Чабанка

– Ну ты даёшь, жиган!

– Ты о чём это?

– А ты что, вообще ничего не помнишь?

– Не-а.

– Я ж тебя вчера на Котовского, на Бочарова подобрала, на пустом перегоне. Как я тебя только увидела? Как я только затормозить успела? Ты сидел на рельсе, руки на коленях, голова на руках, спал. Я тебя еле-еле в вагон затянула. Повезло тебе, что и менты тебя не подгребли и я вовремя заметила, да и ночью колотун был, как зимой. Ничего себе не отморозил на рельсах, жиган?

– Вроде нет. Да уж, как у нас говорят «не май месяц, чушок». Спасибо тебе, родная!

– Ага, спасибо в постель не положишь и в стакан не нальёшь.

– Так ты ж только скажи. Ты же знаешь.

– Ага, вам всем только одного от честной девушки надо. Облезешь, милый.

Сама жиганистая, на цыганку похожая, хриплая, глаза горящие, посмотришь – оторва оторвой, а только шутками и прибаутками всех отшивала – просто, какой-то «табор уходит в небо».

В начале осени вернули в УПТК Седого. Я был только рад, мы с ним здорово скорешились, пока были сторожами при части. Уже прошел месяц, как я вернулся из Симферополя. Нога заживала очень медленно, я всё ещё не мог одеть сапог. Уже и наш вагончик сидел мне в печенках. Я стал ездить в часть, там можно было хоть с людьми поговорить, всё же лучше, чем валятся чушкой в вагончике. Наотдыхался я по-полной! Ходил с палочкой, а в машине стал ездить в кабине, чтобы не забираться в кузов. С дядей Яшей Лоренцом в кабине тоже было хорошо, весёлый он был человек, много рассказывал о своей жизни в Казахстане, о своей нелегкой доле немца конца тридцатых годов рождения. Он люто ненавидел ВАИшников, но общался с ними по своему, по-особому. На выезде из Одессы по старой николаевской дороге был пост военных автоинспекторов, они нашу машину редко пропускали просто так. При приближении к посту дядя Яша по только ему ведомым приметам определял – остановят или нет. Едем, дядя Яша:

– От сука, тормознёт сейчас! Чтоб у тебя хирурги жопу заштопали! Чтоб у тебя чиряк на носе выскочил! Чтоб ты всю жизнь на одну зарплату работал, проститутка!

По мере приближения лицо дяди Яши расплывается в широченной дружелюбной улыбке. Тормознули. Обрывая себя на последнем проклятии, дядя Яша распахивает дверь:

– Чтоб ты… Петро, привет! Ты сегодня? Слушай, вот я рад тебя видеть!

– Документы.

– Так как там твой кум? – передавая документы инспектору, – Поступил у него сын или нет? А? Я же волнуюсь!

– Выйдите из машины.

– А, это я сейчас.

Выскакивает, стоит рядом с инспектором руками размахивает. До меня доносится его радостное:

– Ну, конечно… Да ты, что?.. Сейчас… Мигом… А как же…

Заглядывает в кабину, достаёт из под своего сидения шланг, приговаривая при этом:

– Чтоб твоя жена тебя триппером наградила! Чтобы ты язык себе откусил!

Вылазит наружу, заговорщицки и подобострастно:

– А где твоя стоит? Давай ключи от багажника. Я всё сам сделаю.

Скрылись из моего поля зрения. Через пять минут дядя Яша возвращается в кабину, засовывает шланг на место, в кабине сразу воняет низкосортным нефтепродуктом, заводит машину и мы продолжаем свой путь. Дядя Яша долго не успокаивается:

– Чтоб у тебя хуй на лбу вырос, гандон штопаный! Чтоб у тебя на самогонку аллергия началась!

– Что там, дядя Яша?

– Ведро соляры ему, киздаматер, насосал. От гнус ёбаный!

Надо отдать должное дяде Яше, он, как человек воспитанный, никогда не насылал свои проклятия на родственников, а только на самих мздоимцев.

Так как проку на вагонах от меня было, как с козла молока, я и вовсе начал в части иногда зависать по несколько дней, если было чем заняться. Ещё больше сблизился с Балакаловым. Нравился он мне своей безоглядной весёлостью. С комбатом у него были самые классные отношения. Балакалов доказывал мне, что комбат наш на самом деле чумовой мужик, умный и юморной. С комбатом, так получилось, я знаком был мало.

