Чабанка

Потом работа на порывистом ледяном ветру, в мокрой одежде, потому что все пространство между путями, все кюветы замело снегом. Добирались до нашей площадки, периодически проваливаясь в сугробы по пояс. Грузов, которые можно было бы задвинуть, не было, отсюда хроническое безденежье, ходить в рабочие столовые нам было не на что. Вечером дядя Яша за нами не приезжал, а нам так было и лучше – хоть в трамвае и холодно, но не было ветра, как в кузове грузовика. Где мы могли слегка согреться, так это в автобусе по дороге между Молодой Гвардией и Чабанкой.

Было очень холодно. Когда смотрел я на людей, мерзнувших, казалось бы, как и мы на остановках, то думал о том, что между нами все же есть большая разница. Все эти люди, как бы они не мерзли, они знают, что через час, через три, пусть через восемь, но они окажутся в тепле. Им просто надо было скукожиться и дождаться. А мы знали, что у нас нет такой возможности, сейчас холодно, ночью будет холодно, будет холодно и завтра и шансов нормально согреться, практически, никаких. Это страшная вещь, это, отчасти, была сама безысходность и она нас угнетала больше, чем сам холод. До весны было ещё далеко.

Однажды там, на автобусной остановке, по дороге в часть мы встретили Лёнчика Райнова, который к тому времени стал экспедитором в бригаде. В отличии от нас, одетых в коротенькие бушлаты, Леня, как и положено экспедитору, был в парадке и шинели. Диссонировал в его внешнем виде большой мохеровый клетчатый шарф, повязанный вокруг шеи поверх шинели. Вечерние сумерки, вьюга и притаптывающий на морозе Лёнчик в неуставной форме одежды.

– Лёня, ты чё, сдурел? Ты же военный. Что за гражданский шарф?

– Холодно же.

– Так это ж до первого патруля!

– Но иначе я же могу простыть! – искренне возмущался Лёнчик, раздосадованный моей непонятливостью.

Хороший гражданский мальчик из хорошей еврейской семьи. Воспитание! Помню, как-то в увольнении в воскресенье позвонил я Лёне домой, хотел с ним вместе сходить куда-нибудь. Трубку взяла его мама:

– А кто его спрашивает?

– Это Руденко, сослуживец его.

– А, Гена! Лёни нет дома, он сегодня работает в библиотеке.

О Боже, «работает»! Могла ли моя мама, если бы я был в библиотеке, сказать, что я там работаю?! Но с другой стороны и я, находясь в увольнении, в библиотеку бы не пошел, как Леня. Ну разве что согреться.

Семнадцать дней у нас не было тепла. К концу этого срока, несмотря на известный солдатский иммунитет, простуда начала прореживать наш строй. Простыл и я. Работая, крича на Кулиндорово, я в один миг потерял голос. Полностью. Я мог только сипеть, со рта не вырывалось ни одного связного звука, горло очень болело, о том, чтобы глотать, и речи не было. Такие ощущения у меня были только на следующий день после удаления гланд в детстве. Что делать? Ноги в тепло, обильное горячее питьё? Ага, а еще хорошо малиновое варенье, говорят, помогает. Все это было из другой жизни.

Наша гражданская начальница порекомендовала мне использовать для лечения таблетки нистатина. В нашем лазарете было не так много лекарств, но нистатин был. Кто не знает, нистатин это такое противогрибковое средство. Плохая стирка портянок, использование чужих тапочек приводили к массовым грибковым поражениям ног. Я взял у лепилы две таблетки аспирина и две таблетки нистатина. Нистатин надо было растереть в порошок, удалив сладкую оболочку, порошок ссыпать в раскрытую ладонь и глубоко его вдохнуть, стараясь, чтобы порошок попал на наиболее болезненные места в горле. Чудо, а не метод! Уже через час я мог разговаривать! Кстати, с тех пор я учил тех, у кого был грибок на ногах, меня сей недуг не брал, не пить таблетки нистатина, а присыпать пораженные участки порошком. Помогало намного быстрее.

К концу этого холодного плена, в конце января у меня родилась дочь. Последние дни я старался найти возможность каждое утро позвонить домой из почтового отделения на поселке Котовского. Наконец долгожданное произошло и я узнал, что Лорка и девочка здоровы, со мной ликовала вся бригада. Конечно, мы решили отметить это дело. Я пригласил всех на шашлык. Надо было добыть мясо. От предложения корейца забить подходящую собаку, которых бродило вокруг великое множество, мы отказались сразу.

