Чабанка

– Сам готовлю.

– Из чего? Как?

– Что мне всю кухню рассказывать?

– Ну, хоть один рецепт.

– Сержант, может действительно хватит? Зачем это вам? – капитан шепчет мне в ухо.

– Сейчас, товарищ капитан, один важный момент для себя хочу прояснить, – прошептал и я в ответ.

Петров к таким конкретным вопросам готов не был, начал что-то невразумительное придумывать. С «кухней», как он выразился, он знаком не был. Я обратил внимание, как при этом снисходительно улыбался, не поднимая глаз, Иванов.

– Иванов, может быть вы поможете своему товарищу?

– Ну, там, бросаете раздробленную маковую соломку в растворитель, затем на водяной бане… – Иванов в подробностях и с упоением описал кустарный метод добычи зелья.

– Вы наркоман?

– Нет.

– Откуда знаете всю, как выразился ваш товарищ, кухню?

– Видел.

– Где? – это уже всполошился Председатель.

– Не помню, – Иванов снова замкнулся.

– У заседателя есть ещё вопросы?

– Нет.

Мне стало многое понятным.

В заключительном слове Государственный обвинитель потребовал для подсудимых по три года общего режима. Защитники ничего внятного не сказали, только попросили учесть юный возраст подсудимых, да и это сказано было совершенно безучастно, блекло. Трибунал удалился на совещание для вынесения приговора. Совещательная комната была мала размером, в одно окно. Два стола и несколько стульев составляли её скудный интерьер. Что меня удивило, так это наличие телефона на одном из столов. Я-то считал, что этот предмет просто права не имеет здесь находиться. Наивный я был человек.

Первым делом капитан в совещательной комнате спросил меня:

– Куда это тебя понесло, сержант?

– Хотел разобраться, товарищ капитан, кто из них действительно наркоман.

– А я думал, ты просто забесплатно рецептуру получить хочешь, – заржал капитан, он пытался шутить. – Ладно, вон садитесь за столик, журнальчики полистайте пока, а я приговор напишу.

Но вместо того, чтобы писать приговор, капитан начал наяривать по телефону, решать свои личные проблемы. Милый Шелест тихо спал. Минут через двадцать в комнату постучали. Я опять удивился – ведь всем должно быть известно, что трибунал удалился для вынесения приговора, никто не мог войти в совещательную комнату, это было бы грубейшим нарушением закона. Но капитан, как ни в чём не бывало, как у себя в кабинете, только бросил в сторону двери:

– Да, да. Кто там?

Дверь приоткрылась. Показалась блондинистая головка адвокатши:

– Можно, Иван Сергеич?

– Заходи Оксана, что там у тебя?

Вместе с Оксаной вошла в совещательную комнату и вторая.

– Иван Сергеич, миленький, давайте пораньше закончим сегодня. А?

– Куда спешите, девчата?

– Вон у Милки муж сегодня московским с командировки возвращается, а она дом приготовить не успела.

– Мил, а ты чё ж молчишь?

– Так и я прошу, Сергеич, отпустите, я своему хоть ужин приготовлю, он же сутки в дороге.

– Ну девчонки, что я могу? Приговор то по любому написать надо, вон с бойцами посовещаться, – деланно важно кивнул капитан на меня и на проснувшегося Шелеста, – ведь судьбу людей решаем.

– Сергеич, да чё там решать, вмажьте этим подонкам по полной. Армии они боятся, мужики, называется!

Вот тебе и самый гуманный в мире советский суд. Бред! Адвокаты!!! В совещательной комнате!

Защитнички вышли, капитан глубоко вздохнул и вытянул из портфеля несколько исписанных страниц. В течении минут пяти он что-то дописывал, а потом объявил:

– Приговор готов. Подписывайте, товарищи народные заседатели, что согласны. Потом его отпечатают и вы свои подписи поставите ещё раз.

– Разрешите ознакомиться, товарищ капитан?

– Настаиваешь? – злобно скосил глаз председатель.

– По закону хочу.

– Ну хоти. Почерк у меня плохой, я сам вам почитаю.

Он начал читать. По всему выходило, что всю констатирующую часть он написал заранее, опираясь только на своё предварительное знакомство с делом. Ход судебного разбирательства не мог уже ничего для него изменить. Получалось, что любые вновь открывшиеся обстоятельства председателем трибунала отбрасывались как такие, которые могли заставить его переделывать собственную работу. Всё было решено заранее. Итого, учитывая молодой возраст подсудимых трибунал счёл возможным ограничиться: Иванову два года дисбата, Петрову – год общего с направлением на принудительное лечение!

– А почему именно так?

– От любопытный попался! Грамотный?

– Ага.

– Ну, слушай. Отягощающих обстоятельств нет, можно ограничиться дисциплинарным батальоном, это раз. Но Петров наркоман, мы обязаны его лечить, а лечение в дисбате не предусмотрено, поэтому ему год исправительных лагерей с принудительным лечением, это два. Подписывайте.

Теперь мне стал понятным план Петрова – чтобы не попасть в дисбат, он назвался наркоманом. Хитёр стервец. Я о таком варианте, как срулить с дисбата, раньше и не догадывался. А Иванов скорее полный даун, если не воспользовался этой же возможностью.

– Но, товарищ капитан, ведь вы всё видели, слышали, как они отвечали на вопросы. Не уверен в отношении Петрова, но Иванов точно знаком с наркотиками не понаслышке, да и видик у него вполне конкретный. Из них двоих наркоман, скорее, он.

– Трибуналом такие факты установлены не были.

– Так может быть необходима медицинская экспертиза?

– Не вижу такой необходимости. Ещё вопросы? Нет? – он начал терять терпение.

– Есть, – я тоже, – Письмо к матери. Факты неуставных отношений, которые, по моему мнению, и толкнули их на нарушение закона.

– Фактов неуставных отношений не установлено, сержант, – он готов был испепелить меня.

– А письмо?

– Он мог его специально написать, чтобы оправдать свой побег.

– За месяц до побега? Тогда преступление было заранее спланировано, а следовательно, мы не можем ограничиться направлением в дисциплинарный батальон. То есть: или-или.

– Всё! Хватит умничать! Подписывайте приговор.

– Я не подпишу, – произнёс я быстрее, чем подумал.

– Что?!! Да я тебя… Ты у меня… Рядовой Шелест?

Тот безропотно взял бумажки и подписал их, уверен, что он и не пытался понять, о чем это мы с капитаном беседуем.

– Младший сержант Руденко?

– Товарищ капитан…

– Ты подпишешь?

– Нет.

– Ты что с ума сошёл? Да это же ЧП! Подписывай!

– Нет.

– С чем ты не согласен?

– Считаю, что дело не было должным образом расследовано, приговор основывается на недостоверных фактах.

Он долго смотрел мне в глаза, я старался выдержать, назад дороги у меня всё равно уже не было.

– …Потом, я считаю, что процедура вынесения приговора была нарушена, в совещательную комнату входили посторонние, вы вели телефонные разговоры.

Капитан тяжело сглотнул, его лицо приобрело цвет вчерашнего борща. Пауза…

– …Я готов подписать, но с особым мнением.

– Подписывай, – змеиный свист.

После оглашения приговора капитан Зверинцев сообщил мне, что меня вызывает к себе Председатель Трибунала Одесского гарнизона полковник Зелёный. На прощание капитан пригрозил мне, что он лично будет меня судить при первом же удобном случае, а организовать такой случай он мне обещает, если я заикнусь кому о защитниках в совещательной комнате.

Олегом Кошевым я не был. Недолго меня надо пытать до того, как я выдам месторасположение партизанского отряда. Кто я? Даже не винтик механизма, не гвоздь, даже не шляпка от гвоздя. Так, атом в кристаллической решетке. С нешуточной тревогой вошёл в кабинет великого и ужасного Председателя Трибунала Одесского военного округа.

В небольшой комнатке за письменным столом седовласый полковник. Мне было предложено сесть. Дурной знак в таком месте, но я присел на кончик стула. По требованию полковника изложил суть дела, как я его видел, капитана пока сливать не стал. По мере моего рассказа он всё меньше задавал вопросов, всё больше хмурился и уходил в себя. Когда я закончил, повисла долгая пауза. Казалось, полковник спит. Я не смел пошевелиться. Наконец он вздохнул и произнёс с милой одесской картавостью:

– Тги дня назад я лично пгедседательствовал на одном тгибунале. Судили двоих мегзавцев, сегжантов с гагнизонной гауптвахты, губагей, как вы их называете. Хотя этих называли по дгугому – Гланды и Гемоггой. Знаете, почему, сегжант? Они бгали солдатскую ложку, входили в камегы, стгоили задегжанных и засовывали чегенок ложки им в гот и в… – полковник замер, подбирая слово, – …и в задний пгоход. Они это называли пговегкой на гланды и гемоггой. Чегенок они пготирали слегка тгяпочкой пегед тем, как пговегять следующего. Замечу – следующего! Что это значит? А то, что по своей пгихоти они могли сначала пговегять гланды, а потом гемоггой, а могли и наобогот – сначала гемоггой, а потом гланды, а чегенок пготигали только потом. Понимаете?! Подонки! Фашисты! Год, год они этим занимались и никто не пожаловался! Люди!!?… – полковник надолго замолчал, смотрел в окно, потом продолжил, – Я им очень хотел впаять дисбат, знаю, хогошо знаю, что бы с ними там сделали. Но я, в соответствии со статьёй 237, дал им по пять лет стгогого гежима, хоть это и милость для этих мегзавцев. Потому что действовать мы должны только по закону, – и сразу без всякого перехода, – идите, вы всё пгавильно сделали, никто вас не тгонет, сегжант.

Я до сих пор помню боль в глазах этого пожилого человека, боль и недоумение. Как в фильме «Адъютант Его Превосходительства»:

– Ротмистр Львов покончил собой, – радостно докладывает поручик начальнику белогвардейской контрразведки полковнику Щукину. А тот так, помните, с ужасом и с тоской в глазах посмотрел на своего сотрудничка и говорит:

– Я удивляюсь вам, поручик, а была ли у вас мать?

Весна 1985 года. Чабанка-Кулиндорово

Вот что мы от всей души ненавидели, так это субботы. После завтрака у нас были политзанятия. Обычно Дихлофос, спотыкаясь на длинных словах, бубнил нам галиматью со своих курсантских конспектов. Скукотища смертная, одно развлечение, когда наших братанов из солнечных республик просили на карте мира что-нибудь показать, к примеру, родной город или родную страну. В эти мгновения слетал лоск с любого, обычно надменного, чернявого хлопца, по жизни оттопыренная нижняя губа втягивалась на своё законное место. Поиск Таджикистана во льдах Гренландии или Кишинёва в джунглях Амазонки слегка скрашивал неспешное течение времени по утрам в субботу. А после обеда ПХД – парко-хозяйственный день, то есть бесплатная пахота пока не стемнеет. У старшины всегда в заначке была куча грязной работы, всем хватало.

Особо ненавистными были субботы, когда старшина решал натереть полы в казарме. Ярко красная несмываемая ничем мастика, ведра, тряпки, а потом щетки. Тереть, тереть, тереть и так до бесконечности. Руки, колени и подошвы ног становились красными на недели. Вонь, грязь, высокая влажность, летом вообще не продохнуть. Кондиционеры? Ага, каждому и в каждую руку!

Или генеральная уборка столовой. Липкую многослойную грязь с полов можно было только соскрести, но как соскрести с 450 квадратных метров. Мы её смывали.

Стрижка кустов, покос травы, регулярная побелка бордюров, уборка опавшей листвы, снега, не помню места на территории части, не израненного траншеями или просто ямой, так как, если ничего придумать нельзя, то можно же просто копать.

И как после этого любить субботу?

Однажды в такую вот субботу, перед началом политзанятий я встретил в части нашу гражданскую начальницу:

– Гена, собирай свою бригаду. Хоппер с цементом пришёл, надо срочно разгружать.

– Так сегодня же суббота.

– Работа важнее.

– Извините Людмила Николаевна, мне нужен приказ любого офицера нашей роты.

– А кто есть?

– Дихлофос. Виноват, лейтенант Вилков, замполит роты. Он сейчас командует.

– Хорошо я поговорю с ним.

Я видел со стороны этот разговор, закончился он ничем, замполит отказал. А в понедельник он получил за это, по меткому выражению Корнюша, клизму на полведра скипидара с патефонными иголками. Железные дороги выставили нашему УНР штраф за два дня простоя вагона. Тут то, как говаривал Чапай, карта нам в руки и пошла. Всего за бутылку, каждую субботу нам в часть звонили с Кулиндорово и вызывали бригаду УПТК на разгрузку вагонов. Задерживать нас уже никто не смел.