Однажды сидели мы с Вайсом под штабом, курили и на солнце щурились. Подходит Балакалов:

– Генка, давай вместе на свинарник слетаем, а потом партейку в шахматишки забьём, – предложил он.

– Поехали, всё равно делать тут не хуй.

Сели на хоздворе в комбатовскую машину и нагло поехали через КПП. Не положено это. Транспорт должен был выезжать и въезжать в часть только через КТП, но это было нам сильно в объезд. Прапорщик скомандовал водителю комбата, Гене Филькинштейну из Кишинёва, ехать через КПП. В воротах нас затормозил, возникший из ниоткуда, комбат. Ну, думаю, сейчас будет крика. Но нет, тот открыл дверь, внимательно осмотрел нас:

– Борзеем потихоньку, военные?

– Никак нет! – браво отвечает Балакалов.

– Куда путь держим?

– К свинарям слетать надо, товарищ майор.

– Так, а ну, мухой зелёной назад. Я с вами поеду. Давно не был.

Балакалов перелез ко мне, на заднее сидение. Впереди с трудом поместился комбат, рост его был не для УАЗика. Поехали. От КПП к трассе вела прямая дорога, но перед выездом на трассу, были ворота, охраняемые общевойсковиками из комендатуры. Они проверили, кто едет и нас пропустили. Нам направо, буквально двести метров по трассе и налево, а там меньше километра до свинарника. Прошлись, посмотрели, как свинари живут.

– Ну, что хрюшек пиздите, живоглоты? – спрашивает комбат подвернувшегося под руку свинодела.

– Никак нет, товарищ майор.

– Чё пиздишь, военный? Я чё, не знаю? В торец захотел?

– Только, когда на бойню ведем, – смущается боец.

– Ага, правильно. Ты скажи вот этим, …праздничным, – при этих словах он кивнул на меня с Балакаловым, – а почему?

– Так они нас так за… затрахали, товарищ майор, что, когда их уже в последний путь ведём, то пи… мстим им за все те унижения, что мы около них терпим два года.

– Правду сказал. Живи пока.

Я вышел на улицу, мерзко мне стало. Что у меня за дурацкое воображение? Сразу себе эту картинку представил. Фу, гадость какая! Есть ли мне свинину после этого?

Поехали назад. Выехали на трассу, повернули направо, Филькинштейн почти сразу показал поворот налево, мы остановились посреди дороги в ожидании проезда длинной вереницы встречных машин. Впереди нас в метрах в двухстах стоят люди на остановке в ожидании автобуса в сторону Одессы. Среди них различим один в военной форме. Балакалов, стукачок мелкий, вглядываясь – всё таки очень далеко, ни лица ни формы не различить:

– А, что это там за военный на остановке? Среди бела дня.

– Корнюш. Ты что не видишь? – спокойно так утверждает комбат.

– Э-э. Нэ поняль? А как это вы могли увидеть с такого расстояния? – удивился прапорщик.

– Так только ж Корнюш ходит всегда с расстегнутой ширинкой, – уверенно говорит майор.

Балакалов, не сразу догнав шутку, сощурившись, пытается всмотреться в далекую фигуру. Потом дошло, прыснул в кулак. Наконец мы поворачиваем налево. Служивые, помня, что мы выезжали не более двадцати минут назад, а теперь стоим на дороге в ожидании возможности повернуть налево, заранее распахнули перед нами ворота. Проверка не нужна. Одновременно с нашей машиной в воротах оказались два подполковника из комендатуры. Увидев, как их подчиненные, не спрашивая, уверенно перед нашей машиной распахнули ворота и, очевидно приняв могучую фигуру нашего комбата за, не иначе как, генеральскую, остановились, вытянулись по стойке смирно и отдали нам честь. Мы с Балакаловым не успели рассмеяться, как майор с совершенно серьёзным лицом кивнул им и произнес в открытое окно:

– Вольно, – и добавил – продолжайте работать, товарищи.

А?! Каково? Подполковникам! А главное, какое непроницаемое лицо было у майора, когда он так шутил! Школа МХАТа, мастер-класс!

Много нас по жизни не тем делом заняты.

Осень 1985 года. Чабанка. Вечер Есенина

За эти дни безделья я перевернул всю нашу батальонную библиотеку, просиживал там часами. У нашей библиотекарши – достаточно приятной женщины лет сорока пяти – был фонд, который она не рисковала выдавать на руки. Бери, читай на месте в маленьком читальном зале, но с собой ни-ни. Тупизм системы советской торговли распространялся и на стройбатовскую библиотеку – рабочее время библиотекарши совпадало с рабочим временем читателей. То есть она была на работе, когда мы все были на своих работах. Только по субботам у ребят, кто хотел и находил время, был шанс воспользоваться библиотечным фондом. Я стал для нашей библиотекарши редким исключением.

У меня к тому времени уже было стойкое впечатление, что для гражданских, чья работа была связана с армией, мы были просто, недробимой на отдельные одушевленные личности, солдатской массой. В отличие от офицеров, их жены редко когда отличали нас друг от друга. Нельзя сказать, что они относились к нам с пренебрежением, как по мне, так даже хуже – абсолютно равнодушно. Мы не были для них наделены человеческими чертами и чувствами, так – безликое серо-зелёное дурно пахнущее месиво.

От скуки библиотекарша много со мной разговаривала и, несмотря на то, что я её мог запросто раздавить в большинстве литературных вопросов, приподняла меня в своих глазах, наверное, до уровня не выше говорящего шимпанзе – так, забавный экземплярчик! И на том спасибо. По крайней мере, она узнавала меня на улице и здоровалась, не иначе как:

– Здравствуй, Руденко.

Однажды в середине октября, в то время, когда я сидел в читальном зале, а на улице моросил противный дождь, в библиотеку зашёл майор Кривченко.

– Добрый день, Надежда Степановна.

– Здравствуйте. Какой он добрый? Вон на улице какая редкая гадость.

– Да погодка этой осенью премерзопакостнейшая! – удивил меня майор таким длинным словом для его короткого, как выстрел, языка. – А и ты, Руденко, здесь. Это хорошо. Давай сюда подходи.

Я пришкандыбал поближе к моим старшим товарищам. Сейчас, думаю, посмотрю, какие вы мне товарищи, наверняка замполит очередную поганку завернуть готовится.

– Как юбилей отмечать намерены, товарищи книголюбы?

– Какой юбилей? – спрашиваем мы в унисон с библиотекаршей.

– Какой юбилей!!? – передразнил нас Кривченко, – Есенина! Всенародно любимого поэта.

– Так он же вроде не в почёте? – удивляюсь я.

– У кого не в почёте? – ещё больше удивляется майор.

– У Советской власти.

– Руденко, мля, …простите, ты у меня договоришься.

– Отличная идея, товарищ майор, мне нравится. Я очень люблю его стихи, а в особенности его лирику, – закатила глаза Степановна.

– Это не идея. Это рекомендация политуправления. Ну как, берётесь?

– Есть весело отметить юбилей, товарищ майор!

– Не весело, сержант, а идеологически выдержано. Нет, Надежда Степановна, я этому, простите, военному не доверяю. Прошу вас взять в свои руки подготовку к юбилею.

– Ну хорошо, мы подумаем. Правда, Руденко?

– Конечно, правда, – сказал я и добавил про себя, – а куда мы денемся с подводной лодки?

Уж не знаю, как там готовилась идеологически выдержано встретить юбилей библиотекарша, но я её в курс своих подготовительных работ не ставил. Шли мы к 90-летию Сергея Есенина абсолютно параллельными путями. Вначале она ещё пыталась вмешаться, скрестить наши пути, но я ей предложил, что мы, мол, сами всё подготовим, а уже готовый продукт ей покажем. Уговаривать её долго не пришлось, тем более, что готовиться мы могли только вечерами после работы, когда она сама спешила домой мужа супом кормить.

Мы это: Лёня Райнов, Юра Тё и я. Идея у меня была такая – Тёха поёт, Лёнька прозой рассказывает о жизненном пути, по меткому выражению замполита, всенародно любимого поэта, а я читаю стихи. Изначально сценария никакого не было, была только голая идея. Я попросил Лёню нарыть побольше и поинтересней фактов из жизни поэта, на которые она, слава Богу, была более чем богата. Юру я попросил найти все, какие только можно, песни на стихи Есенина.

– Парни, собираем, что можем, потом смотрим на добытый материал и лепим из этого инсценировочку, монтаж на троих, так сказать.

Я не был фанатиком Сергея Есенина. Знал его, конечно, но так, поверхностно, в рамках школьной программы. Глаза мои открылись, когда Лёня вывалил свой материал, а Юрка пропел по куплетику каждой песни, что нашёл. Признаться, я тогда и не знал, сколько замечательных романсов написано на стихи Есенина. Мы отобрали лучший материал и я слепил из этого сценарий, постановочно очень простенький: Лёнька рассказывает биографию поэта, вкрапляя интересные факты, причем, когда он читает биографию, то делает это с листа и сидя, а когда интересные факты, то выдаёт их от себя и стоя, как бы загораясь и вскакивая со стула, обходя его иногда и используя спинку стула, как трибуну. Периодически там, где есть в этом смысл, рассказ Лёни перебивается или стихами или песней. Выбросит, например, в публику Лёнчик горячий кабацкий монолог Есенина, споткнётся на полуслове, как бы опомнившись, сядет, закручинит свою очкастую голову и здесь, после паузы, в тишине, не громко, проникновенно затянет Тёха под аккомпанемент акустической гитары «Отговорила роща золотая» или я начну читать стихи с полушепота. Беда была в том, что я не знал, почти не знал стихов Есенина.

На генеральный прогон мы пустили только библиотекаршу и замполита. В полную силу не играли, берегли себя, обозначали только кто, что и за кем читает или поёт. В подробностях замполит не рылся, считая, что подготовка шла под неусыпным оком библиотекарши. Программа была одобрена. Вскоре пришел и он – долгожданный вечер и, как оказалось, долгожданный не только для нас, но и для всей части. То ли имя Есенина действительно было столь любимо, то ли проболтался завклубом, который урывками видел наши репетиции, помогая нам со светом, а скорее всего, сказалась особая популярность поэта среди людей, побывавших, как говорится, в местах не столь отдаленных, но наш клуб был забит до отказа. Пришли даже те, кого в клуб не загнать было никаким фильмом. Мест не хватало, все офицеры стояли за задними рядами, первый ряд справа был занят чеченцами первой роты в полном составе во главе с Асланом.

Помещение клуба, акустически гулкого здания ангарного типа, в то время находилось в состоянии окончательной доводки, на сцене стояли строительные леса, командование только что купило осветительные приборы, но их не успели ещё в должных местах укрепить. Мы не стали наводить временный порядок и в итоге сцена представляла из себя следующее: авангардная конструкция строительных лесов в правой половине сцены, три журавля-микрофона, два стула, пара софитов, укрепленных на строительных лесах, из которых работал только один, создавая контр-свет, когда я читал стихи, и, установленная, но не подключенная, рампа. Всё. Полный минимализм – ни дать, ни взять, Таганка в лучшие годы! Давид Боровский101 бы просто обзавидовался.

Ещё из освещения, правда, были три «пистолета» на выносе, ими управлял по заданной программе завклубом, переключая свет с помощью реостатов с одного на другого исполнителя. Ленька со своим партнером-стулом располагался в центре композиции, Юра с гитарой стоял в левой половине, немного на заднике сцены, а я сидел справа на стуле под лесами, перед самой рампой. Её мы установили только лишь затем, чтобы скрыть мою неуставную босую перебинтованную ногу.

Гаснет свет, поехали!

Я видел много представлений, во многих сам участвовал, но никогда я не видел такого успеха у публики! С первой и до последней минуты. Я никогда не слышал такой оглушающей тишины в паузах, тишины, которую создавали порядка двухсот пятидесяти открытых немых, не дышащих ртов. Зал замер с первых гитарных аккордов вступления. Потом публику повел Лёня, вначале сухим языком диктора, правда, с выраженным картавым одесским акцентом, потом, перевоплощаясь в Сергея Есенина, Леньчик преображался сам, становился выше, статней, белокурее, его голос звенел уже среднерусской агрессивной сталью. Жаль, что Райнов похоронил свой актерский талант в американской Силиконовой долине, служа там теперь программистом, а в тот вечер он был в ударе. Когда пел Юра Тё плакали зрители, когда я читал стихи, слёзы катились из моих глаз. Ах, как я читал! Я чувствовал, как каждое слово поэта проникает в каждую душу наших коротко стриженных зрителей. В финале я прошептал «Молитву», слезы давили меня. Погас свет, тишина, только через секунд сорок, минуту зал взорвался диким шумом – публика поняла, что спектакль закончился. Завклуба включил полный свет. Публика побежала к сцене. Успех, в отличии от цветов, был!

Нас благодарили, нам пожимали руки, а потом я увидел, как офицеры поздравляют там в конце зала библиотекаршу. И она эти поздравления принимала! Она была уверена, что это её работа! Если бы не это, всё могло бы закончиться по-другому, а так…

Замполит вышел на сцену, поздравил нас «от имени и по поручению» и объявил, что командование части награждает нас отпуском по пять суток на брата, не считая дороги. Ура! Особенно для Тёхи «ура!», так как дорога считается из расчета перемещения в пространстве поездом, а сам, как хочешь: хочешь – поездом, а хочешь – самолетом, всё равно за свой счёт. Леньке-то домой автобусом от силы час, а вот для Юрки лететь самолетом в далекий Талды-Курган означало серьезную прибавку к отпуску по времени.

А я решил не спешить, ехать домой хромым мне не хотелось. Я продолжал слоняться по части. Как-то сидел я по своему обыкновению в библиотеке, когда зашёл туда Кривченко:

– Ага, всё те же на манеже! – ловко ввернул «свеженькую» остроту батальонный комиссар, – Здравствуйте уважаемая Надежда Степановна.

– Доброго и вам дня!

– Здравия желаю, товарищ майор, – я вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

– Не выпендривайся, виделись уже, бросай свое чтение, сюда подваливай.

Сгрудились мы, как и несколько недель назад, вокруг библиотечной стойки.

– Руденко, ты почему в отпуск не едешь? Райнов уже отгулял, скоро Тё вернется, а ты?

– Не хочу хромым ехать, родственников пугать.

– А чего? Сошло бы за боевое ранение. У дембеля бы у какого-нибудь орден боевой позаимствовал, небось уже заготовили, поганцы?

– Никак нет, товарищ майор, мы эту позорную для Советской армии традицию в роте успешно искоренили, даже альбомы никто не делает.

– Так я тебе и поверил! Ладно, повторяю вопрос: когда отпуск планируешь?

– Хотел на ноябрьские, а что?

– Есть твоей команде партийное задание.

– Ну-ну… – протянул я насторожено.

– Ты знаешь, какая слава о вас в офицерском городке после Есенинского вечера? Ого! Слухи быстро распространились и теперь жены пилят… Ой, простите Надежда Степановна…

– Ничего, товарищ майор, вы всё правильно говорите, очень просят наших ребят выступить в городке. Только об этом и разговоров.

– Да. Так вот, Руденко, вас просят повторить вечер посвященный творчеству Сергея Есенина в офицерском городке поселка Гвардейский. В вашем распоряжении всё профессиональное оборудование нашего Дворца культуры! Тысяча человек зрителей и не наших оболтусов, а людей понимающих, офицеров, гордись!

– Уже горжусь. Трудно будет второй раз, вы же видели, как мы выложились.

– Видели. Молодцы! Но это приказ.

– Есть, товарищ майор, – нехотя протянул я.

Всё. Майор уже готов был уйти и всё бы обошлось, но здесь библиотекарша возьми да спроси:

– Ген, а вот ты скажи мне, где такие стихи Есенинские нашёл? У меня вот трехтомник, я его перерыла и ничего не нашла. Ну ни одного из того, что ты читал.

Если бы я тогда не видел, как она принимает поздравления, придумал бы что-нибудь, а так я не сдержался:

– А я и не читал Есенина, я не знаю его стихов.

– …!!! – три широко распахнутых окна на лице библиотекарши – рот и два глаза.

– Что!!! – сбился с шага, уходящий Кривченко.

А «Остапа несло»:

– Видите ли, я считаю, что нельзя читать стихи с листа и просто по-школьному выучить за ночь – недостаточно. Чтобы читать стихи вслух, ими надо болеть, поэтические строки должны пройти через сердце и только тогда свои и чувства поэта можно передать другим.

– … Постой, постой, как же это? Какой кошмар! И что же ты читал?

– Ну, на самом деле, там было одно простенькое восьмистишье Есенина, был один коротенький Блок, а всё остальное – это мои любимые стихи из творчества Николая Гумилёва.

– Х-к… – не смогла кашлянуть библиотекарша, как женщина практически культурная, видно, имя такое она знала.

– Кто это? – подозрительно спрашивает замполит, – Почему не знаю?

– Поэт. Один из основоположников русского символизма.

– Это запрещенный поэт, товарищ майор, – добавила осведомленная Надежда Степановна.

– Как запрещенный? Когда? Кто запретил? – неотвратимость уже произошедшего с трудом пыталась угнездиться в голове майора.

– Ну, дело в том, что он, как бы, принимал участие в Кронштадтском мятеже и, говорят, по личному приказу товарища Ленина был расстрелян, – просветил я невежду.

– Твою мать…!!! – только и произнёс майор, не извиняясь на этот раз.

– Но стихи то у него хорошие, – понимая в какую халепу попал благодаря своей несдержанности, попытался я оправдаться.

– Пшёл отсюда, солдат! А с вами Надежда Степановна у меня будет серьезный разговор.

Тайна перестала быть тайной, поэтому я не выдержал и рассказал всё Корнюшу. Кто, как ни он, мог понять и оценить по достоинству весь этот пассаж. По глазам прапорщика видел, что я вырос в его глазах сантиметров так на сорок. Надо отдать должное и замполиту батальона – Кривченко тоже долго на меня не дулся. Балакалов, как обычно, с фурой102 на затылке в самых восторженных тонах высказал мне свое отношение к произошедшему. Он же поведал мне, как замполит рассказывал эту хохму комбату и ему самому в стенах штаба и уже без злости и жажды мести. Все они только посмеялись над случившимся и решили, чтобы, не дай Бог, не случилось огласки, дело замять, меня не наказывать, а от выступления в офицерском городке под благовидным предлогом отказаться. Так, что в отпуск я таки уехал.

Читать запрещенное со сцены, в народ, в то время было равнозначно гражданскому подвигу. Последствия могли быть самыми серьезными. Я, правда, об этом тогда не думал. Умысла в действиях моих не было, рука ЦРУ не вела меня, наивного. Я просто хотел, чтобы было красиво. А вот цензура это уже не моя забота. Потому-то дело и замяли.

Не разговаривала, правда, со мной с тех пор только библиотекарша. Её реноме просвещенной дамы я уронил надолго. Такое не прощают. А не фиг ей было… ну вы меня понимаете.

Осень–зима 1985 года. Кулиндорово-Чабанка

Удивительным человеком был Сашка Баранов, прирождённый экспедитор, в смысле доставала, и циркач, хотя, как по мне, так это одно и тоже. Попал я с ним как-то на военный склад стройуправления округа, заведовал складом целый подполковник. Нам надо было выбить из подполковника, не помню точно, какой-то дефицит, пусть для примера, гвозди «сотку». А подполковник, надо сказать, по тому времени сидел на таких сокровищах, что Али Бабе и не снились. Я был уверен, что мы получим отказ.

– Так, полкача этого я знаю. Сейчас Саша Баранов будет показывать высокий класс! Молчи, смотри, аплодисменты потом.

Мы с Барашеком стояли под конторой склада, курили. Причем курили мы «Мальборо» – муж сестры ему подогнал. А «Мальборо», по Барашеку, курится гордо, независимо, с пренебрежением к окружающей действительности. С таким же выражением лица Баранов зашёл в контору, я за ним. Около двери высокого начальника – властителя гвоздей, дверных ручек и унитазов Сашка остановился, как-то весь скукожился, лицом облез, колени подогнул, шапку снял, скомкал её в руке, и несмело потёрся в дверь.

– Войдите! – строгий военный баритон.

Саня распахнул дверь, сделал несколько шажков и с криком упал на колени (!):

– А-а-а! Товарищ подполковник спасите. Христом-Богом прошу!

– Ну, что же это такое?! Саша, встаньте немедленно!

Как и многое в нашем стройбате, это «Саша» и «встаньте» к армии Советской отношения не имело.

– Не встану. Только вы меня можете спасти! А-а-а.

– Да, что стряслось?

– Старшина деспот, а-а-а, – Баранов рыдал в три ручья, – если, грит, не привезёшь, сгною, грит, а-а-а. А мне нельзя. Я женюсь. А так, как же? А он… тиран, а-а-а…

– Саша, встаньте. Я ничего не понимаю. При чём здесь старшина? Кто женится?

– Гвозди, товарищ подполковник, – добавил неожиданно Баранов к общему бреду.

– Что, гвозди?

– Сотку, четыре ящика.

– Нет.

– А-а-а!!! Христом-Богом!

– Да встань же! Сейчас на твои крики люди сбегутся, – подполковник с опаской смотрел на меня, а я так и застыл в дверях, пораженный таким не совсем военным подходом к делу новоявленного отца Федора, ещё чуть-чуть и должно было послышаться «…токмо волею пославшей мя жены…».

– Встану, если пообещаете, что дадите.

– Нет, я сказал.

– Товарищ подполковник…

– Саша!

– А-а-а, старшина грит, он… – заголосил Баранов пуще прежнего.

– Встань, черт с тобой! Ну, что же это такое!