Очень кстати подвернулась работа на холодильнике, нас предупредили, что двое должны будут остаться в ночную смену, работать, пока не разгрузят всю прибывшую партию мяса. Пошли всей бригадой, захватив с собой два больших тесака. А позже решили, что останемся на ночь я и Юра Тё. Наверное, если бы мы просто попросили мяса, нам бы дали, но просить мы были не приучены. Жизнь с зеками под одной крышей не могла не сказаться на нашем языке, поведении и образе мыслей. Мы ассимилировались, их культура и жизненные принципы, в отличии от наших, помогали выжить в условиях неволи. В том числе мы давно уже старались жить по закону зоны – не верь, не бойся, не проси. Добыть мясо мы с Юркой должны были сами. Непростой это было задачей, мы находились все время под наблюдением, кроме того короткого промежутка, когда поднимались с тачкой в лифте с первого на четвертый этаж. В лифте мы могли срезать с туши то, что срезалось, а дальше что?

План у нас с Тёхой был такой: как только вошли в лифт, отрезаем как можно большие куски. Останавливаем лифт сначала на темном, «нежилом» третьем этаже, там сбрасываем отрезанные куски в заранее приготовленную картонную коробку, спрятанную за дверью. Затем назад в лифт и дальнейший подъём, как ни в чем не бывало. Получилось, но не всё. Перемороженное мясо не резалось. Удавалось отпилить только наиболее тонкую часть – край живота, ниже рёбер. Но мы были рады и этому.

Закончили около трех часов ночи. Мы могли быть свободными. Договорились, что я выйду первым с территории холодильника, а Юрка принесет ящик к железнодорожным воротам, через которые возможным было передать этот ящик наружу. Сказано-сделано. Обождав Юрку под воротами снаружи, я понес ящик дальше. Идти по дороге, в обход городской свалки, надо было намного дольше. Так как дорога все равно была заметена снегом, мы решили путь сократить и пойти через свалку.

Ночь, ничего не видно, снега по колено, иногда проваливаемся по пояс, стараясь обходить еле видимые холмы – горы мусора под снегом, там, провалившись, можно было и ногу сломать. Бредём и вдруг слышим, сначала вой собак, потом лай, визг и все ближе и ближе.

– Тёха, это кранты! Мы забыли, тут же полно диких собак. Это днем они на людей не нападают, а ночью?

– Я так думаю, мясо подтаяло там в коридоре и потекло, вот они кровь и учуяли.

– Что будем делать?

Собаки были уже совсем рядом, много собак, очень много. Мы их не видели, но слышали.

– Гена, давай коробку мне. Я кореец, меня собаки не тронут.

– Чего это они тебя не тронут?

– А они чувствуют, что они для меня пища, они меня боятся. Я понесу коробку, а ты бери ножи в две руки, если хоть одну суку кромсанешь, может они и отстанут.

Я передал короб Юрке, а сам крепко рукавицами обхватил, слабо приспособленные к драке, рукоятки кухонных тесаков. Так мы и побрели дальше. Собаки скулили, выли, рычали около наших ног, они были все время рядом. Иногда казалось, что они уже бросились в атаку, но они не нападали. Самым неприятным было то, что мы их не видели, а только слышали. Я был в полной боевой готовности отразить атаку. А другого выхода то и не было.

Брели мы долго, материли себя за решение сократить путь. И только, когда вышли на дорогу под первый фонарь уже возле ДСК, собаки отстали, а мы почувствовали, как мы измотались, за этот поход. Несмотря на холод, спина у меня была полностью мокрой. Через минуту мы удивились реакции людей, стоящих на конечной остановке трамвая под фонарями – люди, ожидающие редкий трамвай, развозящий ночную смену, с ужасом смотрели на нас. Только тогда мы отдали себе отчет, как мы выглядим со стороны: один несет короб, с которого капает то, что оставляет характерные черные следы на снегу – кровь, а второй идет, зажав в руках сорокасантиметровые ножи. И эта парочка появилась ночью, со стороны дикой свалки. Ужас! Мы с корейцем рассмеялись. А потом в вагончике Юрка двумя руками помогал мне разжимать пальцы моих рук. Мне было смешно, я давал команду руке разжать пальцы, но пальцы не шевелились они намертво обхватили рукоятки тесаков.

Следующим вечером мы попытались из этого мяса сделать шашлыки. В сугробах между двумя стопками плит перекрытия, укрывшись таким образом от ветра, мы разожгли костер и попытались поджарить пересушенное заморозкой мясо. Честно говоря, закуска в тот раз не получилась, но, как оказалось, она нам была и не нужна. У нас была самогонка. После работы, уже в темноте все собрались в круг вокруг костра, мне налили первому полную солдатскую железную кружку сивухи. Я сказал какие-то слова и выпил залпом все двести пятьдесят грамм, последние глотки давались с трудом, самогонка была очень крепкой и противной. На этом праздник жизни для меня закончился.

Я спал на снегу поверх стопки бетонных плит, когда меня разбудил, растряс Вовка Гажийский и утянул в вагончик, в тепле которого меня сразу и окончательно разморило. В этот раз натоплено было от души и спящие вповалку ребята надышали. Я уже засыпал, когда меня снова начал трясти Вовка.

– Ну, что ещё?

– Кажись, одного нет.

– Кого нет? – я сразу проснулся.

– Игоря Савуна нет.

– А где он?

– В поле, наверное.

– Как в поле, там же холод собачий? Замерзнет на хуй!

– Пошли искать.

Мы вышли на улицу. На холоде я быстро пришел в себя и смог нормально воспринимать то, что мне рассказывал Гажийский. По его рассказу, после выпитого я еще некоторое время оставался адекватным, ровно столько, что бы успели выпить все остальные. Вовка не успел, он понял, что, начиная с меня, все через минуту после первого же стакана выпадают в осадок. Он начал относить ребят в вагончик. Первыми потянул тех, кто пил последними, так как они могли ещё самостоятельно передвигать ногами. Меня искал долго, я зачем-то залез на стопку, а снизу меня видно не было на плитах. Игоря мы нашли на соседней стопке плит.

Ништяк отметили! Что мы пили? Почему не замерзли?

Через пару дней пришла заверенная телеграмма и я получил право на законный отпуск. Как было несчастной жене пояснить этому отмороженному военному, что у него теперь есть ребенок?

Зима 1985. Кулиндорово

Вернувшись в Одессу, я первым делом поехал на Кулиндорово, где сгрузил харчи, выпивку, сигареты – так сказать, дачку пацанам. Уже налегке переступил порог нашего КПП. На аллее стоял Балакалов с незнакомым высоченным майором. До меня ветер доносил их странный разговор:

– Вы устав строевой службы читали, товарищ прапорщик?

– Так точно, товарищ майор.

– А что там сказано о курении на ходу?

– Там сказано, что военнослужащие должны воздерживаться от курения на ходу, товарищ майор.

– А почему же вы курите, товарищ прапорщик?

– А я не могу воздержаться.

– Значит вы нарушаете устав, товарищ прапорщик.

– Никак нет, товарищ майор. В уставе не сказано, что военнослужащие не должны курить на ходу, там сказано, что они должны воздерживаться. А я не могу воздержаться. Хотел, но не смог, товарищ майор.

– Вы держите движение со стороны одной курилки к другой, товарищ прапорщик, а расстояние между ними не больше сорока пяти метров. Почему же вы курите на ходу, а не в курилке?

– Боялся, что не дотяну, товарищ майор, виноват.

– А виноваты, так предъявите фанеру к осмотру.

– Я позволю себе защищаться, товарищ майор.

Шапка Балакалова оказалась на затылке, сам он стал в боксерскую позу и начал раскачиваться с пяток на носки. Майор сверху вниз спокойно смотрел на прапорщика. Руки майора свисали вдоль ног, огромные кулаки находились в районе колен. Вдруг он прямо оттуда, с уровня колен без замаха пробил кулаком защиту Балакалова и попал тому в грудь. Прапорщик только охнул и согнулся, вздохнуть он не мог, краска сошла с его обычно румяных щек. Он поднял голову, на голубых глазах выступили слёзы. Естествоиспытательское выражение лица майора не изменилось, он пытливо продолжал смотреть Балакалову в глаза. Я от греха подальше – огородами, огородами и в казарму. Там доложился Корнюшу о прибытии, он то и рассказал мне последние новости.

В моё отсутствие у нас в части появился новый комбат – майор Бочаров. Мужик под два метра ростом, с непропорционально маленькой головой и также непропорционально длинными руками. Был он в далеком прошлом боксером, чем и пользовался при случае. Вскорости многие познакомились с его пудовыми кулаками. В подозрительные вечера майор надевал на правую руку боксёрскую перчатку и делал обход вверенного ему военнообразного подразделения. Однако мужик он был незлопамятный и справедливый, всегда давал возможность выбора – спрашивал: «губа или грудина?», в смысле: или гауптвахта на трое суток или один удар в грудь. Те, кто в первый раз выбирали удар, на второй раз уже сомневались.

Новому комбату пришла в голову «отличная» идея. Так как наша рота «квартировалась» обычно в части, а остальные чаще находились в командировках, комбат приказал всех самых неблагонадежных стянуть в нашу роту. Под отеческий присмотр, так сказать. Наши офицеры были просто счастливы. Такой подарок! А старшина, когда мы были с ним наедине, спросил:

– Геша, ты знаешь, что есть самое страшное на свете?

– Нет.

– Дураки, Гена. От дурака самое зло. А ты знаешь, что страшнее дурака на свете?

– Нет. Стоп! Как это? Дурак же уже самое страшное?

– Нет, есть ещё дурак с инициативой!

В нашей роте появилось много новых лиц. Некоторые из них были безобидными, как, например, один паренёк, который, не дослужив полгода, попал в дисбат, а после двух лет дисбата его прислали в нашу часть дослуживать. Незаметно он у нас появился, незаметно отслужил пару месяцев и незаметно исчез. Я пытался с ним разговаривать, было интересно узнать побольше о дисбате, но на вопросы он не отвечал, вспоминать не хотел, а только жадно курил в ладонь, зажимая бычок маленькими сморщенными пальчиками, сам сгорбленный, худой, с собачьей тоской в глазах. Только один раз, помню, из него тихо вырвалось: «то, что вы здесь поднимаете вшестером, там поднимают двое» и все, замолчал, не пробить.

А другие были далеко не так безобидны. Таких нам забросили большинство, ребята со сроками за плечами и соответствующим поведением в других ротах.

Мы их за глаза назвали «птенцы Бочарова». По примеру «птенцов Керенского» из кинофильма «Рожденная революцией». Когда Керенский после Февральской революции объявил амнистию уголовному элементу и в стране начался беспредел. Помните: «Козырь, наш мандат»? Во-во, это как раз оно.

Периодически и мне в бригаду пытались всунуть такого птенчика. То николаевского бандита Пашу Шеремета. Интересный, кстати, парень, только не мог он и дня без приключений на свою голову. То Боцмана из крымской босоты. Боцман был плечистым парнем с вечно улыбающимися глазами и широким ртом. Он чем-то неуловимо напоминал КАМАЗ – такой же простой и несворачиваемый. Попал он по первому времени в третью роту, характер имел сложный, вот его и вернули в «элиту», поближе к своим подельникам. Как только мы приезжали на Кулендорово, Боцман закуривал папироску и проводил с нами, со студентами ликбез. Помню такую историю:

– Скентовался я на первом своем этапе с парнем одним. Договорились мы с ним поддержку дать друг другу в минуту тяжелую, если на зоне, конечно, рядом окажемся. Заезжаем в одно ВТК73, через неделю с карантинки спускают на нас зону и бросают в один отряд. Знали мы уже, наслышаны были, что на малолетках полный беспредел, готовы были ко всякому. Заходим в дом, нас встречают, не кошмарят сразу, расспрашивают, кто мол и откуда, какой масти, кого знаем, с кем сиживали? А потом один говорит «ну, босяки, готовьтесь сща прописку проходить будете», а мой кент отвечает «не будем, прописку мы в тюрьме на предвариловке еще прошли, погонялы74 честно получили». «Так вы с крытой? А мы думали вы до суда на подписке мамкины пирожки хавали. Нормальных нам босяков закинули, по понятиям! Ну, тогда прописку второй раз проходить не надо, по ходу, вам только надо с тюрьмой развязаться. Вы теперь в колонии, на зоне, дома, а на плечах ваших тюрьму принесли, нехорошее это место, надо развязать вас». «А как это?». «Да просто, сейчас мы вам коктейль приготовим, вы его выпьете и скажите, мол, прощай тюрьма. Вот и всё, края, будете полными честнягами». Они начали колотить в кружках какую-то бурду, а в конце тот, что с нами балакал плюнул в кружки и передал их нам: «Пейте, парни, и к нам!..». Я не успел и подумать, что это нам кружева плетут, как мой кент, выбив на пол кружку из рук, вцепился зубами в горло этому клоуну, пришлось вписаться. Насилу оттянули, крови было море. Нас конечно оттоварили по полной программе, но больше с развязкой не приставали. Это у них такая проверочка была. Меня скоро в семью взяли. А товарищ мой так и остался «колючим».

– Как это, Боцман?

– А это, когда и не мастевой и не семейник, а так, сам по себе живет, волком бегает и к себе никого не подпускает. Меня одна семья под свою крышу сразу взяла, а он еще долго на кулаках свое право жить отстаивал.

– А мастевые к вам сразу приходили или вы их там уже опускали?

– И так и так было. Но многих у нас опускали, – подумав, добавил он. – На взросляке такого беспредела нет, а на малолетке каждый авторитетный пацан, по понятиям, должен был иметь своего «личняка», тот его и обслуживал по полной программе: от стирки до удовлетворения всех мужских потребностей. Племя петушиное, оно как бабы – и визга и крика много. А после бани обычно в доме такой дёр стоял – жопы то у петухов мытые.

– А вот интересно, Боцман, чё ты такой вежливый, не материшься почти никогда?

– Привычка. Ругаться для здоровья вредно, – щурится сквозь папиросный дым ухмыляющийся Боцман. – Ведь там всё понимается буквально. Вот сказал ты кому сгоряча: «ёб твою мать», а у тебя люди спросят так спокойно: «Ты? Его мать? Отвечаешь? Доказать можешь, что ты это делал?», ты конечно даешь задний ход, но всё, поздно, ты уже фуфломёт и пошел по ступенькам вниз. А сказать «пошел на хуй» можно только опущенному. Если сказал не тому, тогда самому тебе на нож кожаный придется сесть. И ничего не поделаешь, – и подумав, добавил – хотя повеситься всегда давали возможность перед опусканием, честь, так сказать, соблюсти. Это всем нравилось. Скажут «вешайся», а сами смотрят, любопытно же. И вешались некоторые, между прочим. Или там, сказал опять сгоряча кому «сука», а это значит «стукач», «наседка». Тебе предъява – докажи. Не смог – имей проблемы. Я сам был свидетелем, когда у одного так вырвалось, люди у него за это спросили. Оправдаться он не смог. Ему предложили или он отстрочит…

– Отстрочит?

– Ну, отсосёт или ему губы отрежут. А он бродяга по жизни, конечно выбрал губы. Его пожалели, только нижнюю оттянули и отпилили тупым ножом. Сам видел. Не парни, ругаться по маме – это больно. А потом, когда в семье живешь, ты ж не только за себя отвечаешь, ты за всех отвечаешь, а все за тебя. Если ты косяка запорол, то пострадает вся семья. Так что в семье и ответственность другая.

– А можно было случайно опуститься?

– Как это случайно? В непонятное попасть, бочину запороть что ли? Это запросто. На малолетке куча своих заморочек, не зря опущенных у нас еще законтаченными называли. Знал, не знал ты, а был у тебя контакт физический с петухом, к примеру, всё – ты уже законтаченный. Не в том смысле, что употребил пидора по назначению, это-то как раз дело святое, но если взял у пидора закурить или просто даже прикурил – есть контакт! Или, например, красный цвет у нас считался западло. То есть курить «Приму» или «Столичные» это западло. Парень один дачку75 из дому получил, а там «Прима», он сигареты из пачки повытряхивал, а сами пачки выбросил. Закурковал в кулёчке сигареты и думал, что это всё, теперь можно. А люди курить попросили, увидели, что он им «Приму» даёт и говорят: «ты нас что, опустить хотел?», ну, его самого и опустили здесь же… Много всякого.

Боцман показывал нам свое расписанное тело, рассказывал, какая наколка, что означает:

– Вот этот кол, парни, перстень с диагональю, это «дорога через малолетку». Значит первый срок отбывал в ВТК. Вот этот кот на плече может означать «колючего», а может двести шестую, «хулиганку»76.

– Ух ты! А на спине это чё у тебя?

– А это редкая регалка, это нашей семьи кол. Моя гордость, его дарить нельзя, есть только у односемейников.

На спине Боцмана, под левой лопаткой, напротив сердца была очень умело, ровненько выколота мишень, как в тире, один к одному, правее и немного выше центра которой располагалась надпись строгим типографским шрифтом: «Не промахнись, чекист». Простенько и со вкусом.

Боцман учил нас плеваться бритвенным лезвием. Сам он мастерски жонглировал им во рту, в нужную минуту выплевывая в нужном направлении. Я этого мастерства не постигал – было противно. Но научился лезвие метать с конца пальца, получалось лучше, чем у других – «Нева» улетала непостижимо быстро и ровно, попасть в голову с расстояния трех-пяти метров я мог запросто. Боцман купался в нашем внимании.

Такие ребята долго у нас не задерживались. Слишком много соблазнов предоставляла им свобода УПТК. Как сказал тот же Боцман, поездив к нам неделю: «Да вы здесь, просто как бесконвойники. Благодать!». Но один урка задержался. Седой.

Седой был седым. Полностью. Это серебро поверх молодого лица, вечно с ухмылкой тонкие губы с маленьким шрамом и прозрачные голубые в сталь глаза создавали довольно отталкивающее впечатление. У маньяка-садиста должно было быть такое же выражение лица. Несмотря на свою плавность, даже жеманность некоторых движений, Седой работать умел, мог избирать разумную грань риска, потому, наверное, я его и оставил в бригаде.

А рисковать приходилось нередко. Игоря Савуна плита скинула с ж\д «этажерки». Наружные плиты приходили не лежа друг на друге на открытой платформе, а стоя на специальном вагоне. В лом77 Игорьку было спуститься после того, как он застропил плиту. Внешние плиты толстые и тяжелые, обычный автомобильный кран не мог снять такую плиту с такой высоты, приходилось использовать кран на железнодорожной платформе, а он не отличался плавностью хода. Крановой плиту рванул на себя, пытаясь, чтобы не опрокинуться, вынос стрелы сразу сделать повыше, а Игорь сидел сверху этажерки на узком поручне. Плита в раскачку ударила по этажерке так, что Савун слетел, как пушинка. Повезло – угодил с шести метров в глубокий сугроб и не было там ни обломков бетона и не торчала арматура, а добра этого в кюветах между рельсами было предостаточно.

После этого случая Савун сделал все возможное, чтобы стать экспедитором – чистая, непыльная работа, все время в парадочке, на свободе. Вместо увольнительной, которую могли дать не более, чем на сутки – бессрочный маршрутный лист, гуляй, не хочу! Я, например, не хочу, вернее, не хотел. Основная задача экспедитора-доставалы – уговорить, упросить, чтобы ему на заводе, на складе дали то, что надо сейчас нашему УНР. Это не по мне. Успех в этой работе начисто зависел от характера. Какой с Савуна проситель? Вот Узик – это да!

Отвечал сержант Узиел Аронов за поставку кирпича на стройки, в основном с Белярского кирпичного завода, что недалеко от порта Южный, под Одессой. Редко, но иногда вся бригада приезжала в помощь на этот завод – горячий кирпич вручную на машины позабрасывать. Так вот я всегда удивлялся, как радостно встречают Узика крановщицы, весовщицы. Узик не был ни дамским угодником, ни красавцем писанным, я бы даже сказал – с точностью до наоборот.

– Узик, расскажи секрет, – попросил я его как-то.

– А секрета никакого нет. Я на всю свою сержантскую зарплату покупаю девочкам шоколадки, прикармливаю.

– А на фига оно тебе надо? Кирпич же не тебе, ты же с него ничего не имеешь.

– От той девочки, что кирпич отпускает, зависит, какую упаковку получишь. Одна упаковка хорошо прожарилась, а в другой пять нижних рядов сырые. Такой кирпич рассыплется в машине в пыль, а мне по счету сдавать.

– Ладно. А крановщица, уродина эта толстая тебе зачем?

– От крановщицы зависит, как она стопочку кирпича мне в машину поставит, аккуратно или нет. Если не аккуратно, обвязка лопнет и стопка развалится. Кто кирпич собирать будет? Я. Или я должен кого в помощь звать, бутылку ставить. Вы сейчас здесь, потому что имеем брак – стопки без обвязки, вот и грузим руками.

– Хорошо. А весовщица?

– А от неё вообще всё зависит: сколько ты простоишь перед заводом или на выезде из завода, она же и правильные цифирки тебе в бумагах справит, если вдруг надо.

Но не всех мог купить шоколадками Узик. Погрузили мы как-то уже кирпич на машины, Узик заскочил в весовую, а бригада пошла на выход. Напротив весовой стоит парень рукой нам машет. Ну мало ли что. Идем в его сторону, всё равно нам по дороге, а он в дверь какого-то помещения заходит. Ну мы за ним. Оказались в механической мастерской – горы железа, станки, непотреб, грязь. Парень банку трехлитровую бромбуса достаёт, разливает в кружки и в мутные, непрозрачные граненые стаканы: