Чабанка

– Как служба, земели?

– Нормально.

– Вы какого года службы?

– Первого.

– Деды сильно жмут? Беспредел есть?

– Вроде в норме, не так чтобы сильно.

– А сержант ваш, кто он, откуда?

– Из Душанбе.

При этих словах в плохо освещенное, захламленное крупными железными конструкциями помещение зашёл Узик:

– Э, салябони, охуель? – к своему несчастью пошутил Аронов, – домой поехали.

– Ты сука, чурка ёбаная сейчас у меня на четыре кости здесь станешь, ты у этих салабонов лэкать будешь! Я тебя в котлетный фарш порублю, мразь черножопая!

Выхватив из кучи металлолома ржавый топор, с перекошенным лицом парень бросился на Узика. Мы опешили, такого перехода никто не ожидал, на нашего сержанта вообще столбняк напал, он только руки над головой поднял, беззащитно защищаясь. А парень уже не в шутку замахнулся на того топором. Мы всем скопом с криками бросились на сумасшедшего, выбили топор, схватили, он вырывался, орал, матерился, брызгал слюной:

– Пустите, блядь! Всё равно порублю, падлу!

– Ты чё псих?!

– Ненавижу их, всё равно подловлю и кончу!

Узик был бледен, нижняя губа его скукожилась, посинела и заметно дрожала, такие переживания были не для его тонкой натуры. А парень начал затихать, успокаиваться. Когда он успокоился до того, что выпил наполненный Войновским стакан, я у него спросил:

– А теперь объясни нам, что это было?

– Полгода как дембельнулся. В стройбате я служил, в Казахстане, меня чурки ебали целый год. А хуже всех были таджики, вон смотрите, не успел ещё вставить.

Он открыл широко рот, двух зубов от клыка включительно слева не было.

– Я поклялся, давить их, где только встречу. А здесь вижу, идут стройбатовцы и с ними чурка-сержант. Наверняка ж, думаю, он их гноит по чёрному. Ну и решил бошку ему продырявить. Не остановили бы, убил бы нахуй. У меня совсем планка падает, когда их вижу.

– И сильно бы ты ошибся, земеля. Не чурка наш сержант, он еврей.

Парень с недоверием всмотрелся в смуглое, характерное лицо Аронова.

– …Жид значит, – мы напряглись, – жид это ничего, – нас попустило. – Жидов самих везде гноят.

– Он у нас нормальный человек, хоть и сержант.

– Ну извини, сержант, держи краба, – протянул руку.

– Ничего, бывает, – слабо пожал протянутую руку, так полностью и не пришедший в себя, сержант Узиел Аронов.

А сержанты, кстати, разные бывают. Захожу я в свою роту вместе с сержантом Осиповым, а на входе нас встречает рядовой Гулямов, как обычно он был дежурным по роте. Все бригады от него отказывались, так как работать он не хотел, вот и заступал он через день дежурным по роте, «через день – на ремень».

– Осипов! Стоять. Чего надо?

– Привет, Гулямыч. Я почту принес. Танцуй! – Осипов всем своим видом пытался показать, что они, как бы, наравне, но дрожащий голосок выдавал волнение и неуверенность в себе.

– Щас!

Гулямов с широченным замахом открытым кулаком заехал сержанту в ухо. Тот на ногах не удержался, упал, ухо разгорелось лесным костром. Потянуло дымком.

– За что, Гулямыч?

– Пшёл нах портянки стирать, гнида.

Сержант поднялся, оставил выпавшую почту лежать на полу и, глотая слёзы, бросился вон из нашей казармы. Я тоже не удержался от вопроса:

– Чего ты его так?

– А ты чё, Руденка, не знаешь? Гнида он, сука, а может ещё и крыса78.

– Что сука, слышал. А крыса здесь причём, его что за руку ловили?

– Если бы поймали за руку, ему бы её сломали и в жопу засунули.

– Ну так?

– А ты не знаешь? Вы все там в УПТК крутые, прямо как дорога к счастью – почтой солдатской не пользуетесь, через гражданку все письма получаете. А у пацанов наших те рубчики, что предки в письма вкладывают, исчезают. Кто под подозрением? Осипов, сука, он письма носит. Кто ещё? Пока не поймали, но поймаем, под шконку загоним, портянки салабонам стирать будет, пидор гунявый.

