных основаниях, чем физика Аристотеля. Однако неверно, что между концепцией Аристотеля и Ньютона существует непреодолимый разрыв. Ньютон не отвергает полностью взглядов Аристотеля, но отказывается лишь от того, что в этих взглядах устарело, что оказалось ошибочным. Так, для Ньютона, как и для Аристотеля, Солнце – это не бог Феб, объезжающий на колеснице Землю по небу, а объект природы, тело, обладающее физическими свойствами. Аристотель во многом ошибался, но в главном он был прав. И Ньютон ошибался, однако степень соответствия его взглядам действительности выше. На данный момент предельная степень соответствия представлений о реальности самой реальности достигнута в концепции Эйнштейна. Но настанет время, когда выяснятся пределы правоты и Эйнштейна. Критиков корреспондентской теории истины, к коим относится и А. Г. Сергеев, смущает ключевое понятие «соответствие». Они исходят из предпосылки, что никакого иного соответствия, кроме абсолютного, не существует. Но в реальности соответствие различается по степеням. Есть соответствие приблизительное, а есть и абсолютное. Прогресс научного познания как раз в том и состоит, что степень соответствия наших представлений действительности возрастает. И если так подойти к вопросу, то в этом случае отпадает необходимость отказываться от понятия истины в науке.

Впрочем, А. Г. Сергеев противоречит сам себе, когда использует в своих рассуждениях понятие заблуждения. Это последнее имеет смысл лишь в том случае, если мы признаем существование истины. Это еще один логический дефект его позиции, косвенно свидетельствующий о том, что изгнание понятия истины из науки – задача в принципе неразрешимая.

Классическая, идущая от Аристотеля концепция состоит в утверждении, что истина – это соответствие представлений действительности. Но внутри этого соответствия имеется градация. Полное, совершенное, исчерпывающее соответствие называется абсолютной истиной. Соответствие неполное, несовершенное, приблизительное – относительной истиной. Наука признает абсолютные истины и в них не сомневается. Так, закон сохранения и превращения энергии – та истина, на фундаменте которой стоит вся современная физика. А вот псевдонаука как раз такого рода истину и отвергает и потому обещает создать двигатель с КПД выше ста процентов. Наука действительно, в отличие от религии, чужда догматизму. Но она, в противовес псевдонауке, не приемлет и релятивизм. Поэтому мы считаем верной и точку зрения А. И. Китайгородского, и позицию М. В. Волькенштейна. Однако мы рассматриваем их концепции как первое приближение к истине. Иной точки зрения на этот счет придерживается А. Г. Сергеев. Он полагает, что

«лучше не называть научные представления истинами. Вместо этого правильнее пользоваться понятием “научный мейнстрим”, означающим представления, которые на сегодняшний день являются наилучшими по мнению большинства специалистов»[137].

Что ж, это давно и хорошо известная конвенционалистская трактовка истины, которая состоит в утверждении, что истина – общераспространенное мнение.

Неочевидные последствия конвенционализма[138]

По нашему мнению, предложенное А. Г. Сергеевым решение вопроса приводит не к усилению позиций настоящей науки в ее противостоянии неподлинным формам бытования научной деятельности, а напротив, к их ослаблению, т. е. к результатам, обратным желаемым. Такое нередко случается в общественной практике. Неверно выбранное средство решения проблемы парадоксальным образом приводит к ее обострению. Стремясь противостоять «паразитированию на мегабренде науки» на идейной платформе конвенционализма, мы с очень большой степенью вероятности можем получить результат, обратный желаемому.

Как совершенно справедливо отмечает Л. А. Микешина, научное познание по своей природе коммуникативно, что делает неизбежным выработку определенных конвенций[139]. Приведем ее высказывание на этот счет:

«важнейшими и очевидными конвенциями в научно-познавательной деятельности являются языки (естественные и искусственные), другие знаковые системы, логические правила, единицы и приемы измерения, когнитивные стандарты в целом»[140].

В этом смысле научная деятельность ничем не отличается от любой другой деятельности. Юристы вырабатывают общее понимание законов и других правовых актов, инженеры договариваются о критериях оценки качества сооружений, в основе деятельности врачей лежит соглашение о том, какие существуют нозологические единицы и как они называются. Конвенции пронизывают повседневность, без них невозможна никакая целесообразная деятельность. Однако ни в медицине, ни в юриспруденции, ни в обыденном познании сам факт наличия конвенций не влечет за собой никаких мировоззренческих последствий. Врачи, когда они ставят диагноз, прекрасно отдают себе отчет в том, что целью их деятельности является не достижение согласия относительно природы той или иной болезни, а помощь больному (в идеале – излечение). Юристы, вырабатывая общую позицию, делают это не ради того, чтобы добиться взаимопонимания, а для практического торжества законности. В обыденном познании согласие – средство достижения практического результата, а не самоцель. Так, торг между покупателем и продавцом ведется не из познавательного интереса, а с вполне практической целью: один стремится реализовать товар, а другой – стать обладателем нужной ему вещи или услуги. Каждая из этих ситуаций не дает повода для дискуссий. И в медицине, и в юриспруденции, и в обыденной жизни в качестве цели деятельности выступает польза. Это настолько ясно и понятно, что всякая почва для фетишизации средства просто отсутствует.

В науке положение иное. Между предметом, постигаемым научными методами, и результатом этого постижения (в виде фактов, гипотез, теорий) имеется ряд промежуточных ступеней, что затемняет суть дела. Вопрос стоит так: соглашение в науке – это цель или средство познания? Как показала О. В. Ершова, данный вопрос вызвал споры еще в период зарождения конвенционализма[141]. Так, А. Пуанкаре, один из родоначальников конвенционализма, подвергал критике взгляды Э. Леруа, который полагал, что в науке нет ничего, кроме условных положений, что сами научные факты есть результат творческого воображения ученого и что наука не открывает истину, а лишь создает «правило действия»[142]. Данная дискуссия представляет интерес не только в том смысле, что она наглядно демонстрирует существование нескольких вариантов конвенционализма, но и в том, что содержит неявные указания на опасности, таящиеся в самом его исходном принципе. Выдвигая конвенционализм в качестве позитивной альтернативы «наивному реализму», А. Пуанкаре, насколько можно судить, вовсе не стремился к тому, чтобы открыть двери для субъективизма и произвола в науке. Его намерения были вполне конструктивны: великий французский ученый желал оградить науку от неявного отождествления последней с обыденным познанием, с житейским здравым смыслом. Но в любой сфере деятельности всегда были, есть и будут люди, которые не желают останавливаться на полдороге (и уж тем более в самом начале пути). Всякая конвенция есть по определению некая условность. Допустив, что условности в науке имеют содержательное (а не инструментальное) значение, мы тем самым делаем вполне возможным и даже, пожалуй, неизбежным следующий шаг – сведение всех научных положений к условностям. Именно его и совершает Э. Леруа. За этим шагом вполне логично следует утверждение, что научные факты и законы – искусственные создания ученого, а сама наука истины не открывает, а только лишь выступает в качестве правила действия[143]. И вот уже гуру конвенционализма вынужден вступать в полемику со своим прямодушным сторонником.

В отечественной философско-методологической литературе наиболее основательная и подробная характеристика конвенционализма была дана С. А. Лебедевым и С. Н. Коськовым в ряде публикаций[144]. Они выделяют следующие исторические варианты этого течения мысли: конвенционализм А. Пуанкаре, геохронометрический конвенционализм А. Грюнбаума, радикальный конвенционализм К. Айдукевича, конвенционализм Р. Карнапа, конвенционализм К. Поппера, конвеционализм И. Лакатоша[145]. Упомянутая выше разновидность конвенционализма, представленная в трудах Э. Леруа, ими в качестве самостоятельной версии не выделяется. Впрочем, это не имеет существенного значения. Обращает на себя внимание и тот факт, что конвенционализм – довольно широкая идейная платформа, в рамках которой возникло множество течений мысли, различающихся в некоторых отношениях, в том числе и по степени радикализма. Все течения конвенционализма совпадают, однако, в одном – в понимании сущности процесса познания. Он трактуется не как все более полное и точное постижение законов объективного мира, а как выработка учеными все более точных и всеобъемлющих конвенций по всем представляющим взаимный интерес проблемам. С точки зрения конвенционализма, задача научного исследования состоит в том, чтобы добиться полного взаимопонимания между членами научного сообщества. Иначе говоря, конвенционализм сводит цель научного сообщества к выработке общего языка. Гносеологическая по сути проблема научной истины устраняется из поля зрения тем, что подменяется лингвистической проблемой поиска универсальных языковых средств выражения мысли.

Важно подчеркнуть, что конвенционализм – это не какое-то маргинальное явление, не какая-то экзотика, а весьма влиятельная, авторитетная и респектабельная концепция, которая разделялась и продолжает разделяться далеко не ординарными умами. И уже одно это обстоятельство заставляет отнестись к ней со всей серьезностью. Конвенционализм возникает не на пустом месте, существуют серьезные причины, которые его порождают и питают. Эти последние состоят в исключительной сложности процесса научного познания. Научное познание заключается не столько в расширении наших представлений о действительности, сколько в качественном преобразовании этих представлений. Данные преобразования должны быть осмыслены, соответствующим образом кодифицированы и ассимилированы научным сообществом. Такая ассимиляция – результат коллективных усилий, следовательно, она может быть достигнута только в процессе выработки соответствующих договоренностей. Конвенционализм отражает реальные сложности процесса научного познания, он представляет собой воззрение, вырастающее на почве действительных трудностей науки. И мы с пониманием относимся к мотивам, которые побудили А. Г. Сергеева усмотреть в конвенционализме позитивную альтернативу релятивистской трактовке истины (которую он принимает за единственно возможную).

Но способен ли конвенционализм выполнить ту миссию, которую возлагает на него А. Г. Сергеев? Таким ли уж надежным оружием борьбы против лженауки является конвенционалистская трактовка истины?

Как проницательному читателю понятно из всего предыдущего изложения, мы склонны отвечать на этот вопрос отрицательно. В данном пункте мы вполне солидарны с С. А. Лебедевым и С. Н. Коськовым, которые указывали на три неустранимых изъяна конвенционалистской методологии. Во-первых, конвенционализм, сознавая важность соглашений в науке, придает ей «самодовлеющее значение»[146]. Во-вторых, конвенционалисты игнорируют тот факт, что базой любого искусственного языка (в том числе и научного) является язык естественный, и

«утверждать же о чисто конвенциональном характере естественного языка явно бессмысленно»[147].

В-третьих,

«несомненной ошибкой конвенционалистов является то, что в качестве субъекта научного познания они обычно рассматривают отдельного ученого или группу ученых, отношения между которыми являются чисто рациональными и прозрачными в плане их фиксации. Такой чисто рационалистический и “робинзонадный” подход к субъекту научного познания в эпоху большой науки не может быть признан правильным»[148].

Но, разделяя с указанными авторами критическое отношение к конвенционализму, мы не можем согласиться с тем, что в качестве положительной альтернативы последнему они рассматривают консенсуализм. С точки зрения С. А. Лебедева и С. Н. Коськова, недостатки конвенционализма преодолеваются в том случае, когда вместо простого согласия (т. е. согласия большинства) ученых в качестве цели выступает согласие полное, единодушное. В чем они видят преимущества консенсуса перед конвенцией? Прежде всего в том, что консенсус вырабатывается в ходе длительных и наряженных дебатов, а конвенция, стало быть, есть непосредственная реакция на ситуацию. В том, далее, что происходит расширение субъекта ответственности за принятые решения: в случае конвенции таким субъектом является отдельный ученый, в случае консенсуса – все научное сообщество[149]. Поэтому получается, что у конвенции имеется (реально или потенциально) конкретный автор, а у консенсуса он отсутствует по определению. Консенсус, в отличие от конвенции (и, добавляют авторы, от гештальт-переключения) вырабатывается в течение достаточно длительного времени, а конвенция возникает практически мгновенно[150]. Далее, ссылаясь на М. Малкея, они делают следующее заявление:

«Если при конвенционалистской интерпретации механизма порождения и принятия научных истин последние приобретают явно субъективистскую трактовку, то при консенсуалистском подходе научная истина имеет явно выраженный коллективный и объективный (общезначимый) характер в силу самой природы консенсуса»[151].

В концентрированном виде аргументация в пользу консенсуализма выражена в следующем высказывании:

«Главное достоинство консенсуального подхода к решению проблемы научной истины состоит в том, что в нем не только преодолеваются партикулярность и односторонность всех классических подходов к решению данной проблемы, но одновременно ассимилируются (“диалектически снимаются”) все позитивные моменты каждой из классических концепций природы научной истины. При консенсуалистском подходе к проблеме научной истины удается совместить такие противоположные характеристики процесса научного познания, как его объектность и субъектность, объективность научного знания и его относительность, социальность и индивидуальность субъекта, преемственность и историзм, объективно и социально детерминированный и вместе с тем индивидуально-творческий характер процесса получения нового знания»[152].

На наш взгляд, предложенное С. А. Лебедевым и С. Н. Коськовым решение вряд ли можно признать удовлетворительным. Не станем анализировать все аспекты их позиции, остановимся только на главном – на вопросе об объективности научного знания. Дело в том, что различие между конвенцией и консенсусом носит не качественный, а количественный характер. Да, субъект конвенции действительно не столь обширен, как субъект консенсуса. Да, достижение полного согласия – дело более трудоемкое и длительное, чем заключение соглашения, охватывающего небольшой круг участников. И, разумеется, решение, с которым согласны все участники дискуссии, обладает большей основательностью и, следовательно, пользуется большим авторитетом, чем решение, принятое небольшим кругом вовлеченных в процесс субъектов научного поиска. При переходе от конвенции к консенсусу степень субъективности действительно снижается, с этим тезисом авторов нельзя не согласиться. Однако можно ли, двигаясь таким путем, снизить уровень субъективности до нуля? Мы не знаем, что заставило авторов приравнять общезначимость к объективности, но искусственность такого отождествления не может не вызвать у внимательного читателя внутреннего протеста. Объективность по определению – независимость от субъекта, и при этом совершенно безразлично, выступает в качестве этого последнего отдельный ученый, группа авторитетных исследователей или все научное сообщество. Перекладывая ответственность за принимаемые решения на коллективный субъект, мы не сможем гарантировать объективности его позиции; максимум, на что можно рассчитывать, – на дискриминацию точек зрения непопулярных и неавторитетных. Фактически консенсуализм есть специфический вариант конвенционалистской трактовки истины со всеми неустранимыми изъянами этой трактовки.

Необходимо к тому же учитывать еще один момент, которому не придают должного значения сторонники конвенционализма. Давно минули те времена, когда занятие наукой было делом небольшой группы людей, где каждый лично был знаком с каждым. В наши дни научное сообщество в рамках одной дисциплины (даже в пределах одной страны) зачастую включает в себя несколько тысяч человек. Выработка консенсуса в таких условиях становится физически невозможной. Поэтому круг тех ученых, которые добиваются единодушного согласия по тем или иным проблемам, неизбежно сужается до нескольких десятков человек. И получается, таким образом, что консенсус становится не демократически принятым решением, учитывающим мнение всего научного сообщества, а результатом договора, заключенного незначительным меньшинством. И это вполне осознается С. А. Лебедевым, о чем свидетельствует следующее его замечание:

«Одним из следствий <…> структурированности научного сообщества является то, что главное слово при выработке научного консенсуса и принятии когнитивных решений в той или иной области науки принадлежит ее лидерам, наиболее авторитетным и признанным специалистам в той или иной области науки»[153].

Здесь, на наш взгляд, и образуется та брешь, через которую в корабль науки может хлынуть забортная вода, способная привести к катастрофе.

Генеральная функция науки – постижение истины. Однако нельзя ограничиваться рассмотрением научного познания как самодовлеющего мыслительного процесса, ибо наука представляет собой и явление социальной жизни. Мы не считаем хорошей идеей трактовать социальность науки узко, как деятельность, ограниченную рамками научного сообщества. Ведь само научное сообщество существует не в вакууме, а в определенной общественной системе: в стране, государстве, в конкретных социальных и политических условиях. Следовательно, о процессах, протекающих внутри науки, необходимо судить с учетом влияния общих социальных условий.

На материале естествознания, которым ограничивается А. Г. Сергеев, данный тезис проиллюстрировать, в принципе, можно, но проще это сделать на примере социально-гуманитарных наук. Возьмем совсем недавнюю историю, случившуюся в нашей стране. В советские времена все обществоведы были (или декларировали, что были) сторонниками марксизма. Но случилась перестройка, а вслед за ней реставрация капитализма, и ситуация кардинально изменилась. Большинство советских специалистов в области социально-гуманитарных наук разом прозрели, в кратчайший срок осознали, что они поклонялись ложным богам. Боги эти оказались идолами, достойными лишь сожжения. Объектами почитания и поклонения стали как раз те учения, которые в прежние времена историки КПСС и специалисты в области научного коммунизма клеймили как буржуазные и реакционные. И лишь немногие мастодонты вроде М. Н. Руткевича не пожелали присоединиться к толпе прозревших[154]. Мейнстрим сменился полностью, но значит ли это, что наконец-то над родными просторами воссиял свет истины?

На это можно возразить, что отечественные обществоведы отличаются особой рептильностью, что они, воспитанные в духе преданности коммунистической партии, в которой, кстати, все поголовно состояли, не были свободными личностями, способными занять самостоятельную позицию, и потому стадное поведение – единственная возможная для них форма реакции на перемены в обществе. Этот аргумент построен на неявном противопоставлении «тоталитарного совка» и «свободного мира». Однако и в «свободном мире», где вроде бы никогда не было идеологического принуждения, мы видим безраздельное господство одной точки зрения по ключевым мировоззренческим вопросам. Так, в области экономической теории очевидно абсолютное доминирование экономикса, который, по меткому выражению А. В. Готноги, «в обличье математически утонченного дескриптивизма»[155] возродил давно и хорошо известный «ползучий эмпиризм» (Ф. Энгельс). Так, важнейшая проблема капиталистического общества – экономические кризисы, периодически поражающие весь общественный организм. Эти кризисы в капиталистических странах с пугающей регулярностью происходит на протяжении последних полутораста лет; страдания, ими причиняемые, сравнимы разве только с невзгодами войны, однако экономикс тщательно обходит эту опасную для апологетов капитализма тему. Возьмем для примера популярнейший учебник по экономиксу К. Р. Макконелла, С. Л. Брю и Ш. М. Флинна[156]. Этот труд выдержал большое число изданий и переведен на великое множество языков. В нем освещается масса самых разных вопросов: деньги и банковское дело, ресурсы и спрос на них, налогообложение, экономика здравоохранения… Но напрасно было бы искать в этом объемистом сочинении главу или хотя бы параграф, где освещался бы вопрос об экономических кризисах. И даже в обширном словаре, которым завершается учебник, отсутствует термин «экономический кризис». Тема кризиса фактически табуирована. Что заставляет авторов учебника поступать таким образом? Вовсе не недостаток эрудиции, информированности или квалификации, а, очевидным образом, идеологическая ангажированность. Да, самая обыкновенная вовлеченность в общественные интересы, которая побуждает ученых видеть вещи в определенном свете. К. Маркс, характеризуя подобную ангажированность, употребил выражение «предвзятая, угодливая апологетика»[157].

Ограниченность конвенционализма заключается не только в игнорировании факта вовлеченности научного сообщества в общественные интересы, но и в идеализированном, абстрактном и внеисторическом, понимании научного сообщества.

Сторонники конвенционализма исходят из молчаливого предположения, что научное сообщество представляет собой некий совершенный социум, деятельность которого детерминируется только стремлением к достижению истины. Одни ученые – талантливые, целеустремленные и трудолюбивые – вносят своими исследованиями серьезный вклад в науку. Другие, которые обладают необходимой квалификацией, чтобы по достоинству этот вклад оценить, и достаточной личной скромностью, чтобы не завидовать чужому успеху, признают этих первых лидерами, авторитетами. Первые вырабатывают консенсус, а вторые принимают его как данность. При этом молчаливо предполагается, что ученые – это люди без слабостей и недостатков, а научное сообщество представляет собой некий монашеский орден, не ведающий кипения страстей, столкновения самолюбий, борьбы тщеславий и т. п. Реалистичная картина науки подменена здесь ее парадным портретом. И это еще не все. Этот портрет игнорирует и то немаловажное обстоятельство, что в «большом» обществе существует определенное количество людей, желающих использовать науку в неблаговидных целях. К числу этих людей относятся не только те, что живут от зарплаты до зарплаты и на собственные скудные средства издают сочинения, в которых опровергается специальная теория относительности или разоблачается «лунная афера». Соблазну паразитирования на науке могут быть подвержены и люди с возможностями. И даже с о-о-о-очень большими возможностями. Представьте себе следующую ситуацию. Некий крупный чиновник, разумеется, далеко не бедный, решил, что ему для полного счастья не хватает только одного: академического статуса. Власть у него есть, денег столько, что десяти жизней не хватит, чтобы их потратить, так почему бы не приобрести и то, что останется навсегда: имя в науке? И что помешает этому человеку обрести ту научную степень, которую он считает приличествующей своему статусу? И тогда он становится тем самым авторитетом, лидером, который на равных с другими авторитетами имеет право вырабатывать решения, обязательные для исполнения остальными учеными, не сумевшими, очевидно в силу своей бесталанности, добиться столь блестящих и стремительных успехов. Печальный факт состоит в том, что наука уязвима для проникновения в нее романтиков с большой дороги. Но ведь кто-то этим романтикам помогает! Кто-то пишет за них статьи, монографии и диссертации, кто-то способствует получению ими вожделенных степеней и званий. Эти люди остаются за сценой и не стремятся к публичности. И находятся они не вне науки, а внутри нее, обладая достаточной квалификацией, опытом и связями в научном мире, чтобы своей деятельностью успешно заниматься. Они – часть научного сообщества, подобно тому как злокачественная опухоль – часть организма.