Чабанка

– Ага. На этапе мы вора, а на зоне повара.

– Не понял?

– Никак нет, товарищ командир.

– Ты давай, не наглей.

– Так «давай» ещё в прошлом году хуем подавился.

– Что-о! Да я тебя сейчас…

– Не успеешь. Глаз заплывёт, – все свои реплики парень произносил как бы вполголоса, но так, чтобы в то же время все и слышали.

– Ты у меня, как там у вас говорят, с параши слазить не будешь!

– С дальняка, гражданин начальник, параша у вас дома.

– Всё! Молчать! Теперь вы у меня все под строгим контролем. Попомните. Разойдись, рота!

– Было бы сказано, а забыть успеем, – раздался последний комментарий в середине расходящейся и смеющейся роты.

Крымская босота. Так с гордостью они себя называли. Парни, которые избрали себе воровской путь, но лихая судьба накинула им на плечи погоны, что могло, по их понятиям, оборвать карьеру в той, в другой жизни. На меня они смотрели с подозрением, к себе не подпускали, для них я был, наверное, сукой, ссученым. А мне они понравились сразу, спокойствием своим, рассудительностью, непоказушной чистоплотностью.

Наш Меняйлов рассказывал, как он с ними в поезде из Симферополя ехал. Говорит, что так сыто и пьяно еще никогда призывников не возил. Нет, все они были из семей небогатых, если у кого и была семья, и тормозков по этой причине ни у кого из них с собой не было. Но поезд был пассажирский, то есть не скорый, остановка под каждым кустом. А в Украине даже в самом конце осени на перронах полно продавцов всякой снеди. Парни подворовывали на остановках. Без этого они не могли, это у них было в крови.

Уже ближе к концу декабря завел Войновский в каптерку незнакомого мне салабона. Я сидел за столом, книжку читал, курил. Парень зашел с тряпкой в руках, очевидно, Серега припахал того пол помыть. Только парень показался мне больно стрёмным для таких работ – рост всего около 185–188, но килограмм так за 100, и каких килограмм! Кровь с молоком. Широкие покатые плечи, живота нет, руки не рельефные, но очень толстые, какие бывают у крупных немолодых женщин. Разбитые фаланги пальцев, поломанные уши и вогнутый нос дополняли картинку – Серега нашел боксера.

– Ген, ты посмотри, какого пацанчика я привел!

– Ну и…? К чему это ты?

Тот елозил тряпкой по полу, смотрел с ухмылкой на нас снизу. Понятно, не боялся.

– Давай его к нам в бригаду заберем. А?

– Ты, Войновский, с дуба упал?! С какого бодуна мы его к себе в бригаду брать будем?

– Он классный парень! Тяж в боксе, я с ним тренироваться буду.

– Ты посмотри, как он тряпкой елозит, он же только вид делает, что работает, он и на вагоне будет так же, а ты за себя и за него пиздячить будешь!

– Чего там? Я работать могу, – гнусавым голосом, что не удивительно для такого переломанного носа, затрубил парень, – чай, не полы мыть, – но тряпкой задвигал быстрее.

– Ты кто? Обзовись. Откуда?

– Васькин я, Юра. Из Запорожья.

– У нас никого нет больше из Запорожья. Как ты к нам попал? Почему я тебя не видел раньше? Карантины уже все давно закончились.

– А я после присяги сразу на больничку попал.

– Болезненный, что ли?

– Ага.

– Ну и на хуя нам такой болезненный трудяга? Это я, Серый, тебя спрашиваю.

– Ага, послушай ты его. Болезненный! Васькин, ты скажи бригадиру, чего в госпиталь попал.

– Так триппер у меня был, – он перестал мыть пол, встал во весь рост, стоит, ухмыляется.

– Чё, любимая на прощание наградила – носи, мол, на здоровье, не забывай?