Вот такой вот младший командный состав у нас был. Разнообразный. Необычные сержанты были, не такие, как в строевых войсках. Если из учебки, то оставались такие строевиками, а наших родных, стройбатовских сержантов назначали из числа «лучший по профессии». Если ты лучше всех усвоил свою работу и другим можешь показать, то становишься бригадиром, а за бригадирством уже следуют автоматом и воинские звания. 23 февраля, в честь светлого дня Советской Армии и Военно-Морского флота и меня причислили к сержантскому составу. Получил я свои две «сопли» на плечи, а две – это уже не западло, можно носить.

– Военный строитель младший сержант Руденко!

Не младшим, а мягким сержантом мне надо было представляться. Ну не гноил я рядовой состав, не нравилось мне это. Не моё. Только, помню, однажды вёл я какого-то таджика по взлётке в спальное помещение на уборку. Был он, как мы говорили, хитро выебанным, от работ в казарме всё время ныкался. А тут я дежурный по роте, а на уборку салабонов собрать не могу. Нашёл его и веду на место, положенной ему по сроку службы, повинности, а он возьми да брякни:

– Чё, Руденка, бурым сержантом стал?

– Что???

Наступили сумерки, пришёл я в себя, когда мои глаза в темноте наткнулись на два лучика – восторженные глаза Корнюша. Таджик в крови валялся на взлётке, как раз напротив открытой двери каптерки старшины. Прапорщик Гена выскочил на звуки ударов и криков таджика, но увидев, что это я гашу салабона, страшно этому обрадовался. Вокруг стояли потрясённые военнослужащие четвертой роты. Таджик попытался встать на ноги. Старшина:

– Что упал? Ноги не носят, устал? Дневальный! Отведи бойца умыться. Младший сержант Руденко, ко мне в каптёрку!

Я зашёл к старшине.

– Геша, ну ты даёшь! Ты смотри, будь осторожней. Я понимаю, салабоны совсем у вас охуели, службу не тянут, пиздить их надо. Но с умом! Тебе-то дисбат к чему?

– Виноват, товарищ прапорщик, забылся.

– Ладно, иди. Не забывайся.

Я чётко развернулся через левое плечо и вышел из каптерки, мне вслед донеслось:

– А ты молодец. Не ожидал я от тебя такого.

Восторг Корнюша меня отрезвил, я сам себе был противен. Надо было сделать всё, чтобы этого больше не повторялось, надо было себя держать в руках, не допускать выхода из под контроля.

Конечно, я никогда не дрался в университете, но почему-то друзья на кафедре «ласково» называли меня «собака бешеная». Почему? Другое дело в детстве. Детство я провел в многочисленных боях «до первой крови», в первую очередь со своим соседом Сеней Кацнельсоном. Он был из семьи беспробудных пьяниц. Так как их семья была единственной семьей евреев в нашем старом Соцгородском дворе, на долгие годы у меня оставалось соответствующее впечатление о еврейских семьях. Только переселившись в новый двор я узнал, что в моем «правиле» бывают приятные «исключения», жизнь, как ей и положено, расставляла все по местам.

Конечно, в глазах многих в части я был прежде всего комсомольским секретарем. А какое может быть отношение зеков к комсомолу? Как мне было заработать авторитет и сохранить при этом самоуважение? Комсомол к этому не располагал. Самым тяжким в комсомольской работе для меня был сбор комсомольских взносов. Кошмар! Выдадут всем эти несчастные копейки раз в месяц, а здесь я сразу нарисуюсь такой, что тряпкой мокрой не сотрёшь, и канючу:

– Сдавайте взносы. А ты сдал? А ты? Куда так быстро? Где же все?

От меня люди шарахались. А что было делать? Комсомольская работа всегда оценивалась только по двум показателям: пополнение рядов передовой молодёжи и регулярность сдачи взносов. Как начало месяца, так я с ведомостью ношусь по роте, деньги и подписи собираю. И на Кулиндорово приходилось с собой документы прихватывать. Кстати, обратил я внимание на такой факт – чем ниже у человека образование, тем сложнее, вычурнее, калиграфичней и многояруснее у него подпись. Что вытворяли наши азиаты с неначатым средним образованием! Ой-ой-ой! Все часы политзанятий уходили у них на упорные тренировки.

Не беспокойтесь, видел я и исключения из этого правила, переходить на крестик, чтобы продемонстрировать графологам свой интеллект не следует. Но чисто статистически факт остаётся фактом.

В начале марта ехали мы с бригадой из Кулиндорово. Как обычно дядя Яша за нами не заехал, ехали своим ходом – трамвай, автобус. На Молодой Гвардии повезло – нас подобрал водитель почти пустого «икаруса-интуриста». Дай Бог здоровья этому доброму человеку! Редкость была это превеликая, не хотели брать на борт к себе безбилетников водители маршрутных автобусов. А здесь вообще роскошь, это вам не в пригородном автобусе стоя трястись, здесь к нашим услугам были мягкие уютные сидения, тихий ход. Впереди сидело буквально трое-пятеро пассажиров, остальные места были в нашем распоряжении. Мы устали, в эти дни было много работы. Упали в мягкие кресла, я на колени положил папку со всеми комсомольскими документами роты, сверху шапку, водитель погасил свет, остались гореть только уютные фонарики фиолетового цвета в полу по проходу и я немедленно сладенько так заснул. Меня даже не смог разбудить крик водителя:

– Эй, служба! Чабанку заказывали?

Меня растолкал Войновский, я схватился, не соображая, кто я и где здесь выход, в темноте схватил шапку и бросился из автобуса. Мы уже подходили к воротам части, когда до меня дошло, что папочку то я с документами в руках своих не ощущаю. Неприятность! Я, как село не асфальтированное – хватай мешки, вокзал отходит, – забыл о том, что было у меня на коленях. Папочка, очевидно, когда я схватился, с колен вниз соскользнула, а я не почувствовал, в темноте-то и не заметил.

Заходим в часть, я сразу налево в штаб к Балакалову:

– Товарищ прапорщик, Гена, беда, я документы комсомольские роты потерял! Что делать?

– Сухари сушить. Тюрьма сидеть будешь, бугром там станешь.

– Мне не до шуток.

– И мне. Что там было, конкретно?

– Ведомости комсомольских взносов, протоколы, несколько учётных карточек.

– Блят..! Поздравляю, ты уже не комсомолец. А может чего и похуже.

– Ты чё охуел, чего ещё похуже?

– Ты же понимаешь, что ты потерял, как минимум, списочный состав воинского подразделения. А это вещь секретная.

– В стройбате?!

– Похуй! Для особиста это просто воинское подразделение. Дэбэ, брат, пахнет!

– Да не гони!

– А ты не кони79! Где потерял то?

– Да в автобусе заснул, папка на коленях была, а разбудили, вскочил, она с колен вниз и соскользнула.

– Что за автобус? Маршрутный? Какой номер?

– Да нет, Икарус, интуристовский. Впереди ещё фирмачи сидели, не по нашему разговаривали.

– Ну тогда тебе повезло. Скорее всего это развозка Припортового завода. Там постоянно иностранцы работают, а живут в Одессе. Вот им и организовывают комфортабельный транспорт из Одессы до места работы.

– И что делать?

– Дуй на завод.

– И что?

– А это твои проблемы, солдат.

– Спасибо, товарищ прапорщик. Разрешите идти?

– Геша, не выёживайся! Не теряй время, вали срочно на Припортовый. Серьёзно.

Я рванул обратно на остановку. До развилки с дорогой, ведущей к заводу, подъехал белярским автобусом, а там пешком пошёл на центральную проходную. Огромный завод, поздний вечер, к кому мне обращаться? Начал с вахтёра на проходной. Солдатская форма помогала, я пошёл по рукам и через полчаса был уже в кабинете главного диспетчера завода. В огромной комнате сидел за большим столом человек в костюме, белой рубашке, галстуке.

– Времени у меня нет, сержант. Быстро, в чём дело?

Я кратко доложил проблему.

– Так ты не уверен, что автобус наш?

– Нет, но там сидели иностранцы. К кому, как не к вам, они могли ехать?

– Не факт, но весьма вероятно. А автобусов у нас очень много. И иностранцев много. И живут они в разных местах.

– Так, что же делать? – я совсем растерялся.

– Почему ты думаешь, что они иностранцы?

– Не по нашенскому говорили.

– А по каковски?

– Славянский был язык, возможно польский, – сказал я, подумав.

– Это уже легче.