С народом на железнодорожной станции у нас были прекрасные отношения. Конечно я мог настоять и отменить рабский труд нашей бригады на разгрузках не наших грузов. Но тогда и станция перестала бы нам помогать: подавать вагоны туда, куда мы хотим и тогда, когда нам это надо, давать нам железнодорожные краны, закрывать глаза на некоторые простои вагонов. Всё как обычно – рука руку моет. И поэтому разгружали мы всё. Например на Центролите вагоны с лесом. Первый раз, когда мы увидели ЭТО, то были немало удивлены.

– Ребята, вагон с досточками помогите разгрузить, – нежно приказала нам Людмила Николаевна одним весенним утром.

Пришли мы на Центролит, стоит обычный вагон, не платформа и не полувагон, а вагон. Откатываем мы двери и видим сплошную стену плотно уложенной шелёвки. Стена досок вплотную к дверям и просвета не видно ни по бокам ни вверху. То есть выглядит так, что крыша у вагона съёмная: крышу сняли – погрузили, потом крышу назад приварили – выгружайте как знаете. Мы стояли и тупо смотрели на дверной проем, мы даже не понимали, как можно попасть внутрь, как начать выгрузку. Пришлось звать помощь. Помощь нам объяснила, что доски режутся на зонах по длине почти на две трети вагона, то есть завести доску в вагон можно только по диагонали, слегка её согнув, а уже внутри вагона можно полностью выпрямить и уложить на место. С целью выгрузки мы должны были проделать обратную операцию – один край доски завести в дальний угол вагона, тогда, слегка согнув, её можно было выбросить в проём двери. А по высоте вагон заполняет под завязку, под крышу зек, находящийся внутри вагона. Последние доски он укладывает ближе к дальней от открытой двери стенке, затем в центре под куполом вагона, оставляя себе минимальную щель вверху двери, чтобы потом выбраться наружу. А по дороге, от тряски эти последние доски распределяются равномерно по вагону, закрывая собой щель вверху двери, теперь, если открыть дверь, создаётся впечатление, что вход полностью замурован.

Нам дали стремянку. Прежде всего надо было вновь проделать щель, отбрасывая, отодвигая доски от двери в самом верху. Попробуйте в свободное от работы время позаниматься такой физкультурой. У нас ушёл час до того, как самый маленький из нас – Юрка Тё смог попасть внутрь вагона. А потом уже и мы. Ну и работка, я вам доложу! Вначале работать можно только лёжа, потом на коленях, поэтому локти, колени и даже ладони, несмотря на рукавицы, через полчаса работы утыканы занозами. Дышать тяжело, воздух наполнен пылью с миллионом потенциальных заноз для лёгких. Уж лучше цемент!

Разгрузка угольных электродов для дуговых печей на том же Центролите. Цилиндрические с отверстиями в торцах электроды килограмм так 80 каждый выгружаются из полувагона специальными крюками, в виде согнутой под девяносто градусов толстой арматуры, на конце паука. Проблема в том, что электрод изготовлен из графита – наилучшего смазочного материала. Крюк всё норовит выскочить, а убегать от 80 килограммовой бомбы не представляется возможным не только из-за недостатка пространства в полувагоне, а потому, что скользко, через полчаса работы подошва сапог покрывается графитовой смазкой, графит по графиту это даже не остро отточенные коньки по льду. На ногах устоять невозможно, а ровного пола под ногами нет, под ногами электрод к электроду, диаметр – сантиметров сорок и длина под два метра. Падаешь каждые минут пять, неожиданно падаешь, а падать больно.

Или «вертушка». На ЗЖБИ на «вертушках» поставлялся щебень. «Вертушка» это железнодорожный состав, состоящий из платформ с одним вагоном-теплушкой для охраны и сопровождающих лиц посреди состава. Щебень выгружали специальным ковшом, но чтобы ковшом можно было работать, надо было открыть все борта платформы. Это и была наша работа. По длинному борту восемь замков. Выбить тяжеленный зацеп из замка можно только кувалдой. Стоишь на склоне железнодорожной насыпи, почти в кювете, над тобой платформа, то есть махать здоровенной кувалдой надо прямыми руками над головой, если промазал, улетаешь по инерции вместе с кувалдой под насыпь. С трёх ударов зацеп можно освободить, если каждый из ударов попал по зацепу, если попал в неподвижную скобу замка, то ощущение такое, будто тебe самому кувалдой по плечам вломили. Открыл одну платформу – руки больше не поднимаются, а таких платформ штук двадцать. Та ещё работёнка!