– Не-а. Это я в поезде, когда сюда ехал, от проводницы подхватил, курва. Только к концу карантина закапал.

– Ну и как? Залечили, коновалы?

– Говорят, вылечили.

– А как к нам попал? В четвертую? Специалист?

– Не-а. Меня ваш комроты забрал.

– А ты ему на хуя?

– Так я ту проводницу сначала сам пёр, а потом старлею передал. А он уже ее, или она его,..ну… до утра, бухой он был.

– …!!!??? Так что, и он залетел?!!

Войновский только хихикает, видно, историю эту уже знает.

– Ну, да.

– Ты, что его шантажировал, можно сказать, практически, брата по крови своего шантажировал?

– Не-а. Он сам предложил к себе забрать, под контроль, значит.

– Ладно, иди гуляй, я подумаю.

Отряхнул руки и, оставив тряпку валяться на полу, уплыл из каптерки.

– Генка, если такой Васькин будет у нас, на УПТК никто рта не раскроет.

– Серега, ну ты нашел довод! Кто тебя трогает? Что не видишь, это же шланг, шланг гофрированный.

– Будет он работать. Отвечаю!

– Ага, жопой своей ответишь! Отстань. Сказал – подумаю.

А уже в самом конце декабря нас бросили на продажу елок. Конечно, к самому акту обмена дефицита на денежные знаки нас не подпускали. Наша задача состояла в ношении елок с одного места на другое. Была раньше на самом углу перекрестка, что напротив, через дорогу от главных ворот в «Молодую Гвардию», открытая танцплощадка – бетонный круг огороженный забором из металлических труб. Перед Новым годом туда привозили пахнущий лесом непременный праздничный реквизит в виде совершенно разного качества сосенок и елей: от просто лысых палок в смоле и с небольшим количеством иголок на двух-трех ветках, до пышных красавиц, могущих украсить собой зал райкома хоть комсомола, хоть, не побоюсь этого слова, партии. Так как цена устанавливалась в зависимости от высоты дерева, то для продавцов это был просто Клондайк. Я так думаю, если бы этим всем управлял один человек, то в остальные дни года он мог уже бы и не работать. Разгружать грузовики, переносить, сортировать, выбирать, подносить покупателям и снова сортировать поручалось нам. Кто и кому за это платил в части не знаю, нам, по крайней мере, никто и ничего. А нам и не надо. Мы, типа короче, гордые!

Будни это или дни воскресные с утра под воротами за оградой собиралась толпа покупателей, внутрь танцплощадки никого из покупателей не впускали. Толпа гудела, толкалась, пыталась организоваться, но это получалось слабо – сорт продаваемого товара не позволял. Над толпой стоял крик:

– Мне вон ту!

– Какую?

– Вон ту!

– Че я тебе телепат? Че ты пальцем тычешь – их же там сотни.

– Вот эту.

– Бери. Три пятьдесят.

– Э, да она хреновая с одного бока!

– К стенке повернешь, – продавец уже поворачивается к следующему. – Тебе какую?

Первый не успел выбраться из толпы, второй рассматривает, предлагаемую ему палку, третий добрался до удачной точки обзора и старается с расстояния в несколько десятков метров выбрать в лесу свою, единственную. Это очередь наивных, их больше.

А в это время на другой стороне танцплощадки тянутся сквозь трубы жаждущие руки, в воздухе гул из шепота:

– Слышь, солдатик, подкати елку классную, червонец не пожалею.

– Сынок, у меня сын в армии, помоги, мне бы сосенку невысокую, но попышнее. Вот возьми.

Рука тянет измятую синюю бумажку – пятерочка.

– Э, брат, тяни зеленку заебательскую, не обижу.

Мы не наглели, старались действовать аккуратно, но к концу дня свои двадцать-тридцать рублей каждый имел. В части нам завидовали, а мы чувствовали себя людьми богатыми, казалось, что птицу счастья держим в руках крепко.

Перед самым Новым годом Толик Белый, Вайс, сказал мне, что видел в штабе списки на поощрения перед праздником, у меня десять суток отпуска и «сопля на плечи» – ефрейторская лычка. Это была плохая новость, одна лычка – это позорняк! Как говорится, лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор. За пляшку коньяка я договорился с Вайсом, что при перепечатывании списков он сделает все возможное, чтобы моя фамилия из списка присвоения очередных воинских званий исчезла. Я уехал в отпуск с неспокойным сердцем.

Заканчивался 1984 год, решающий год ХII пятилетки.

Начало 1985 года. Чабанка

На фига, спрашивается, ради отпуска три недели не спать, а потом приехать домой и проспать десять суток? Я это сделал. Даже новогоднюю ночь я провел под праздничным столом. И не потому, что был пьян до неприличия, а просто сморило, сил смотреть Новогодний Огонек не было. Чтобы никому не портить настроения, я сполз под стол, типа, – лежа посмотрю телевизор. Устал. Глаза нестерпимо жгло. Дело в том, что к цементу, постоянно выходящему из глаз, добавился ожег щелочью – результат разгрузки вагона с негашеной известью. Там, под столом я и заснул.

Проснуться меня заставили только один раз, брату жены надо было сдать матанализ в институте, он попросил сделать это вместо него. Получал он своё второе образование на заочном, так что преподаватели в лицо студентов могли и не знать. Похож я на Вовку, как гвоздь на гвоздику, но кто там лица с фотографией в зачетке сверяет. Университетская база позволила мне сдать матанализ в пединституте без особых трудов. Проснулся, сдал, заснул.

Отоспавшись дома, я вернулся в часть Родину защищать. Каюсь, привез старшине книги, уже последние из тех, что мне было не жалко. Он остался доволен. Ребятам я притаранил киевскую «Ватру», престижная у нас до этого времени «Прима» киевского же производства заметно испортилась, кислила и горчила к концу.

В части особых изменений не произошло. Главное, что приказ на меня не зачитывали. Вайсу я поставил бутылку, как договаривались. Когда мы ее вместе распивали, спросил:

– Вайс, ну и как тебе удалось сохранить мою честь?

– Гена, я считаю так: добавить фамилию в список на поощрения – это преступление, а забыть впечатать – просто халатность, – философски заметил Толик.

– И что, никто не заметил?

– Дихловос ко мне прибегал, слюной брызгал.

– Кто?

– Дихлофос. Вилков. Замполит наш ротный. Это он представление на тебя подавал.

– Ну это понятно. А почему Дихлофос? Что кликуху новую дали?

– А что не подходит? Босота крымская ему такое погоняло поцепила.

Подходило и даже очень. Его вечно недовольная физиономия, нависший нос над унылыми усами чем-то неуловимо напоминали таракана под действием дихлофоса. Да и на окружающих он сам действовал, как дихлофос. Очень даже меткая кличка. Вскорости все его так и называли.

Часть жила без командования. Вместо Алданова прислали нового командира штаба, но долго тот на должности не удержался, за пьянку изгнали командиром третьей роты. Комбата так и не было, в его отсутствие разводом батальона командовал майор Кривченко.

Однажды утром мы стояли на продуваемом со всех сторон плацу, ждали разводящего, мокрый снег пропитывал наши бушлаты, ледяной ветер пробирал до последней косточки. Замполит части появился не в духе, махнул не по уставному рукой разводящему и стал долго что-то обсуждать со стоящими в центре плаца офицерами. Наконец прозвучала команда:

– Батальон, смирно!

– Отставить.

– Вольно, батальон.

– У нас ЧП, военные. Вчера рядовой Аграномов, находясь в самоволке стал виновником ДТП, попросту говоря аварии, цинично избил потерпевшего и с места происшествия скрылся. Военный строитель Аграномов!

– Я!

– Выйти из строя!

Маленький Гена Аграномов насилу протолкался с конца колоны.

– Товарищ майор, военный строитель рядовой Аграномов…

– Виноват?

– Виноват, товарищ майор.

– Дело мы вынуждены передать в прокуратуру. Руденко, Вилков, срочно провести комсомольское собрание, комсомолец не может сидеть на скамье подсудимых, из комсомола исключить.

Генка хотел что-то сказать, но Кривченко перебил его командой:

– Стать в строй!

Вот так незадача! Жаль Геныча! Хороший он парень. Все, и тот же замполит, хорошо к нему относились. Одно только во всем этом меня беспокоило по-особенному, одну неувязочку я видел, даже не видел, а предчувствовал. Вместо того, чтобы вести бригаду на хоздвор, где нас ждала машина, я рванул в роту кое-что проверить. Проверил. В моей голове начал созревать план, как попытаться спасти Геныча. Успев с ним повидаться, я попросил его не трепаться до нормального разговора со мной вечером, ни на чьи вопросы не отвечать. На Кулиндорово в этот день мы постарались не задерживаться.

– Генка, смотри, план у меня такой… – вечером я рассказал Аграномову о своей идее, план базировался на абсолютной тайне, об этом никто не должен был знать. – Как ты понимаешь, гарантий никаких, но попробовать стоит. А теперь рассказывай, как там у тебя это все произошло.

– Короче, чё там рассказывать? Он со второстепенной ехал, мне дорогу не уступил, думал, наверное, что, типа, проскочит, мудак. – Генка, как на зарядке, широко размахивал руками, – Не проскочил, бля. Я с машины выпрыгнул, посмотрел – у меня ничего. Так, царапина небольшая, мне по хер. А этот сохатый на меня с кулаками. Я ж маленький, я ему под дых раз дал, он скрючился, ну я ему в рог тогда закатал для верности. Он упал, а я, типа, обиделся, сел в машину, ну и уехал нах.

– Тебя что пальцем делали? Обиделся. Ты же знаешь, что нельзя покидать место ДТП, твой же номер по любому срисовать должен был этот твой, сохатый.

– Ну, во-первых надеялся я, дурак, что не запомнил он номер мой. А во-вторых, понимаешь Геша, пивка я накатил на Котовского. Ты ж знаешь, гаишники бы унюхали, права бы забрали, а куда я без баранки?

– Ага, а теперь ты с большой баранкой, но в дисбате.

– Так я и там шоферить буду. Хотя, конечно, не хотелось бы… бздошно. Короче, помоги, тезка, век не забуду.

– Да ладно тебе «не забуду», не канючь. Будем пробовать, сказал. О «пивке» забудь и не вспоминай, не пойман – не вор. Давай думать, почему ты с места ДТП сдернул. Это у тебя самое слабое место… после головы, растуды твою в качель!

– Так, может, я в сильном волнении, типа, пребывал?

– Ага, умный? Не, аффект здесь не канает. Слушай, а в той машине еще кто-нибудь был?

– Кажись был. Не разглядел, не до того было, как понимаешь.

– Вспоминай.

– На заднем сидении кто-то сидел. Точно! Я, когда с места трогал, в зеркало посмотрел, задние двери распахнулись и оттуда вышел кто-то.

– Тогда так – говори, что ты оборонялся, а когда увидел, что дверь распахнулась и кто-то ещё вышел, ты испугался и дал дёру.

– Врубился! Лады.

– А самоволка?

– Да, ну нах, Монгол прикроет, я договорюсь.

– Ну ладно, давай. Конечно, всё вилами по воде.., но будем пытаться.

Кого мог, я перед собранием предупредил. По крайней мере, мои ребята из УПТК знали, какой результат нам нужен. На собрании были все, не было замполита части, но присутствовал Балакалов. Судьба Геныча Агрономова волновала многих – хороший он был парень, безотказный, добрый и простой, как грунтовка в чистом поле. В этом то я и видел главную угрозу своему плану.

