Чабанка

Баранов немедленно встал, лицо приобрело обычное кислое выражение, слезы мгновенно высохли. Он протянул накладную начальнику склада. Низенький темный горбоносый подполковник с сомнением посмотрел на бумажку, бормоча при этом:

– Что там у вас за старшина такой? Надо бы познакомиться поближе…

Подписал. Сашка немедленно выхватил накладную из-под ладони подполковника.

– Спасибо. Разрешите идти?

– Да иди уже, горе луковое.

Осоловелое, поддернутое скукой и ленцой лицо Баранова пошло в мою сторону. Я, окончательно сраженный метаморфозами, случившимися с моим приятелем в течении этой короткой сцены, только уступил ему дорогу, сделав шаг в сторону. Он вышел. Я ошалелый, так и не поприветствовав старшего по званию по уставу, неловко поклонился и, пятясь, вышел вслед. А подполковник на мои приветствия и не рассчитывал, он имел такое же отношение к военщине, как и мы с Барановым. Мы вышли на улицу.

– Ну как?

– Кайф! Ну, ты клоун!

– А то! Курить будешь?

– Опять?

К тому времени я уже хорошо знал Сашкину семью, вернее семью его родной сестры. Мы часто заскакивали с Барашеком к сестре домой, она с мужем, сыном и отцом мужа жила в двухкомнатной квартире на поселке Котовского. Дед классно готовил борщ и травил разные байки. Не знаю, что нам нравилось больше, хотя байки не помню, а вот вкус его настоящего, густого, наваристого борща помню до сих пор. Возвращались мы в часть тоже с Молодой Гвардии, но с Сашкой происходило это по-другому, не так, как тогда, когда мы с бригадой ехали с работы. Я то по привычке на остановке сразу пытался войти в первый же автобус, идущий в нужную нам сторону, а Баранов нет. Если не было комфортабельного «Интуриста» до Припортового завода, то Сашка не опускался до обычных рейсовых автобусов, он ловил частника. Сценарий всегда один и тот же. Если уж кто-то из сердобольных водителей и останавливался перед двумя солдатами, то Баранов его уже не отпускал:

– Я вас очень прошу! Пожалуйста, помогите. Мы опаздываем. Боевые учения. Но это военная тайна. У нас старшина – гад! Он нам уже трибуналом грозил! Если сегодня опоздаем – всё, нам конец! В отпуск не отпустит, сволочь, а у меня мама больная. Жена тогда точно бросит. Ну, пожалуйста, до третьей Гвардейской! Что вам стоит?

Мало, кто мог отказать, находясь под потоком этой галиматьи. Но в тот же миг, как только Баранов садился в машину, обычно на «крутое» переднее сидение, лицо его преображалось – из умоляющего и жалкого оно превращалось в гордое и пренебрежительное; такой важный, прямо «сын-друга-брата-врача», а не стройбатовец. И сразу:

– У вас курить можно? – и не дожидаясь ответа, – спасибо.

Он объяснял, что покурить в хорошей тачке для него – особый кайф. Денег за проезд он не платил.

У нас завал на Кулиндорово, в помощь вызваны экспедиторы. Разгрузили. Решили пойти помыться в электроцех на Центролите. На улице пятый день шёл густой холодный дождь, всё вокруг было залито водой, температура около двух, трёх градусов тепла. В такую погоду нести с собой чистую одежду – ещё ничего, а вот возвращаться назад с грязной, заскорузлой от цемента – не с руки и мерзко. Баранов предлагает:

– Пацаны, давайте пойдём туда голыми.

– Ты чего, псих? – автоматически вскинулся Леня Райнов.

– А чего? Бушлаты накинем, проскочим быстренько, в душе согреемся, а назад уже в чистом.

– Да у тебя яйца отвалятся ещё по дороге.

– А тебе, Леньчик, чего бояться? У тебя их и не было никогда.

– Сам дурак! Хочешь? Иди. Но ты же сам не пойдёшь, ты же не полный даун.

– А забьём, что пойду?

– Давай. На что?

– Если я пройду – ты мне мои яйца с мылом помоешь, если я не пройду – я тебе. Идёт?

– Пошёл ты на хуй, козёл.

– Что забздел, потрох вонючий? А на что тогда?

– На банку103 пива?

– Идёт.

– Гажийский, разбей.

– Только я в сапогах и в бушлате буду.

– Начинается… Ладно, хрен с тобой, иди, а то ещё люди санитаров с дурки вызовут.

Зрелеще было ещё то! Шли мы и радостно улюлюкали, стараясь привлечь внимание к солдату, который идёт без штанов. А привлекать внимание было к чему. Не зря я упомянул лужи вокруг – дойти от нашего вагончика к железнодорожным воротам Ценролита, где нас знали и пропускали на строго охраняемую территорию без проблем, можно было только по рельсам, только они, и то не везде, выглядывали над водой. А как идти по мокрому узкому рельсу, да ещё и в сильный ветер? Только усиленно балансируя руками. А бушлат – не шинель, бушлат то коротенький. И вот идёт Баранов по рельсу, машет руками и своим отнюдь не скукоженным достоинством на виду у прохожих, водителей машин и пассажиров автобусов, скрашивая угрюмую погоду белыми пятнами своей задницы. Дошли.

– Кайф, парни! Я бы стал эксгибиционистом, если бы меня не любил Лёня Райнов, а так мы с Лёнчиком просто гомики и любим пиво. Правда, дорогой мой?

– Правда, правда, – смеётся Лёнька, – Ты таки полный даун, Саша. Позёр!

– Всё-таки лучше бы ты мне, братуха, яйца вымыл. Нежно.

30 августа 1986 года. Поселок Котовского

В конце первого своего дембельского лета я оказался в Одессе. Тянуло. Мы вместе с Сашкой закатили к Таньке, к сестре Баранова, там у неё в гостях оказались Вовка – брат её мужа и подружка, приехавшая из Ленинграда. Пили, курили, байки травили, за разговором засиделись до ночи. Девушки захотели спать. Квартирка двухкомнатная, в одной комнате на диване постелились дамы, а в маленькой спальне оказались мы, три мужика. Мне постелили на модной раскладушке, головой к двери, а ногами к окну. Продолжали трёп, нам не спалось. Помню, что я нёс стрёмную муть в темных тонах, когда почувствовал, что раскладушка подо мной затряслась. Я подумал, что это Баранов шутит, когда раздался его голос:

– Вовка, прекрати.

– Не понял, я думал это ты!

– Ой, блядь!!!

Моя раскладушка до такой степени наклонилась в сторону окна, что я подумал, что сейчас вылечу просто в окно. Одновременно с этим раздался жуткий скрежет бетона. Звук этот нам с Барановым был более чем знаком – такой скрежет возникает, когда бетонную плиту в стопку других плит впритирку майнуем. Жуть! Дом заходил ходуном. А были мы на восьмом этаже!

– Дом падает!!!

– Бегом на хуй!

– Девок буди!

Как были в трусах, толкаясь, мы заскочили в соседнюю комнату. Девочки от нашего крика начали просыпаться. Проснулись, приходят в себя. Вовка и я рванули на выход. Помню, как я оттолкнулся от верхней ступеньки и полетел. У меня до сих пор такое впечатление, что ногами я больше ступеней не касался, я просто летел вниз, поворачивая свое тело, вцепившись в поручни руками, в конце каждого пролета. Трясло ли ещё, мы не знали.

На улице мы отскочили от дома подальше, батарейка в инстинкте закончилась и мы начали соображать. Люди сыпали не только из подъездов нашего дома, но и со всех соседних домов. Двор заполнялся шумом. Значит – землетрясение. Конечно, я видел, как наш стройбат строит дома и ни на миг не сомневался, что рано или поздно такой дом завалится на фиг. Поэтому, когда качнуло, я и подумал, что просто падает наш дом. О землетрясении мыслей не было.