Мужик сделал несколько телефонных звонков, пытаясь выяснить откуда и куда могли везти поляков на завод. Вариантов было несколько. Потом он выяснял, какая автобаза предоставляла им сегодня автобусы. Их тоже было несколько. Потом он дозванивался до автобаз и узнавал, кто возил специалистов на завод сегодня. Всё это время он не прекращал работать. Перед ним на столе был расстелен огромный лист ватмана, раза в три больше обычного, с планом завода, с дорогами, ж\д ветками, причалами и с множеством разлинеенных рамочек. Вначале рабочей ночи все они были пусты. К утру, когда диспетчеру фантастическими усилиями удалось точно определить номер нужного мне автобуса, он был уже без пиджака, без галстука, ворот белоснежной рубахи был расстегнут, глаза красные от усталости и сигаретного дыма, все клеточки в рамочках были заполнены и многие по нескольку раз. Всё это время он орал по многочисленным телефонам, громкоговорящей связи, селектору, он расставлял пароходы, машины, железнодорожные составы, направлял бригады и в любую секунду перерыва в своём бешеном графике возвращался к моей проблеме. Точку в моём деле он поставил, когда уже светало, переговорив последний раз по телефону, сказал:

– Всё солдат, иди вниз, через десять минут твой автобус будет у рабочей проходной.

– Спасибо вам! Вы буквально спасли меня.

– Иди, я устал.

– Не дай Бог такую иметь работу! Извините, я абсолютно искренне.

– Это точно. Иди, удачи тебе, сержант!

Моя папка лежала на полке над передним сидением. На этом же автобусе я доехал до части. Ведомости комсомольских взносов четвёртой роты Чабанского стройбата, как и я сам, были спасены. Я остался комсомольцем, а следовательно и с надеждой на будущее. Без комсомола будущее представлялось невозможным, без членства в партии невозможным было светлое будущее. В университете стать членом партии было немыслимо. По разнарядке для внеклассовой прослойки – интеллигенции давали два-три места в год на весь факультет. Армия предоставляла возможность стать членом коммунистической партии.

Все студенты в стройбате хотели вступить в партию, чтобы обеспечить себе шанс в будущем. Не кляните нас с высоты дня сегодняшнего, таковы были правила игры в те времена.

Чего греха таить, и я хотел вступить, но для этого надо было на гора выдавать результат.

– Руденко, чего в комсомол давно никого не принимал? – спрашивает меня в начале весны Дихлофос.

– А кого принимать, товарищ лейтенант? Может Зиню или Боцмана? У нас уже и так или зек или комсомолец.

– А норма – два человека в месяц.

– Что за бред? Какая норма?

– Просмотри ещё раз списки.

– Нечего там и смотреть.

– А Савун? – с видом лёгкого превосходства уколол меня замполит.

– Что Савун?

– Ты что не знаешь, что в твоей бригаде есть не комсомолец? Кадры надо знать, Руденко, товарищей своих.

– Савун? Вы уверены? – на уколы Дихлофоса внимания я не обращал.

– Я – да.

– Я и подумать не мог, он же из техникума, кажется.

Я переговорил с Игорем, расписал ему перспективу стать комсомольцем. Он только спросил:

– Ген, тебе это надо?

– Мне – да!

– Ну, тогда давай собрание, буду поступать.

Перед собранием я готовил Савуна, обучал его всем стандартным ответам на стандартные вопросы по темам, типа: ордена комсомола, демократический централизм, решения последнего пленума партии и прочей подобной мути.

На собрании Игорь с блеском отвечал на все вопросы до того момента, пока Балакалов не спросил:

– Игорь, вот ты нормальный человек, музыкант, среднее специальное образование, а почему ты до этого не поступал в комсомол?

– Так я поступал.

– А чего не поступил? – насторожился Балакалов.

– Почему не поступил? Поступил.

– …? Не понял. Тебя исключили?

– Нет.

Здесь уже засосало под ложечкой у меня, появились очень нехорошие предчувствия.

– Так ты что, комсомолец?!!

– Да… М-м-м, наверное. Не знаю.

– То есть, что значит не знаю? А почему тебя нет в списках комсомольцев, где твоя карточка? – смекнул растеряться теперь и Дихлофос.

– А я её потерял, когда в армию ехал, – наивно отвечает Савун.

Со своего обычного места, с подоконника, уже привычно соскочил майор Кривченко и быстро направился вон из ленкомнаты, при этом он бормотал себе под нос так, чтобы все слышали:

– Мудак, у него некомсомольцев исключают из комсомола, а комсомольцев опять принимают! – грохнул дверью.

Красный, как рак, замполит Вилков спросил Савуна?

– Ты что, полный дурак?

– Не до такой степени, как вы… – и после мхатовской паузы, – …думаете, товарищ лейтенант.

Товарищ лейтенант заорал:

– Ты хулиган, Савун?

– Хули кто? – скривившись на одну сторону, переспросил Игорёк.

Ну, что здесь добавить?

Весна 1985 года. Гланды-геморрой

С утра по радио только траурная музыка. Узик покрутил настройки большого лапшовеса – радиоприёмника, нарвался на турецкую радиостанцию и, понимая тюркские языки, перевёл – умер очередной Генеральный Секретарь Коммунистической партии Советского Союза, …трижды герой… четырежды почётный… верный ленинец Константин Устинович Черненко.

Когда умер Брежнев, была в народе ещё некоторая растерянность, а теперь привыкли. Споро поставили портрет с траурной ленточкой на входе в роту, скорбно помолчали секунд пятнадцать на плацу. Этим, пожалуй, наш траур и ограничился. Прямо с плаца меня позвал замполит части:

– Руденко, дуй в трибунал, в Одессу.

– Виноват, товарищ майор, но это не я, он сам.

– Что не ты? – растерялся майор.

– Ну Черненко. Константин Устинович. Он сам откинулся.

– Тьху, дурак, дошутишься. Езжай давай. Заседателем будешь.

– Кивалой? Повышение?

– Каким кивалой?

– А вы не знаете? Так пацаны, которые правильные, народных заседателей называют за то, что они только головой кивают на заседаниях суда. Как попугаи. Ка-ка-ду.

– Вот и ты покиваешь, не рассыпишься. Пиздуй давай, какаду.

– Э, нехорошо это – птицей меня называть! Не по понятиям, – шучу я по инерции.

– Ебу я ваши понятия, студент. Кру-угом!

В здании трибунала Одесского военного округа я познакомился с двумя другими членами нашей революционной тройки: капитаном Зверинцевым, председательствующим на нашем заседании трибунала и рядовым Шелест – зачуханным молодым солдатом, танкистом. На знакомство с делом, нам с Шелестом дали пятнадцать минут, так для отвода глаз, для соблюдения протокола советского судилища. Дело было совершенно ясным: два «бегунка» с Белгород-Днестровского стройбата, имён их я, конечно, уже не помню, что-нибудь не более чем Иванов и Петров, ушли в побег. Отсутствовали они в части более десяти суток, поймали их уже дома. Всё задокументировано, запротоколировано. Так, что ни одного шанса у пацанов не было – дисбат уже маячил перед ними. Хоть дисбат по 240 статье и не был предусмотрен, но в таких случаях, когда не было совершено иных сопутствующих преступлений, «ограничивались» именно дисбатом. Не хотела армия отдавать дармовые рабочие руки другому ведомству.

На скамье подсудимых я увидел двух совершенно разных людей: один был среднего роста щуплым и очень бледным, он всё время рассматривал свои руки и глаз не поднимал, второй – небольшого роста крепыш с достаточно наглым взглядом. От судебных слушаний ничего нового по делу я не ожидал. Ничего и не происходило, пока, как свидетеля, не вызвали мать Иванова. Прокурор:

– Как же вы могли? Сын сбежал с армии, стал дезертиром, а вы не одёрнули, не остановили, не привели его в городскую комендатуру.

– Так, бежал чёж? Бьют их там сильно!

– Кого? Откуда вы знаете? От сына? – в голосе легкая доля сарказма.

– Письмо он за месяц до того прислал, плакала я очень, отец в больницу слёг.

– Какое письмо? Где оно?

– Так я следователю его отдала, что приезжал после того, как сына арестовали.

Я нагло потянул папку с делом из под рук председателя трибунала, он злобно зыркнул, но забирать папку не стал. Полистав не очень толстое дело, я быстро нашёл приобщённое письмо, стал читать и выпал из текущего заседания. Хорошо помню строки:

«Бьют нас всё время. Как проснулись, бьют за то, что медленно одеваемся, бьют на зарядке, во время уборки. Потом мы должны застилать всем постели и нас всё время бьют. Нам не дают время умыться и бьют за то, что мы грязные. Бьют по дороге в столовую, бьют на построении, бьют в столовой, на работе, вечером перед отбоем. Полночи мы стираем старослужащим бельё и нас бьёт дежурный по роте. Мама, самое страшное, что бьют всё время по голове, бьют всем, что под руку подвернётся: мисками, кружками, гладилками, черенком от лопаты. Вначале было больно, теперь я уже боли не чувствую, в голове только всё время сильно шумит. Мы живём в постоянном ожидании следующего удара, мы дёргаемся при приближении любого к нам человека. Я очень боюсь, что сойду с ума…». У меня начало сводить затылок, я оторвался от чтения и вернулся в действительность. Прокурор вел допрос Иванова – щуплого малого с землистым лицом:

– Вот вы писали матери, что вас избивают старослужащие. Это так?

– Да, – еле слышно.

– А почему же вы не обратились к вашему командиру? По уставу!

– …Так все это знают, – после длиной паузы.

– Вы утверждаете, что ваш командир знал, что вас избивают?

Тишина в ответ, стоит Иванов, низко наклоня голову. Председатель трибунала:

– Что же вы молчите? Отвечайте государственному обвинителю.

– Да, – шёпотом под нос.

– Что да?

– Знал… И сам тоже…

– Что «и сам тоже»?

– Бил.

– Кто? Вас ваш командир бил?! – с преувеличенным удивлением и наигранным негодованием спрашивает прокурор.

– Да.

– Кто ваш командир?

– Командир взвода, прапорщик Елихонов.

– Прошу трибунал вызвать для дачи свидетельских показаний прапорщика Елихонова.

– Трибунал вызывает прапорщика Елихонова, – капитан Зверинцев.

Оказывается рояль в кустах уже стоял. Мерзкий с виду, признаться, рояль, хоть и блестящий. В зал вошёл маленького роста толстый с геометрически абсолютно круглым багровым лицом прапорщик. Маленькие чёрные заплывшие глазки, надутые щёки и приплюснутый нос выдавали уроженца северных лагерных мест великой России, потомственного вертухая в седьмом колене. В зале жарко не было, но он всё время мятым платком вытирал себе лоб и шею, вернее то место, где у людей шея. Волновался, сильно потел, потому и блестел. Председатель:

– Представьтесь трибуналу.

– Прапорщик Елихонов.

– Рядовой Иванов утверждает, что вы его били.

– Х-хто? – прапорщик в полуобморочном состоянии.

– Иванов.

– Что?

– Ответьте трибуналу вы били рядового Иванова?

– Виноват, когда?

– Когда-нибудь!!! – председатель начал терять терпение.

– Так, бля, нет.

– Нет?

– Никак нет. Виноват, – с искренним сожалением разводит руками.

– Значит нет. У стороны обвинения есть вопросы к свидетелю?

– Нет.

– У защиты?

– Нет.

Что!!? Я обалдел. У защиты нет вопросов?! Они что с ума сошли. Это же конкретная зацепка, прапорщик идиот, его раскрутить, что раку ногу обломать. Пока мои мозги выходили из пике, председатель свидетеля отпустил. Два абсолютно расслабленных адвоката женского пола продолжали с тоской смотреть в окно. Страница перевёрнута.

Как пишется в протоколах, в ходе слушаний подсудимые показали, что они на стройке нашли спичечный коробок с травкой, забили по косячку и под эту музыку, вспоминая всё нехорошее о Советской армии, решили вместе дёрнуть домой прямо на лодке по говорящей реке. Всё это свидетельствовало о спонтанности решения, то есть об отсутствии предварительного сговора, который бы мог усугубить меру наказания. Мне показалось, что их хорошо консультировали или один из них уже должен был иметь определенный опыт. Так как адвокаты в дело не вмешивались и не помогали, оставалось, что Петров или Иванов уже по этим коридорам шагали, но следов прежней судимости в их делах не было.

Хотя, с другой стороны, почему травка? Ведь курение анаши не помогало созданию позитивного мнения высокого трибунала о подсудимых. Спонтанность поступков можно было доказывать и менее опасными методами, например, получили ещё раз в голову и сказали себе – доколь, мол, пора по домам, подальше от инвалидности. Я спросил у подсудимых:

– Часто ли вы употребляете наркотики?

Такой вопрос очень понравился капитану Зверинцеву, он только крякнул.

– Нет, – вялый ответ полудохлого Иванова.

– Да, регулярно, – жизнерадостное утверждение Петрова.

– Какие?

– Ну, там травку курю, колюсь, – продолжает Петров.

– Чем колитесь?

– Баяном! Чем. Шприцем колюсь, чем же ещё?

– А какой наркотик вы себе вводите, где достаёте?

Зверинцев только руки потирает, мол, классный кивала ему попался, ярый изобличитель чуждого нашему обществу порока.