Вечером рота стала горой на защиту «подсудимого», а особенно после его покаянного рассказа, со слезой. Кого я успел предупредить, кто мне доверял, клеймили позором Гену и требовали необходимый строгий выговор с занесением в учетную карточку. Остальные смотрели на нас с ненавистью, трясли губой и соглашались только на выговор без занесения, и то в самом крайнем случае, а лучше вообще – оправдать подчистую. Но оправдание комсомольского собрания роты не могло спасти Генку от трибунала. Тут многое зависело от позиции командования части, а оно в лице замполита, либерализм не поощряло. Кривченко был нормальный мужик, но для него факт преступления был налицо, а следовательно и наказание быть должно. Если сейчас оправдать Аграномова, замполит однозначно дело передаст в трибунал, а там – на полную катушку.

Шумным получилось собрание. Когда принимали решение, Геныч, как только мог, подавал сигналы тем, кто был за него горой, мол «соглашайтесь, идиоты, братаны мои, земели, не дурите, Христа ради». Многие растерялись от недвусмысленных подмигиваний и нам удалось таки протянуть с минимальным перевесом строгача с занесением. Половина дела была сделана.

– Ты, чё задумал, Геша? – мы шли с Балакаловым к замполиту докладываться.

– А вы сами то, как к нему относитесь, товарищ прапорщик? – по-одесски, вопросом на вопрос ответил я.

– Нормальный он парень. Добрый, но глупый. И случай этот от глупости его.

– А стоит ли такая глупость дисбата?

– Нет, конечно. У нас и не такие преступления покрываются, лишь бы шума не было, все за свои звёзды и должности держатся. Ты же в курсах уже, только то, что за забор части вылезло и прикрыть его нечем, предается огласке и суду. А здесь такой случай, по нашим меркам мелкий, но спрятать его сложно, понимаешь. Избил, убежал…

– Но командование то в силах не пустить дело в трибунал?

– Наверное. Не знаю.

– Ну так и поддержите меня сейчас, – мы пришли в штаб.

– Товарищ майор, разрешите доложить?

– Не выебывайся. Садитесь, рассказывайте.

– Не дала рота исключить Аграномова из комсомола…

– Что?!!

– Дело-то как было… – я изложил замполиту нашу версию случившегося.

– Ну и что? Все равно виноват. Преступление совершил? Совершил. Наказание должен понести? Должен. Если мы это дело спустим на тормозах, кто батальоном управлять сможет? Ты? Или ты?

– Так наказан он уже, товарищ майор. Я с Аграномовым перед собранием разговаривал. Он, оказывается, поступать в институт собирался…

– Ты чё, офонарел? Он же наверное и среднюю школу не смог закончить.

– Закончил, но сразу поступить не смог. Ему ж двадцать пять уже, семья, мог вообще от службы отбиться, а он в армию пошел, чтобы поступать потом71.

– Ну, и?

– Вы же понимаете, что выговор в учетной карточке резко снижает его шансы на поступление. На собрании многие хотели ограничиться выговором без занесения, но, считаю, что комсомольцы четвертой роты проявили принципиальность и влепили Аграномову строгий выговор с занесением. Парень уже пострадал, понес наказание, а у нас же не наказывают за одно и тоже дважды. Правда, товарищ майор?

– Сравнил хуй с пальцем! При чем здесь «дважды»? Это не тот случай, Руденко, – тон майора был уже не столь агрессивным, он задумался, – Ну а ты, что думаешь, вождь комсомольский?

– Поддерживаю мнение комсомольцев роты, товарищ майор. С учетом личности Аграномова, считаю возможным ограничиться строгим комсомольским взысканием и не передавать дело в трибунал, – поддержал меня Балакалов.

– А как же заявление потерпевшего?

– А вот перед потерпевшим пусть извинится, ну, в общем, пусть сам там все решит, пусть Монгола подключит, тот ВАИшников72 знает, может те помогут.

– Ну ладно, подумаю я. Свободны, защитнички.

– А чё, нормально все получилось, молодец, – вышли мы от замполита.

– Рад стараться, товарищ прапорщик!

– Щас в лоб дам! …Как там у тебя дома? Жена скоро рожает?

Мы шли по аллее, я не слышал вопросов Балакалова, я думал только про одно: «Не дай Бог, кто узнает об этом». Ведь червоточинка в деле осталась, да еще какая!

С Генычем все утряслось, замполит дело в трибунал не передал, с потерпевшим сговорились. Тот оказался нормальным мужиком – какой ему смысл солдата в дисбат отправлять? Генка ему с ремонтом помог, он у нас был на все руки мастер.

Но тайна выжигала мне легкие. И однажды я не выдержал. Сдал. Сидели мы с Балакаловым на Старый Новый Год водку злоупотребляли – бухали по нашему, на «ты» переходили. Вот я и не сдержался. Прапорщик сам первым напомнил мне дело Аграномова:

– Ген, я же видел, что все было тобой подстроено, скажи, на хрена именно строгий выговор с занесением? Только не пизди, умоляю. Я же не сохатый, чтобы поверить, что Аграномов поступать собрался куда-нибудь акромя ПТУ.

– Ну, это просто: выговор без занесения, ты ж понимаешь, и наказанием не считается, а наказать надо было, чтобы Кривченко успокоился, дело в трибунал не передал…

– Трибунал это серьезно, срок ваш Геныч бы получил. Но почему тогда для надежности ты не выгнал его из комсомола, как просил майор. Тогда бы уж наверняка.

– Ну во-первых тогда бы выглядело, что мы согласны, что Аграномов преступник и просто не допускаем, чтобы комсомолец оказался на скамье подсудимых.

– А…

– Но это не все, есть во-вторых. Учетные карточки находятся у меня, записал выговор и все, а вот в случае исключения карточку мы должны отправить в Политуправление округа. Правильно?

– Правильно. Но я не понял, и чего в этом страшного, всё одно не дисбат для парня?

– А в том, … что нет никакой карточки!

– Нэ поняль?

– Аграномов не есть комсомолец и никогда им не был.

– Что?!!! – челюсть Балакалова медленно вывалилась из открытого рта и, кувыркаясь в воздухе, упала на далекий от стерильности пол.

– Ну не был он членом коммунистического союза молодежи, не повезло ему, по жизни.

– Ты влепил строгача некомсомольцу?!!! Б-р-р! Как тебе вообще это в голову пришло?

– А я замполита за язык не тянул, он приказал тогда еще на плацу провести собрание и исключить Геныча из комсомола. Откуда он взял, что тот комсомолец, я не знаю?

– Точняк! Это ж Кривченко, когда сначала в кругу офицерам рассказал суть дела на плацу, спросил у твоего ротного замполита, комсомолец ли Аграномов. А Вилков уверенно так и ответил «да». Вот поц!

– Балакалыч, но я ж тебя прошу. Ни-ко-му!

– Век воли не видать! – восторженные глаза прапорщика смотрели сквозь меня, он добавил только раздельно по складам, – Е-ба-ну-ться!

Дня через три на утреннем разводе, когда Кривченко отчитывал за что-то нашего замполита в центре плаца, порывом ветра донеслось:

– …да у тебя, мудака, блядь, некомсомольца из комсомола исключают, а ты спишь, блядь, мудозвон… личного состава не знаешь!

Я обмер. Стоящий рядом со мной в строю, Корнюш скосил на меня вопросительно слезящийся на ветру глаз. В ответ я закатил свои под небо. Тайны больше не было. Вечером мой рассказ Корнюшу доставил искреннее удовольствие, кроме всего прочего, он был рад, что у меня теперь будут проблемы с политчастью. Через день над Дихлофосом смеялась вся часть. А Балакалов…

Я у него спросил:

– Товарищ прапорщик, а мы с вами на «ты» или на «вы»?

– Геш, ты чё? На «ты», конечно, – удивился Балакалов.

– Ну, так пошёл ты в жопу!

– Слушай, ну извини, ну не удержался, это ж такой абзац, ну полный писец! – с восторгом принес мне свои извинения прапорщик Гена Балакалов.

Вот такие были у меня друзья! Как говорится – врагов не надо!

Зима 1985. Чабанка

Зима, начавшись типично для Одессы, превратилась в зиму лютую, снежную, необычную для этих мест. В Одессе встал транспорт, городским властям с трудом удавалось обеспечивать работоспособность хлебокомбинатов. Замерзло море в Одесском порту. В это наиболее подходящее время у нас на котельной упала труба, котел был потушен, в казармах настали холода. Холода настоящие, минусовые.

Перед тем, как лечь спать, мы с Серегой Войновским делали две, три пробежки по взлетке, затем перед самой кроватью двадцать, тридцать отжиманий от пола и быстро под одеяло, под одеяло с головой и дышать, дышать, дышать. Запасенной энергии хватало на короткое время, но нам этого было достаточно, мы успевали заснуть.

А утром просыпаешься от крика дневального в позе эмбриона и ногой так осторожненько, толчками пробиваешь путь из относительно теплого кокона наружу сквозь смерзшиеся, схватившиеся ледяной коркой простыни. Одеяла тепла не держали, мы начали использовать поверх одеял матрасы, стало легче. Несмотря на то, что в роте всегда спало около пятидесяти человек, нагреть помещение собственными телами мы не могли. Помещение не было приспособлено к холодам. Большое количество окон, плохонькие одинарные рамы, не утепленная, большая по площади крыша тепла не держали. Внутри помещения градусник выше нуля не поднимался.

Несмотря на наличие в части в определенных количествах и садистов и мазохистов, в эти дни на зарядку мы не выбегали, нас не выгоняли. Достаточно нам было того, что, как и раньше, в столовку мы должны были маршировать в хэбэ. Ну не была предусмотрена раздевалка в нашей столовой. Чтобы не кричать всем и каждому «быстро в строй, не май месяц, чушок!», по команде «на построение» мы собирались в коридоре перед дверью все вместе и только тогда быстро выскакивали на улицу, строились и маршировали в столовую в темпе рок-н-ролла. В команде «шире шаг!» необходимости не было. Конечно, это только в том случае, если Людка утром Корнюшу дала. А если не дала, то старшина в туго перетянутой портупеей длинной офицерской шинелке, только что приехавший из теплого дома, мог держать нас на аллейке сколь угодно долго. Страшно стыли руки.

Ночью в казарме мороз, утром надо умыться ледяной водой. Не успевшая стечь в канализацию вода замерзала в железной раковине. Чтобы почистить зубы, воду приходится греть в ладонях, ледяная вода сводит пальцы, потом в хэбэшечке на завтрак, утренний развод на продуваемом плацу, обжигающая лицо поездка в кузове машины на работу, а приезжаешь на Кулиндорово, там Гажийский, скотина, вагончик не протопил. Сам, паскуда, домой ездил ночевать, а приехал за десять минут до нашего появления, только успел бумагу в печке разжечь. Так и хотелось убить его, падлу. Орали на него все. Он оправдывался тем, что если печь топить всю ночь, то можно угореть, поэтому он уезжает ночевать домой. Это правда – печка работала неважно, топили мы углем и при малейшем ветерке дым задувало внутрь вагончика. К вечеру во рту было неприятно кисло, болела голова. Поэтому мы были не против, чтобы Вовка ночевал дома, но мог же он приезжать пораньше и протапливать вагончик – мы так нуждались в тепле.