Люди высыпали в разной степени одетости. Радовали глаз прозрачные ночные сорочки на тех, кому меньше двадцати пяти. Вдохновлял военный, который успел одеться в полную боевую, был он почему-то в шинели (август!) и с радиоприемником в руках, который он непрерывно подносил к уху.

– Приказа с центра ждет, – пошутил я.

Нервная дрожь колотила тело. Мы много смеялись, шутили, но дрожали. С Вовкой мы были, как и многие, мягко говоря, слабоодетыми, в отличии от Баранова с девушками – они то хоть что-то на себя понабрасывали. Было много людей, которые выскочили с сумочками, портфелями, рюкзаками, но сигарет стрельнуть было не у кого. Возвращаться в дом никто не торопился. А курить хотелось зверски. Подняться на восьмой этаж и взять сигарет вызвались мы с Вовкой. Тем более что нам и одеться не помешало бы.

С лихой бравадой на устах мы пошли назад к подъезду. Бравада начала нас покидать по мере продвижения внутри дома. Не подумав хорошенько, что «назад дороги нет», мы зашли в лифт, нажали кнопку и посмотрели друг другу в глаза. В наших глазах трепыхался ужас. Пока мы были в относительно открытых пространствах и нам казалось, что мы сами управляем нашими жизнями, все было ещё под контролем. Но как только за нами закрылась дверь лифта, страх вышел из-под контроля. Не знаю, сколько дней шел этот подъем на восьмой этаж. Когда двери медленно-медленно начали раскрываться мы, толкая друг друга, вырвались на свободу. В том же бешеном темпе схватили сигареты, одежду и рванули обратно на волю, бегом, бегом, бегом ногами!

Только на улице мы пришли в себя. Толпа не расходилась. Военный сообщал нам сведения из ставки – в Одессе землетрясение в 6.5 баллов, есть разрушения и жертвы.

– Возможны повторные толчки, товарищи! – кричал он.

– В Ташкенте первый раз тряхнуло так, средненько. А потом уже долбануло по полной.

– Всегда второй толчок сильнее первого.

– Так сколько ещё ждать?

Погода портилась. Кому-то необходимо было одеться. Началось движение. Толпа редела.

– Что делать будем?

– Пошли спать, – Татьяна.

– О Боже! Как же не хочется опять возвращаться, – Вовка.

– А поехали на Кулиндорово, – предложил я.

– Что за дикая идея? – Таня.

– Поехали, там вагончик, безопасно.

– Не я домой.

– Барашек, поехали. Там наш салабон дежурит.

– Не.

Баранов не любил ни наш вагончик, ни армию вообще. А мне идея запала. Это был мой первый приезд в Одессу после дембеля и мне очень хотелось съездить на Кулиндорово. Я там столько времени прожил. К тому же вернуться домой к Тане значит просто лечь спать, а на Кулиндорово хоть какая-то надежда на приключения. Я ж в командировке. В командировке всем крышу рвет поначалу.

Меня ничего не держало у Татьяны, я попрощался и пошел к остановке. К моему удивлению трамваи не ходили, возвращаться было неловко и я решил пойти пешком. Через пятнадцать минут ходьбы пошел дождь, еще через полчаса я был полностью мокрый. Но я приближался к цели, был уже близко к повороту трамвая напротив угла Центролита. Справа в том месте была автобаза. Несмотря на дождь, с автобазы на меня бросилась свора собак. Не спали. Это были не те дикие собаки, которые обитают на свалке, которых мы повстречали с Юрой Те в своем походе за мясом. Те были трусливы в своей неприкаянности. Эти охраняли территорию, были при деле. Злые. Люди то здесь не ходят, тем более чужие, а тем более по ночам.

Собаки стаей с лаем бросились на меня. Я повернулся к ним лицом и растопырил руки. Обычно это действует. Они затормозили свой бег, остановились, злобно лают, но ко мне не приближаются. Мне надо продолжать свой путь. Поворачиваюсь, иду. Собаки сразу ближе. Я вынужден остановиться, повернуться и с угрозой сделать два шага в их сторону. Они наутек. Как на зло у меня в это время развязался шнурок, мокрый кроссовок немедленно расползся, при каждом шаге в луже слетает с ноги. Я просто не мог идти. Но как только я приседал завязать шнурок, собаки видя, что я из большого превратился во что-то маленькое, сразу бросаются на меня и все повторяется вновь. Следующие сто метров я шел не меньше минут двадцати.

На Кулиндорово уже ближе к утру бромбусом и чаем меня отпаивал наш сторож чухонец Сережа, рассказывал последние новости. Рассказал, как пережил землетрясение. Даже здесь ощутимо трясло, а на вагончике лопнула крыша. Я так устал, что на приключения меня уже не тянуло, меня утянуло в сон на родной продавленной и вонючей койке.

Это всё ещё был мой дом.

Осень-зима 1985 года. Кулиндорово

Хорошо было на Кулиндорово, особенно, когда у нас деньги водились. Если денег не было, то было голодно. Тогда мы старались с любой оказией добыть себе пропитание. Однажды неподалеку разгружали из вагонов-рефрижераторов корм для зоопарка. Баранов, используя все свои актерские данные, красноречие и не такую уж и «скупую мужскую» слезу, выпросил два двадцатикилограммовых брикета замороженной мелкой рыбешки. Время было голодное, мы были очень рады такой добыче, а добытчик ходил по вагончику гордый и важный, как же – кормилец! С горем пополам и с луком в той же пропорции мы поджарили на маленькой сковородке хвосты мойвы и были вполне счастливы. Благо было холодно, остатки брикетов забросили на крышу вагончика, от котов подальше. И забыли…

– Лето будет жарким, – пророчил Райнов, посетив наш вагончик в начале весны, – мух что-то до хуя этой весной.

Действительно мух было очень много. Обычно мух просто много. Много – это, когда их десятка два одновременно в нашей маленькой комнатенке. Мы к ним привыкли, только на ночь старались выгнать. Если я оставался ночевать в вагончике, то мы с Вовкой выключали свет в комнате, открывали настеж окно и выгоняли мух полотенцами. Той весной мухи не выгонялись, то есть их было настолько много, что исчезновение или появление нескольких десятков проходило незамеченным. К мухам добавилась мерзкая вонь. Надо сказать, что и в обычное время вагончик не благоухал цветами – плохо мытые тела, сапоги, портянки не озонировали воздух, но теперь вонь с каждым днем становилась всё более невыносимой.

– Вовка, сука, опять в рукомойник сцышь!? – вопрошал возмущенный Войновский.

– Да нет, я нет.

– Не еби мозги! Тварь ленивая, лень до-ветру сходить? Холодно?

– Не, Серега, вроде в прошлом году, когда он точно в рукомойник ходил, по-другому бздело. Может это он начал срать в печку?

Вовка, как всегда, затравлено смотрел на нас и виновато, но протестующе молчал. Всё прояснилось, когда нам в кружки с чаем с потолка упали белые черви, жирные, калиброванные, заточенные под один рыболовный крючок. На крыше догнивало почти сорок килограммов рыбы. Экономный Баранов предлагал пережарить.

В обычное голодное время мы перебивались чаем с сахаром и хлебом. Солдатские каши из плохо мытых бачков нас все также мало привлекали. Мы старались вовсю сделать их съедобными – и набор специй имели в своём вагончике и зажарки разные там пытались делать из дешевой колбасы, купленной на последние общаковые деньги. Только одно время, помню уминали мы эти каши в темпе фокстрота. Вернувшись из отпуска, Юра Тё привёз настоящей корейской еды, мясные и рыбные разносолы мы быстро употребили, а вот корейской морковки и капусты нам хватило на неделю. Они были такими вкусными и такими необычайно огненно-острыми, что в целях пожаробезопасности годились даже наши мерзкие каши. Не чувствуя ни вкуса ни запаха, кашами мы гасили пламя в топках. Морковка с Талды-Кургана так же отличалась от корейской морковки с Привоза, как та же морковка, купленная на Привозе у старой кореянки от бабушкиной морковки с киевского Бессарабского рынка. А капусты-кимчи у нас вообще тогда не было.

Специи мы хранили в банках из под индийского растворимого кофе, коричневые такие, страшный дефицит в то время. Однажды, когда к нам неожиданно с проверкой в вагончик нагрянули капитан Царик с Монголом, то Царика как раз эти банки и возмутили больше всего. Не то, что в рабочее время мы все сидели в вагончике и расписывали «пульку» – ну не было вагонов у нас в этот момент, а именно эти банки. Монгол нас выгнал на улицу, построил в одну шеренгу, пока капитан лично делал шмон в вагончике. Потом явился Царик с банкой из под кофе в руке, он держал её, как Хрущев кукурузу на знаменитых фотографиях, он потрясал ею и орал на всю трамвайную остановку:

– Товарищ прапорщик, а ты такое кофэ пьёшь? А у тебя есть деньги на такое кофэ? И где они, паразиты, только такое кофэ достают? Сволочи! Совсем УПТК охуело.

Капитан банку открыл, но красного молотого перца от кофе по виду не отличил. Мы все с нетерпением ждали, когда же он наш «кофэ» на язык попробует. Не попробовал, гаденыш.

УПТК считали «белой костью», нас не любили. При случае нам всегда в части пытались дать самую неприятную работу. Суббота, ПХД, разводом командует тот же Царик:

– Руденко, вы же грузчики, бля?

– Военная специальность у нас – стропальщики-такелажники, товарищ капитан.

– Не один хрен? Берёшь своих бандитов, всех, всех вместе с этими вашими охуевшими экспедиторами и на птицеферму.

– Куда?!! – такого у нас еще не было.

– Кур грузить! Старшим с вами поедет прапорщик Байков.

Чего только за полтора года службы не приходилось грузить, а вот кур впервые. Легко? Я бы не сказал. На птицеферме, расположенной неподалеку, шёл ремонт курятников. Очередную военную задачу перед нами поставили на первый взгляд очень простую: перенести кур из двух курятников в два других, уже отремонтированных. Слава Богу, нам не поручили этих кур ещё и ловить, если бы поручили, то поголовье птицы в этом совхозе резко бы уменьшилось, а с ним и шансы на успех продовольственной программы страны. Птицеводы женского пола умело выхватывали кур за лапку из клеток и подавали нам по две, три курицы в одну руку. И вес вроде небольшой – и не такие тяжести носили, а всё равно устали, как собаки. Уж очень груз специфический, неудобный. Во-первых, нет возможности остановиться и передохнуть, если уж взял груз в руки, то, чтобы ни случилось, надо донести до цели. А нести – ой как сложно, ведь курицы пытаются вырваться, изворачиваются, бьют крыльями, а поэтому нести их приходится в вытянутых в сторону руках. Поносите метров так на двести трепещущий, бьющийся груз в вытянутых руках. Плечи каменели, мы быстро выдыхались, перекуры учащались.

Так, после одного такого перекура, остались мы с прапорщиком Байковым на скамейке под курятником одни. Широкое и плоское лицо «куска» что в профиль, что в анфас напоминало КАМАЗ. Язык его, как и образ мыслей, обычно был незамысловатым, кратким. А здесь он вывернул мои мозги набекрень:

– Ты же понимаешь, почему так тяжело? Ты же несешь не статичный груз, то есть только массу в гравитационном поле земли, ты же ещё должен сопротивляться динамике груза, со множеством разнонаправленных векторов, соответствующих моментам сил, действующих на твою руку, причем неожиданно…

– А? Чего!!? – «бычок» завис на моей губе, я вылупился на командира первого взвода. Услышать такую тираду от такого дуболома, каким я считал прапорщика Байкова! Было от чего ошалеть.

– А ты чё думал? Мол, прапорщик Байков – кусок куском? – Байков на меня не смотрел, курил, смотрел вдаль, немного театрально прищурив глаза, – Думал, что я эллипс?

– Как это? – он удивлял меня всё больше.

– Знаешь военное определение эллипса?

– Нет.

– Эллипс это та же окружность, но только вписанная в квадрат с разными сторонами.

– Смешно.

– А то! А я, между прочим, в МФТИ104 поступал.

– Куда?!! – с недоверием. Я всё никак не мог прийти в себя.

– В МФТИ. Полтора балла не хватило, нах, вот я и пошёл в армию, думал, дурак, что после службы сразу поступлю, как льготник. А в армии уже, черт дернул, женился, ну и остался в школе прапорщиков. Потом с женой нелады, запил я, теперь ни жены, ни любимой физики, ни будущего, нах. Удивлён? – только теперь он посмотрел мне в глаза.

– Очень. Даже предположить не мог. А как же вы всё это… ну скрываете, ну так умело, – я мялся, подбирал слова, чтобы не сказать, что, мол, как же ты так выглядишь – дуб дубом.

– Сначала притворялся, чтобы не выделяться – Советская армия этого не любит. Потом привык, а теперь я сам не знаю, где я настоящий. Ты, Руденко, вроде парень нормальный, но я тебя хочу предупредить. Тебя очень сильно не любят многие офицеры и прапорщики. И Корнюшу ты не верь.

– Да я и не верю, товарищ прапорщик, я уже знаю цену его дружбе.

– Многие хотят, чтобы ты споткнулся, чтобы раздавить тебя. Уж слишком круто и независимо ты живёшь со своим УПТК, – и без паузы добавил, – а Седой твой композитор105.

– Что?!! Не может быть!

– Может. Проверенно – стучит он. Факт.

– Не может быть!

– Может. Ты слепой. Веришь ему. А многие подозревали, догадывались, он ведь других уже сдавал, люди отметили, запомнили, на ус намотали. Боюсь, выводы сделают, беда будет.

– Не верю. Ну не может такого быть.

– Ещё раз говорю – может.

– Как же так, он же судим, кажется, сидел.

– Не уверен. Кстати, на тебя раньше думали, что это ты наседка и не без подачи твоего Седого. Будь…

На улицу вышли уставшие Тёха с Войновским.

– э-э, ёпсь,.. и как грится – весь хуй до копейки, нах! – глаза Байкова оловянели.

Всё. Прапор вернулся в свою раковину. Нам ещё служить вместе более полугода, а больше ни разу он не покажется из своей крепости. Жалко человека.

Седой…? До сих пор не верю, что это было возможно. Кому же тогда верить?

В роте появились новые салабоны. Снова, как и полгода назад, было их немного. Это уже нам, нашему призыву на смену должны были взять в роту много молодой силы, через полгода нынешним салабонам выйдет значительное послабление, они, как и мы в свое время, сразу смогут стариковать. Те, конечно, кто выживет. А пока: «Вешайтесь, салабоны!!». Зашугать салабонов по первому времени – дело святое. Работа-то в любом случае должна быть сделана. А если не шугать, уже через месяц они на голову сядут. Главное – меру знать.

Подогнали нам в роту компанию карелов, все блондинистые, голубоглазые, худые. Крымчане сразу навесили им погонялу – чухонцы. Пришло несколько человек из Молдавии, среди них малюсенький горбоносый еврейчик Фима. Он был до такой степени карикатурен, он разговаривал с таким сумасшедшим акцентом, с каким мог играть роль еврея только бездарный актер захолустного театра. На Фиму нельзя было орать. Никому, абсолютно никому в роте не могла прийти в голову мысль его ударить. Понимая, что этот уникум необходимо сберечь для чистоты популяции, его назначили сменным дежурным по штабу, где до этого круглосуточно околачивался только Вайс. Я был невольным свидетелем одного короткого диалога между начальником штаба и Фимой. Я стоял в коридоре штаба, когда Фима без стука плечом распахнул дверь к майору Давиду, тот поднял голову от бумаг:

– Чего тебе?

– Я так думаю, вам бы штойки поменять уже надо.

– Какие штойки?

– На окнах штойки, гязные стаии.

– Ой, Фима, иди ты в жопу. Не до тебя сейчас.

– Хогошо, – с угрозой, – мы тохда пойдём дгухим путём.

Фима, надувшись, руки в карманах, вышел из кабинета. И это на первом месяце службы в рядах Вооруженных сил грозного борца за мир – СССР.

Я каждый вечер проводил в клубе с нашим ВИА. Ансамбль к этому времени полностью сформировался, руководил им Юра Тё. Все музыканты мои друзья, кроме барабанщика, им был наглый узбек, которого прапорщик Байков метко называл «шилом бритый» – его лицо было сплошь усеяно глубокими воронками после оспы. Он мне не нравился, а я, очевидно, ему. Звучал наш ансамбль всё лучше, мы начали давать выездные концерты. Мы? Нет, я не играл, даже не играл на гитаре, как на единственном инструменте, который я пытался осилить ещё в школе. А после одного случая в клубе я, и наверное на всю жизнь, отказался от мысли браться за музыкальные инструменты. Зашел как-то в клуб новый старший повар, он был старше нас всех, его призвали за несколько недель до наступления предельного возраста. Уж очень он, видно, не нравился местным властям. Приятный, симпатичный, умный и очень серьезный парень. Зашел он в клуб, стал в сторонке от сцены, рядом со мной. Я спросил у него:

– А ты на чём-нибудь играешь?

– Немного. Но я уже давно гитары в руки не брал.

– А вот так можешь?

И я сбацал единственную разученную мною пьеску из классического репертуара – коротенький романс Джулиани. Повар даже не усмехнулся, сел, загрустил, взял у меня из рук ритм-гитару и завернул такую фантастическую джазовую композицию, он играл так здорово, так умело, закрыв глаза, наслаждаясь своими импровизациями, что я поклялся себе, больше не позориться и гитару в руки никогда не брать. В нашем маленьком, но гордом творческом коллективе я исполнял давно привычную роль разговорного жанра, роль конферансье.

Однажды мы попали с концертом на командировку, где третья рота вела строительство взлётно-посадочной полосы. Мне там не понравилось решительно всё, и погода была дрянь – на улице слякоть, очень неуютно, и в казарме, где стоял запах дедовщины, дедовщины страшной, дремучей. Это было видно по глазам затраханных салабонов, по особой ленце, повисшей на лицах некоторых дедов. Мне понадобилось, извините за интимную подробность, в туалет. Там дед вбивал сапогами двух салабонов в кафельную канавку грязного писсуара. Они и не думали сопротивляться, их хэбэ были мокрыми то ли от воды, текущей с ржавой трубы, то ли от мочи.

– Э, за что это ты их контачишь, военный?

– Привет, земеля! – он подал мне руку и я руку эту пожал, – совсем салабоны, нах, оборзели. Слышь, я ещё утром им сказал, почистить здесь всё. Так нет, понимашь, типа, они на работе были. Пиздячили они, нах. Заебали ваще, курорт себе устроили. А я их предупредил, бля, что если, нах, не почистят, на них все сцать будут. Так, что давай, ты, сержант, первый, ха-ха-ха.