Имитация науки. Полемические заметки

А теперь цитаты из другого источника. На этот раз текст прозаический.

«Вместе с тем, способность к увеличению объемов поглощения товаров городом и поселением вела к увеличению охвата территории новыми товарно-продовольственными базами, которые снабжали город всем необходимым наряду с теми территориями, которые непосредственно примыкали к городскому пространству»[107].

Это уже высказывание не из любительского сборника стихов никому не ведомого автора, а из научной монографии, на основе которой потом была защищена докторская диссертация. Так что эту монографию придется воспринимать всерьез.

Итак, приступим к чтению. Для начала отметим, что союз вместе с тем не нужно отделять запятой. Но это, конечно, мелкая пунктуационная ошибка. Не станем обращать на нее внимания. Лучше попытаемся понять, что же сказал автор. А сказал он, что способность к увеличению вела к увеличению. Теперь посмотрим на фигурирующее в процитированной фразе словосочетание «увеличение объемов поглощения товаров городом и поселением». Пять существительных подряд! И при этом им еще предшествует существительное «способность», а после соединительного союза и тоже идет существительное. Обратим внимание на вторую часть фразы: «…базами, которые снабжали город всем необходимым наряду с теми территориями, которые непосредственно примыкали к городскому пространству». Тут невозможно понять: базы снабжали город и примыкающие к нему территории или же базы вместе с примыкающими к городу территориями снабжали город. Фраза построена так, что открывает возможность как для одного, так и другого прочтения (эта ошибка называется амфиболией).

Процитируем текст, который непосредственно следует за только что приведенной нами фразой:

«Товарно-продовольственные базы и пункты коммуникативного взаимодействия составляют часть инфраструктуры поселения. С момента их появления начинает осуществляться расширение нового пространства вокруг поселения. Вместе с тем, концентрация жителей идет именно в местах первоначальных пунктов заселения территории, что приводит к тому, что территории вокруг этих пунктов не могут осваиваться в полной мере – не хватает рабочих рук. <…> Возникают, как упоминалось выше, почтовые посты, охотничьи угодья, и пр. – пункты, которые возникают путем “выплескивания” некоторой части населения за пределы поселения»[108].

Опять-таки поставлена лишняя запятая после союза вместе с тем, но не станем заострять на этом незначительном факте внимания. Снова имеет место плеоназм, только более явный. Таково выражение «коммуникативное взаимодействие». Оно заставляет предполагать, что есть такое взаимодействие, которое не было бы одновременно и коммуникацией. Во втором предложении употреблено притяжательное местоимение третьего лица множественного числа «их». Но ведь в первой фразе говорится о двух типах объектов – товарно-продовольственных базах и пунктах «коммуникативного взаимодействия». Имеются в виду первые, вторые или и те, и другие? «Расширение нового пространства вокруг поселения» «начинает осуществляться» с момента появления баз, пунктов взаимодействия или тех и других вместе? Этого нельзя понять ни из текста, ни из контекста. Невозможно разобраться, откуда взялось новое пространство, которое вдруг «начало расширяться». Где оно было прежде, до момента, когда появилась та часть инфраструктуры поселения, о которой ведется речь? «Места пунктов» – еще один плеоназм, причем очень колоритный. В третьем предложении поставлена лишняя запятая перед соединительным союзом и. Имеется стилистический ляп: «возникают почтовые посты, которые возникают». Охотничьи угодья (обычно занимающие территорию в несколько тысяч или даже десятков тысяч гектаров – такова уж их специфика) причислены к пунктам.

Чтобы убедиться в том, что вода не годится для питья, нет необходимости выпивать целый стакан, достаточно чайной ложечки. Так и в случае поэзии мы оцениваем качество текста не в результате тщательного изучения, а непосредственно, по первому впечатлению. Иное дело – текст, претендующий на то, чтобы его считали научным. Тут требуется внимательное чтение. И тогда мы обнаруживаем и пунктуационные ошибки, и смысловые неувязки, и прочие нелепости. Обычный читатель, настроенный на серьезное восприятие текста и не имеющий практики редактирования, не сразу замечает весь этот мусор в тексте Г. Э. Говорухина, не сразу видит, что автор безграмотен, имеет скудное воображение, не понимает элементарных правил связного изложения мыслей. Одним словом, перед нами – явление того же рода, что и в случае со стихами В. Бочарникова, а именно имитация. В первом случае имитируется поэзия, во втором – наука.

Как мы уже отмечали[109], всякое явление культуры существует как в аутентичном (подлинном) виде, так и виде бездарного муляжа. Подлинное культурное творчество требует таланта или хотя бы соответствующих способностей. Так, сочинение стихов предполагает знание многих вещей, хотя само по себе это знание не гарантирует успеха. Во всяком случае, человек, который обладает минимальными предпосылками для стихотворчества, не сочинит «Как я хотел бы женщину любить,/ Ее ужасной красотой до визга упиваться». Тот, кто профессионально занимается наукой, должен иметь соответствующий культурный багаж. И умение грамотно писать – абсолютно необходимый (и, конечно, далеко не единственный) элемент этого багажа. Если не хватило способностей овладеть этим навыком, то откуда возьмется культурный потенциал, необходимый для научного творчества? Поэтому уделом безграмотного автора остается лишь воспроизведение внешних признаков научности.

Элементарная общекультурная подготовка – базовое условие творчества, в том числе и научного. Но существует и более высокий барьер, который должен преодолеть всякий желающий сказать свое слово в науке. Это барьер общепрофессиональной компетентности, требующий, в первую очередь, понимания мировоззренческих принципов научного мышления. Так что имитация не всегда (и даже далеко не всегда) связана с безграмотностью. Бывает и так, что текст написан вполне связно и даже гладко, но его все равно невозможно числить по ведомству науки.

Проиллюстрируем этот тезис на одном конкретном примере. Речь идет о статье А. Ю. Завалишина «Трансфания как аллегорическое истолкование трансцендентной реальности»[110]. Название несколько озадачивает, поскольку ни один словарь не содержит слова «трансфания». Этот термин – изобретение А. Ю. Завалишина. Образован он по модели «иерофании» – одного из центральных понятий крупного религиоведа М. Элиаде. Последний комментирует свое нововведение так:

«Для объяснения того, как проявляется священное, мы предлагаем термин иерофания (hierophanie), который удобен прежде всего тем, что не содержит никакого дополнительного значения, выражает лишь то, что заключено в нем этимологически, т. е. нечто священное, предстающее перед нами»[111].

А. Ю. Завалишин обосновывает свою инновацию следующим образом:

«Стремление выйти за пределы сугубо религиозного осмысления иерофаний, попытка их научно-философского толкования как раз и потребовали от меня введения нового специального термина – трансфания, под которой я понимаю все возможные рефлексии трансцендентной реальности, как религиозного, так и нерелигиозного толка, воспринимаемые человеческим сознанием в виде материальных “вещных” форм (образов, звуков, ощущений, запахов, температурных колебаний и пр.)»[112].

Текст, как видим, написан вполне грамотно, без ошибок. (Простим автору лишнюю запятую после слова «реальности», будем считать ее опиской). Если кратко выразить мысль, заключенную в этом определении, то под трансфанией понимается чувственное восприятие трансцендентной реальности. Читатель заинтригован: а что это за реальность такая? Неужели сверхъестественная? А. Ю. Завалишин, надо отдать ему должное, не уходит от вопроса. Он поясняет:

«<…> Речь идет, во-первых, о сакральной трансцендентной реальности как некоем “тонком мире”, который не отражается органами чувств “обычного” человека; во-вторых, о тех видениях и пр., которые не относятся к болезненным состояниям (галлюцинации, бред сумасшедшего), а являются результатом, в который входят по специальным методикам, например, шаманы и экстрасенсы, либо одновременно наблюдаются многими людьми (явления Богородицы, ангелов, святых и т. п.)»[113].

Да, мы не ошиблись. Из пояснения совершенно определенно следует, что автор понимает под трансцендентной реальностью объекты религиозных видений, которые случаются у всякого рода духовидцев и здоровых шарлатанов. Аналогичного типа объекты, возникающие в видениях людей с больной психикой, А. Ю. Завалишин почему-то считать трансцендентной реальностью отказывается. По какой причине – не сказано. Таким образом, мы можем заключить, что трансфания – чувственное восприятие богородицы, ангелов, чертей, духов, демонов полулюдей-полуживотных и прочих представителей «тонкого мира». Надо полагать, и инопланетян тоже, ведь в том грубом мире, который доступен чувствам «обычного» человека (кстати, зачем автор поставил это слово в кавычки?), никаких таких существ не наблюдается. В общем, перед нами простодушная сказка о запредельном мире, наукообразное воспроизведение веры в существование сверхъестественного. Вот еще одно заявление А. Ю. Завалишина, которое недвусмысленно указывает на то, что наша оценка верна:

«Исходное утверждение состоит в том, что, по крайней мере, часть того, что принято относить к трансцендентной реальности (так называемый “тонкий мир” существует реально, т. е. объективно, так же как мир “вещей”, но рефлексируется людьми особым образом, существенно отличающимся от перцепции объективной реальности»[114].

И что это за «особый образ», коим люди «рефлексируют» обитателей потустороннего мира? Это, оказывается, аллегория. Следовательно, механизм восприятия по А. Ю. Завалишину таков: экстрасенсы, духовидцы и прочие мистики созерцают всю эту трансцендентную публику не непосредственно, во всей ее цветущей плоти, а опосредованно, в виде намеков. Остается только определить, чем архангел Гавриил в голове психически нездорового человека принципиально отличается от того же архангела, существовавшего в голове Марии в тот момент, когда он явился со своей деликатной миссией. Таких объяснений в статье А. Ю. Завалишина мы не нашли, что нас несколько разочаровало. Ну, а если говорить серьезно, то от автора, который не понимает, в чем состоит принципиальная разница между наукой и мистикой, который под видом науки преподносит публике поповские россказни, нельзя требовать много.

И хотя А. Ю. Завалишин, в отличие от Г. Э. Говорухина, пишет грамотно, перед нами – тот же случай. Труды Г. Э. Говорухина надежно защищены от прочтения их феноменальным косноязычием (и, добавим, объемом). Язык и стиль процитированной статьи А. Ю. Завалишина никаких препятствий для чтения не создают, поскольку и с орфографией, и с пунктуацией, и со стилистикой в ней дело обстоит достаточно благополучно. Но статью эту, конечно, тоже нельзя числить по ведомству науки. Здесь отступление от норм научности происходит на ином, концептуальном, уровне.

Каждое явление духовной жизни обладает какими-то внешними признаками, и они (с большим или меньшим трудом) поддаются имитации. Имитация может быть искусной или топорной, но она все равно остается имитацией, поскольку в ней претензия не совпадает с реальным результатом. Поэзия не сводится к рифме и размеру, поэзия есть особым образом организованная система образов, эстетически приподнимающая нас над обыденностью. Так же и наука. В науке требуется соблюдать определенные каноны изложения: формулировать тезис, приводить аргументы, делать ссылки и отсылки и т. д. Но это только внешний антураж. Сущность науки – в движении мысли к объективной истине, в поиске все более глубокой сущности. Дело, таким образом, не в канонах, а в характере той интеллектуальной деятельности, результаты которой оформляются в виде статей, докладов, монографий и т. п. Наука позволяет проникнуть под покров видимости, преодолев тем самым предрассудки обыденного сознания и избавившись от всякого рода мракобесия. Это можно рассматривать как аналог эстетического возвышения личности над миром обыденности, которое мы наблюдаем в искусстве.

Прецедент Г. Э. Говорухина есть проявление, так сказать, наивной, примитивной, безыскусной имитации, которая обусловлена тем, что у автора отсутствует минимальная культурная база для творчества. Случай А. Ю. Завалишина – иного рода. Здесь имитация обусловлена непониманием элементарных принципов научного мышления. В данном случае мы имеем дело с имитацией обыкновенной.

Обычно именно эта последняя под именем псевдонауки и является предметом научного анализа[115]. Такое видение вопроса обусловлено, вероятно, тем, что наивная имитация – явление редкое, почти экзотическое. Чтобы элементарно безграмотный автор получил трибуну в науке, необходимо сочетание трех условий: счастливая уверенность оного в глубине собственных познаний, безответственность редакторов, беспринципность рецензентов. Чаще всего безграмотный текст либо отвергается на стадии предварительного рассмотрения квалифицированными экспертами, либо «причесывается» (а фактически полностью перерабатывается) редакторами научных изданий.

Но наряду с этими двумя формами имитации науки существует и третья, которую не так просто диагностировать.

Что конкретно имеется в виду? Следуя принятому нами способу изложения, обратимся к реальному примеру.

Предоставим читателю возможность осмыслить и оценить по достоинству следующее высказывание:

«Жертва, дар и обмен – в такой и только такой последовательности может разворачиваться совместное человеческое бытие. В начале всего идет жертва, но обстоятельства начала почти всегда утрачены. Последующий принцип экзистенциально модифицирует, включает в себя, сминает предыдущий. Поскольку человек “перед лицом другого” обрел возможность символического выражения своего внутреннего опыта и тем самым приобрел свое собственное тело, то обратный путь к жертвенной сопринадлежности закрыт. Символический порядок жизни передается от одного человека к другому только в форме дара. В своей полной обыденности таким даром является простая беседа, а еще раньше – тот односторонний заботливый разговор, который ведет с ребенком мать. Если экзистенциальным планом жертвы является забота (в первую очередь забота о своем ближнем), то планом дара – приглашение к общему для нас (людей) смысловому миру, а это и есть мир общего языка, ритуала, символа и знака. Жертва есть жертва субстанцией жизни – временем. Время (жизнь) приносится в жертву или тратится во имя кого-то или чего-то. Но жертва не есть дар. Дар то, что покоится в “несущей ладони жизни”. Однако тот, кто несет дар, может забыть или не видеть, что он – несущий. Дарящий, как правило, не видит себя жертвующим»[116].

Написано грамотно, мало того – с несомненным литературным блеском. Но что именно написано? Каков смысл всех этих рассуждений? Что такое, например, «человек перед лицом другого»? И что означает «несущая ладонь жизни»? Какой именно последующий принцип «экзистенциально модифицирует, включает в себя, сминает предыдущий»? О последующем принципе нам сказано, но о предыдущем мы можем только гадать. Кроме того, видоизменять (модифицировать), включать в свой состав и отбрасывать (сминать) – вовсе не одно и то же. Здесь нет никакой синонимии. Речь идет о совершенно разных действиях, причем одно исключает другое. Так каково же все-таки отношение последующего принципа к предыдущему? Читателю предоставляется полная возможность свободного выбора из трех предложенных вариантов. Далее. С. Е. Ячин утверждает, что «обретение возможности символического выражения своего внутреннего опыта» есть одновременно приобретение собственного тела. Но разве тело не полагается человеку от рождения? Однако обстоятельства начала – и с этим нельзя не согласиться – быстро утрачиваются, и читатель, потратив полчаса субстанции своей жизни на дешифровку этого послания автора всем нам (людям), бросает сие головоломное занятие. Эффект тот же самый, что наблюдается при чтении трудов Г. Э. Говорухина. Сначала мы пытаемся понять смысл написанного, а потом, утомившись от этого нелегкого труда, закрываем книгу, чтобы больше никогда ее не открывать. В общем, разговор с читателем получается, говоря словами С. Е. Ячина, односторонним.

Научный текст, конечно, адресован довольно узкому кругу профессионалов, и уже в силу этого обстоятельства он не может и не должен быть легким для восприятия. Но порой текст сознательно переусложняется, чтобы читатель не смог уразуметь основной идеи, которая, как правило, либо банальна, либо крайне уязвима. Если все-таки пожертвовать солидным куском субстанции жизни и дочитать цитированную книгу С. Е. Ячина до конца, то обнаружится, что она, в сущности, посвящена обоснованию утопической идеи: создать такое общество, которое построено по принципу рекурсивной (а не дискурсивной) рациональности. Что все сие значит? Предоставим слово автору:

«Рекурсивная рациональность требует, чтобы все слои и измерения человеческого бытия стали соразмерны, чтобы жизнь человека проходила в размерности События.

Этот вид рациональности и может быть положен в качестве проектного для выращивания социальных организаций с тем, чтобы в их форме человек мог реализовать свое бытийное призвание и творческое начало. “Самочувствие человека” в этом случае становится собственным критерием жизнеспособности организации и только затем (в виде критериев второго порядка) – условием экономической эффективности, технологической целесообразности и управляемости»[117].

Действительно, когда из министерства образования приходит новый циркуляр, требующий переделать все УМКД[118] в соответствии с новым поколением образовательных стандартов (и это после того, как весь предыдущий год преподаватели только то и делали, что писали УМКД), возникает ощущение что наша жизнь протекает вовсе не в размерности Со-бытия, что наше бытийное призвание грубо игнорируется, а творческое начало тоталитарно подавляется. Но вот вопрос: а каковы конкретные черты того общества, которое построено по рецептам профессора С. Е. Ячина? Как там обстоит дело с собственностью на средства производства? Каково политическое устройство? На каком оно существует техническом базисе? И самое главное: каким способом должен произойти переход от плохого общества к хорошему: через социальную революцию или эволюционным путем? Об этом в цитированной книге ничего конкретно не сообщается. В книге, в сущности, воспроизведена известная со времен Канта максима: человек должен быть целью, но не средством. Но автор вместо того, чтобы выразиться ясно и понятно, напустил словесного туману. Тем самым он создал видимость какого-то движения научной мысли. У нас (людей) остается выбор: либо погрузиться в океан цветистого красноречия и пытаться понять, что же автор хочет сказать граду и миру, либо капитулировать, вполне осознав собственное невежество.

Впрочем, порой С. Е. Ячин, изменив своей обычной манере писать так умно, что ничего не понятно, делает заявления, в которых обнаруживается его идеологическая позиция. Это – осторожный, половинчатый реформизм в духе учрежденной Я. Гашеком «партии умеренного прогресса в рамках законности». Конкретное предложение С. Е. Ячина состоит в том, чтобы государство в своей ценовой политике опиралось на научные расчеты, а не на стихию рынка[119]. Это предложение исходит из допущения, будто существует какая-то чистая общественная наука, не вовлеченная в борьбу социальных групп и классов, а также из образа государства как некоего выразителя общего интереса. Наши полемические замечания по поводу позиции С. Е. Ячина стали возможны лишь потому, что в данном конкретном случае он выразился вполне определенно, так, что его способен понять даже простой доктор философских наук. Но как полемизировать с тезисом о том, что «человек “перед лицом другого”» обрел возможность символического выражения своего внутреннего опыта и тем самым приобрел свое собственное тело? Подобная сверхсложная, метафорическая, субъективистская, эзотерическая манера изъясняться делает текст непроницаемым для прочтения и лишает других членов научного сообщества возможности вступить с автором в полемику. Но наука по самой своей сущности – коллективный поиск истины, из чего вытекает, что предназначение любого текста – быть оспоренным. С. Е. Ячина нельзя обвинить в недостатке образованности или в низкой квалификации. Но его творчество (по крайней мере, в определенной части) – не столько наука, сколько языковая игра, интеллектуальное кокетство, словесная эквилибристика. Такой случай можно обозначить как элитарную, изощренную имитацию науки.

Любое подлинное творчество требует таланта. Чем сложнее вид деятельности, тем меньше людей, имеющих соответствующие способности. Дар стихосложения – редкий дар. Невозможно выучить человека сочинять стихи, если такого дара нет. Потому-то количество поэтов в любом обществе никогда не было велико и не может быть велико. Желание быть поэтом далеко не всегда совпадают со способностью к стихосложению. И если человек одержим зудом литературного творчества и в то же время не способен трезво оценить свои силы, то он становится имитатором, т. е., прямо говоря, графоманом. Научное творчество, как и поэтическое, требует особого склада души и особых свойств ума. Но наука, в отличие от поэзии, – занятие, в которое вовлечены миллионы. Данное обстоятельство приводит к тому, что двери для имитаторов оказываются здесь широко распахнутыми. Это касается и естественных, и общественных наук. Ниспровергатели теории относительности, изобретатели торсионного поля, адепты информациологии и тому подобная публика – все это имитаторы, подвизающиеся на ниве естествознания. В этой связи уместно процитировать слова акад. Е. Б. Александрова:

«Современная лженаука сочетает верность традиции с величайшей гибкостью следования моде. Традиционно базируясь на средневековых предрассудках, имея прямые корни в магии и оккультизме, лженаука немедленно берет на вооружение терминологию переднего края истинной науки, разглагольствуя о “когерентности биополей”, о голографическом принципе кодирования информации “аурой”, об информационном поле “кварк-глюонного конденсата” о неисчерпаемых энергетических ресурсах “физического вакуума”, о полевой природе посмертной жизни и пр., и пр.»[120].

Аналогичные явления существуют и в общественных науках. Наиболее известные примеры имитации науки в обществознании – творческие достижения Д. А. Волкогонова, Виктора Резуна-Суворова, уже упоминавшаяся «новая хронология» А. Т. Фоменко и Г. В. Носовского, вообще все сочинения в жанре фолк-хистори. Феномену фолк-хистори посвящено немало интересных работ настоящих историков; многие из этих работ размещены на сайте журнала «Скепсис». Среди них привлекает внимание статья Д. М. Володихина[121]. Она ценна также тем, что в ней содержится библиография работ, посвященных феномену фолк-хистори. Глубокий анализ псевдоисторических сочинений содержится и в статье А. Е. Петрова[122], размещенной на том же сайте. Критики фолк-хистори отмечают, что для нее характерна идеологическая заданность, игнорирование базовых принципов научного мышления, вольное обращение с фактами, установка на сенсационность, на ниспровержение общепризнанных истин. Конечно, каждый из этих признаков выражен в конкретном фолк-хисторическом сочинении в разной степени. Не обязательно в таком труде наличествует весь набор признаков. Различным образом может обстоять дело и с квалификацией авторов. Основной массив фолк-хисторических сочинений создан дилетантами, не имеющими должной профессиональной, а порой и общекультурной подготовки. Но это не обязательно. Фолк-хисторические сочинения могут принадлежать перу и настоящего историка, имеющего серьезные достижения. Таков, например, прецедент Л. Н. Гумилёва[123].

* * *

Вопрос о причинах, порождающих имитацию науки, требует отдельного рассмотрения. В порядке рабочей гипотезы позволим себе высказать несколько соображений. Прежде всего нужно осознать, что существуют факторы общего порядка, благоприятствующие имитации в науке. Дело в том, что эволюция капитализма с неизбежностью порождает необходимость создания фикций. Добавим к этому, что в условиях периферийного капитализма, каким является капитализм в современной России, данная тенденция приобретает широчайшее распространение. Мы живем в обществе, где существует как бы рынок, как бы парламентаризм, как бы выборы, как бы многопартийность, как бы разделение властей, как бы свобода прессы… Перечень таких «как бы» можно продолжать и продолжать. Вполне естественно, что в таких условиях появляется социальный запрос на как бы науку. Но если есть запрос на уровне общества, всегда найдутся люди, готовые его удовлетворить. Субъективные причины, приводящие к имитации науки, имеют второстепенное значение. Одни продуцируют мнимонаучные тексты в силу своей недостаточной общекультурной подготовки, им по силам только наивная имитация. При недостаточной профессиональной подготовке автор может подняться до уровня имитации обыкновенной. Для тех, кто в принципе способен заниматься настоящей наукой, ее имитация выступает в качестве своеобразного психологического убежища. Создавая сверхсложные, запутанные, туманные конструкции, без меры насыщенные метафорами и аллюзиями, автор скрывает тривиальность или, так сказать, дискуссионность своих идей. Тем самым он приобретает моральное право считать себя человеком, прокладывающим новые пути в науке, фактически не задевая ничьих интересов. (Случай изощренной имитации.)