Так размахивая кувалдой, я умудрился разбить свои очки. Уставшие руки ошиблись на несколько сантиметров, плечо задело оправу и очки улетели в кювет. Особо горевать я не стал – что в очках, что без очков, видел я примерно одинаково плохо.

Лето 1987 года. Киев

Шли мы как-то с моим приятелем Сашей Письменным мимо магазина «Турист», что рядом с университетскими корпусами на ВДНХ. Зашли и купили себе с бухты-барахты по теннисной ракетке. Этот кусок железа со струнами имел оригинальное теннисное название «Хоккей 2». На следующий день мы, натянув веревочку вместо сетки, без каких-либо тренировок приступили к игре на счет на кортах Ледового стадиона, что напротив киевского ипподрома, в десяти минутах ходьбы от университета. Так началась моя любовь к теннису, буквально с первого удара. А тогда играли мы, мягко говоря, отвратительно, но самозабвенно. Имитируя подачу мастеров, я своим плечом снес с носа очки и немедленно на них наступил. Хрусть!

Магазинов «Оптика» тогда в Киеве было не то что сейчас – в каждом квартале, но они таки были. А вот, где взять рецепт? Как ветеран призыва, я прошёл минимум 26 медицинских комиссий до армии и в каждой, конечно, был окулист. Я помню эти муки, и мои, и врачей:

– Закрой левый глаз.

– К, Л, П, …

– Неверно. Попробуй вот с этим стеклышком, минус полтора…

– К, П, Н, … – напрягая глаз, с трудом различал я темные пятна. – Нет, мало.

– Давай вот с этим. Один семьдесят пять.

– К, Л, Л, Л, … Нет, много.

– Полтора – мало, а один семьдесят пять – много? Понятно. Симулянт!

При этом я искренне хотел подобрать для себя правильные очки. Ещё со школы я знал, что постоянно напрягая глаза в попытках рассмотреть написанное на доске, чего я добивался непременно, так это головной боли к вечеру. Используемый вместо приличной оптики, широко известный советский метод зреть – оттягивание пальцем уголка глаза, полного удовлетворения мне не приносил. Я хотел видеть, как все люди. Кстати не все люди хотели этого так же, как я. Был у меня приятель по военкомату Валера Бартошек из Быковни. Тоже ветеран призыва, много раз я с ним проходил комиссию и видел его фокус. Дело в том, что Валерка был профессиональным шофером и зрение ему полагалось стопроцентное. Беда была в том, что один глаз у Бартошека видел на все сто, а второй вообще ничего не видел. Как скрыть? Фокус состоял в следующем:

– Закрой левый глаз.

Валерка брал со столика в правую руку ширмочку и закрывал левый глаз.

– К, Л, Н, …

– Отлично. А теперь закрой другой глаз.

Валерка перекладывал ширмочку в левую руку и широким жестом закрывал на этот раз… опять левый глаз.

– К, Л, Н, …

– Отлично. Оба сто процентов. Следующий!

Супер идея! Всегда у него это проходило. А у меня: много, мало, много, мало – симулянт!

Этот сценарий повторялся из года в год. Я стал носить минус полтора, но очень большой разницы – в очках я или нет – я не ощущал.

И вот я снова без очков. Где взять рецепт? Нашел я одну «Оптику» с врачом. Приехал, там старичок такой на приеме, взятый целиком и полностью из черно-белого кино:

– Ну-с, батенька. Закройте левый глаз.

– К, Л, П, …

– Неверно. Попробуйте вот с этим стеклышком, минус полтора…

Я только вздохнул.

– К, П, Н, … Нет, мало, доктор.

– Давайте вот с этим. Один семьдесят пять.

О, как это мне было знакомо!

– К, Л, Л, Л, … Нет, много.

– Полтора – мало, а один семьдесят пять – много? Понятно. Попробуем так.

Он вставил другое стеклышко, повернул его, подправил. Я только ахнул. Я не смотрел на таблицу, я смотрел в окно. Как передать чувства человека, который к 27 годам впервые в жизни увидел листья на дереве? До этого дерево для меня было размытым пятном зеленой краски с оттенками разной глубины. А тут… каждый листик, каждая веточка! У меня слёзы на глазах.

– Так у вас астигматизм, батенька! Боюсь, что своими очками вы только портили зрение.

Десять лет, десятки врачей… а главное, что мы продолжаем им верить, нам кажется, что всякий в белом халате – уже специалист. Страх за свое здоровье лишает нас разума. В тот день я впервые подумал: а в чем, собственно, разница между нашим университетом и мединститутом? Работая, в том числе и со студентами, будучи сам студентом последнего курса, я отчетливо понимал, что на сто выпускников, в лучшем случае, приходится десять специалистов. Дай Боже, чтобы в мединституте статистика была получше, но шанс попасть на хорошего специалиста очень-очень далек от ста процентов.

Извините и будьте здоровы.

Весна 1985 года. Чабанка-Кулиндорово (продолжение)

Так что, работы наши были очень разные и рабство тоже имеет свои оттенки. Было нам более приятно, когда нас продавали «налево» гражданским. Например по весне ночью улики перевозить с места на место. Тоже бывало намаешься, загрузив «крокодила» в два ряда по высоте тяжеленными ульями с мёдом. Но зато и накормят и с собой дадут.

А той весной и вовсе классный левак попался – продали часть моей бригады ваять из ракушечника домики на посёлке Котовского в частном секторе, сразу напротив хозворот Молодой Гвардии. У куркулей участок – соток пять, а они строят пять-шесть домиков два-на-три метра, дачникам летом сдавать. «Удобства во дворе» называется. И не только удобства, всё во дворе, в домике помещались только две кровати. Не Хилтон, одним словом.

Каждый вечер мы, кто продолжал работать и за себя и за того парня на Кулиндорово, заезжали к куркулям забирать остатки бригады. Согласно договорённости, каждый вечер нас ждал щедро накрытый стол на всю бригаду. Когда с бромбусом, а когда и с самогонкой. А годы-то голодные… Денег мы не получали, деньги получали те, кто нас продавал.

В части снова перемены – жалко, но исчез комроты Меняйлов. Пара залётов, суд офицерской чести и не стало нашего командира роты. Хороший он был парень, незлобный и не дурак, случайный в армии человек. В роте Корнюш подлаживал под себя парня из нового призыва. Если я с самого начала всё время пытался выскользнуть из лап старшины, то Владик, так звали этого пацана из Николаева, выпутаться из этой вязкой паутины и не пытался. Каждый раз, когда он выходил из каптёрки старшины, он получал в зубы и немедленно возвращался, а нашему прапорщику только того и надо было. Однажды я видел, как Владик стоял прислонившись спиной к столбу в спальном помещении, а Кириченко бил его кулаками по челюсти.

– Руки опусти!

И удар справа. Несильно. Владик дернулся.

– Стой смирно, я сказал!

И удар слева. Так несколько раз. Наконец Владик замер и обреченно закрыл глаза. Кириченко стал бить его непрерывно с двух сторон. Молча. Владик только привычно качал головой.

Его спасение было в каптерке доброго прапорщика Гены. Чем сильнее зависимость солдатика от старшины, тем старшине выгодней. Он и защищал-то только для вида, я это уже потом сообразил. Он сразу начинал оказывать особое внимание своей жертве, чтобы остальные её, жертву, возненавидели. Мне в своё время удалось уйти в бригаду и тем получить относительную независимость. У меня сохранялись хорошие отношения со старшиной, но они больше походили на равные, …нет, панибратство не допускалось, просто он согласился, что я не под ним, я где-то рядом. Хотя он и продолжал очень ревниво относиться к любым моим проявлениям самостоятельности.

Не сложно было догадаться, что у Владика должна была быть библиотека дома хорошая. Так оно и оказалось. Вызвал меня как-то Корнюш и говорит:

– Гена, у Владика сестра замуж выходит. Мать просит отпустить его на свадьбу, а боец он ненадёжный, тревожный какой-то. Я тебя прошу, сгоняй с ним на сутки в Николаев, присмотри за ним. Туда-назад.

– Без проблем, товарищ прапорщик.

– Кстати, вы же по любому домой к нему заедите, ты там присмотри, чего хорошего в его библиотеке, а то он сам совсем не рубит в этом деле.

– Есть, – эта часть задания мне понравилась значительно меньше.

Была свадьба, много пили, танцевали, пели, выходили покурить, меня хотели бить, не побили, пили на брудершафт, хотели побить других уже вместе со мной. Программа свадьбы была стандартной.

В части первым делом алчущий старшина спросил меня совершенно конкретно: