Чабанка

Маленький грязный заморыш на меня красавца в парадной форме одежды.

Предчувствуя недоброе, пошел я и нашел дядю Сашу.

– Дядь Саш, ты смотри без меня не уезжай.

– Дык, я ж чего, вместе приехали, вместе и уедем.

– Нет, ты дядь Саш, если скажут, мол, езжай сам, скажи приказ у меня, только с Руденко вернуться могу.

– Ну ладно, – не очень уверенно.

А вскорости подъехала бортовая машина и из нее высыпали наши бойцы, первыми деды, среди которых было много незнакомых мне взрослых заросших, небритых мужиков. Из кабины вылезли капитан с прапорщиком.

– Строиться, распиздяи!

Отряд нехотя медленно построился в две волнистые шеренги.

– А это что за чмо в парадной форме?

Капитан показался мне не совсем трезвым или обкуренным, его мутно-голубые глаза были совершенно пустыми, взгляд не сосредотачивался.

– Военный строитель рядовой Руденко. Направлен к Вам для смены постельного белья.

– Это ты каптёрщик в четвертой роте, что-ли?

– Так точно, товарищ капитан, – признаваться, что я уже не каптёр, я не стал.

– Ну вот и прибыло к нам могучее подкрепление, – обратился Адаменко к строю.

Строй одобрительно загудел:

– Одним салабоном больше, класс!

– Никак нет, не могу, товарищ капитан, у меня приказ вернуться.

– Ну если повезет, когда-нибудь и вернешься. Стать в строй, солдат!

– В какой строй?!

– Секи сюда, нерусский, ты в этом строю уже расквартирован. В строй, я сказал!

– У меня нет с собой умывальных принадлежностей. Я зубы не смогу почистить, – для меня это звучало очень серьезным доводом.

– Пальцем почистишь, если в жопе ковыряться не будешь! – капитан.

А сзади вдобавок из строя:

– У меня есть для тебя зубная щетка. Кожаная! – «острый» юмор строй поддержал счастливым хохотом.

– Я лицо материально ответственное, мое дело поменять по счету и сдать грязное белье старшине, – я продолжал стоять на месте, я хватался за соломинку.

– А ты слышал, хуй обуревший, что в армии выполняется последний приказ?

– А на чей лицевой счет запишут недостачу, на ваш? – я шел ва-банк.

Десять секунд капитан не моргая смотрел на меня, переваривая вопрос.

– Рядовой Охуенко…

– …Руденко…

– А мне по-ху-уй! Равняйсь! Смирно! Рядовой Охуенко, слушайте мой приказ: белье поменять и сдать рядовому Талиеву! Вы остаетесь в моем распоряжении, а Талиев завтра на этой же машине уезжает в часть, где и сдаёт белье старшине четвертой роты. …Стать в строй! – заорал он в конце.

Делать нечего, я стал в строй в первую шеренгу и сразу получил удар по почкам, а потом по затылку. С меня сорвали фуражку и вместо нее нацепили грязную, засаленную пилотку. Не привык я к такому обращению, однако развернувшись, увидел несколько наглых невинных ухмылок, а вот фуры своей ни на ком я не увидел. Адаменко все это наблюдал, но его это только развлекло.

– Разойдись, распиздяи! Меняйте белье во втором домике. Каптерщик, спать будешь в первом со свинопасами.

Я с помощью Геныча приволок тюки с чистым бельем во второй домик, там было очень темно. Меня просто оттолкнули от кучи и сколько я не пытался управлять процессом, ничего не получилось. На меня никто просто не обращал внимание, деды выбирали себе лучшее, меняли, брали сколько хотели, салабонам вообще ничего не досталось. Да они и не пытались. Атмосфера в домике была очень угрюмой, нависающей, тем более, что и освещения не было. Сквозь меленькие грязные оконца вечернее солнце дороги себе не находило или, может быть, брезговало.

С сильно похудевшими кулями с бельем я поплелся к новому пристанищу. В первом домике оказалось несколько моих знакомых, в том числе и Леня Райнов. Он мне сделал маленькую экскурсию. Домик был разделен на две части: ближнюю к входной двери и дальнюю. В первой, в большей части было светло, много окон, как на веранде и койки стояли свободно. Во второй широкой, но не глубокой части окон не было вовсе, а койки стояли просто в один ряд, впритык друг к другу, как нары в концлагерях, освещение предусмотрено не было.

– Туалета нет. Ходи до ветру, где хочешь, – учил меня Ленька, – горячая вода только для стариков, сам умывайся холодной, умывальник с пиписькой висит на задней стенке снаружи. Все салабоны живут во второй комнате, вповалку, а деды в светлой части. Главные здесь деды-молдаване из нашей роты, но ты их не знаешь, они все со свинарника, у них сплоченная команда, два года вместе. Дедов намного больше, это наша главная проблема…

– Гоняют, бьют?

– И не только… Не замечаешь, что во мне изменилось?

Я посмотрел на Леню внимательней, действительно, что-то было не так.

– Да все просто: очков на мне нет.

– Ну и? – не понял я.

– У меня минус три с половиной, я без очков вообще ни хрена не вижу. Я их специально в колодец выбросил, сказал, что они с меня слетели, думал в часть отправят, новые заказывать. А Адаменко только посмеялся. Он же понимает, что всю работу делают салабоны, мы у него наперечёт. И тебе теперь не выбраться, – обнадёжил меня в конце Леньчик.

– Слушай, сейчас только семь часов, что люди до отбоя делают?

– Скоро прапор привезет бухло и они с капитаном начнут бухать. После этого за бухлом метнутся уже деды, до села здесь километров пять, а вернутся – все и начнётся.

Но пока все было мирно, то есть стояла обычная армейская метушня, все были чем-то заняты. Одно только событие всколыхнуло первую комнату, когда туда зашли трое молдаван, они что-то громко обсуждали на румынском языке со своими земелями, смеялись, были в приподнятом настроении. А я, пересчитывая сданное мне белье, из угла наблюдал происходящее в «светлице».

Среди нас крутился младший сержант, строевик, он вел один из карантинов, в свое время я его там видел. Небольшой, щуплый, светло-голубоглазый, первые усики на веснушчатом детском лице, пушок на розовых щечках, стеснительный взгляд.

– Сержант, ко мне! – крикнул большой, небритый, заросший молдаванин, крикнул негромко, но был услышан.

– Товарищ рядовой, младший сержант Осипов по вашему приказанию прибыл, – заучено отрапортовал сержант рядовому. А тот сразу:

– Я тебе приказал усы сбрить?

– Ну Сергеич, ну, пожалуйста. Я сержант, мне положено в усах быть.

– На твоё положено мой хуй наложено… Смирно, сержант! – и сразу страшный с хорошего полного замаха удар в голову, очень сильный. От удара сержант улетел вниз под кровати.

– Сержант, ко мне, – как ни в чем не бывало повторил Сергеич.

Появился сержант, он по детски плакал навзрыд, щека стремительно распухала.

– Найди свежую бритву, подбреешь мне затылок.

– Есть, – всхлипывая.

Через минуту сержант уже стоял перед молдаванином с бритвой. Тот наклонил голову, сержант, с трудом дотягиваясь, начал насухо аккуратно брить волосатого Сергеича. Скоро дело было закончено.

– Принеси два зеркала, – последовал новый приказ, который немедленно был исполнен.

Сергеич взял в руки одно зеркало, а второе взял сержант и приставил к затылку молдаванина, при помощи двух зеркал тот оценивал работу сержанта.

– Молодец! Хорошо!

– Я старался! – сержант Осипов тоже доволен своей работой, улыбается. В это время, опуская зеркало, поворачивается к нему Сергеич, лицо его меняется.

– Я те-бе при-ка-зал сбрить усы! Сука! – и снова удар, еще сильнее прежнего, зеркало разбито. На этот раз сержант не появляется из под кровати, скулит там.

Что здесь происходит?! Рядовой! Сержанта! И потом, откуда у того могло взяться время сбрить усы, если он был все время занят исполнением приказов этого страшного молдаванина? Я уже прослужил пять месяцев, я начал забывать, что может быть страшно, просто страшно. Страшно потому, что мне противостоит сила огромная, темная, агрессивная и неуправляемая. Я уже догадывался, что наклонить меня не наклонят, но покалечить могут. В салабонском кубрике атмосфера страха ощущалась физически, как нечто холодное, вязкое, желеобразное.

Через час вернулись гонцы с выпивкой. Салабонам был дан приказ отбиваться. Мне места моего никто не показал. В растерянности я стоял в темноте перед сплошным рядом кроватей. Ленька оказался по соседству с Генычем, они раздвинулись и пригласили меня лечь между ними, я оказался на стыке двух кроватей, шевелиться не мог.

– Ленчик, а чего здесь происходит? Кажется, что гноят только этого сержанта Осипова.

– Гноят, Гена, всех, но сержанта особо.

– Так просто или по причине? Ненависть рядового состава?

– Нет, по причине. Сержант молодой, с учебки, сам недавно был салабоном, а на карантине, говорят, издевался над духами с особой жестокостью. Один из духов с последнего призыва, молдаван, попал на свинарник. Он и рассказал там все старикам, теперь эти мстят.

– Так сержант же их по уставу может ебать, как хочет.

– Это в части он их может ебать, а здесь они его. У него здесь одна задача – выжить. И у нас, кстати, тоже. Всё. Спим.

Заснуть было невозможно, если в нашем кубрике стояла напряженная тишина, я не слышал дыхания даже своих ближайших соседей, то в светлой комнате веселье шло во всю. А через полчаса раздалось:

– Каптерка! Сюда иди!

На онемевших ногах я вышел на свет.

– Ты «пулю» пишешь?

– …?!! Да.

– Давай, садись с нами.

Я был, мягко говоря, удивлён. И необычностью и неожиданностью предложения. Видели бы вы этих моих партнеров по преферансу. Глядя на их испитые, заросшие лица бомжей, подумать, что они умеют играть в эту, как мне казалось, интеллигентнейшую игру советского студенчества, было просто невозможно. Но меж тем мы, рассевшись на две составленные вместе койки, начали.

– Сдавай, каптёрка.

Я по-простому, дубово потасовал колоду, дал на снос с руки, раздал, поднял свои карты. Свои восемь я видел сразу.

– Счастье фраера светлее солнца, – машинально пробормотал я себе под нос.

Сергеич удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Взял я девять по раскладу. Через кон третий игрок объявил мизер, в прикупе был туз с прокладкой. Мы «легли», расклад был классический. Я взял инициативу в свои руки, прорезал длинную масть, но третий ловушку заметил, не желая получить «паровоз», сразу отобрал две свои.

– Не очко его сгубило, а к одиннадцати туз, – откомментировал я.

На следующей сдаче я поднялся до семи, но в прикупе был «голый Вася».

– И бубна и трефа ему нипочем и принял он смерть от коня своего, – произнес я уже во весь голос, оставаясь без одной.

Постепенно я расслабился, стал по разному, с выкрутасами, месить колоду, продолжал выдавать стандартные преферансные прибаутки. Я был опытным игроком. Сергеич радовался моим удачам, как своим.

– О глядите, кони, человек нормальный попался. Хоть душу отведу! А вас учи, не учи, а у вас одни двойки, – настроение у него было самое, что ни на есть радостное.

– Эх, домой скоро, пацаны! Душа музыки просит. Шарик!

– Я! – без паузы, несмотря на позднее время, раздалось из соседней комнаты.

– Ко мне!

За моей спиной возник неведомый Шарик и доложил голосом Лени Райнова:

– Товарищ рядовой, военный строитель рядовой Шарик по вашему приказанию прибыл!

– Шарик, давай для начала что-нибудь наше.

Я в недоумении оглянулся, Ленька сложил руки как будто у него в руках была скрипка, кивнул головой, задвигал воображаемым смычком и подражая своим голосом голосу скрипки заиграл зажигательную молдавскую танцевальную мелодию. Мы продолжали играть в преферанс, а Леня продолжал «играть» нам на скрипке. От молдавских мелодий он перешел на классику. Периодически я узнавал то «Весну» Вивальди, то адажио Томазо Альбинони. Эклектика в кунсткамере! Полный сюр, Бунюэль отдыхает! Но было очень стыдно, удовольствия от игры я уже не получал.

Утром помятый, но очевидно протрезвевший капитан провел развод, на котором сообщил, что молдаване со свинарника и я могут возвращаться в часть. Надо только заехать на поле и загрузить два грузовика свеклой. Я с облегчением вздохнул, молдаване же, как оказалось, эту новость знали еще с вечера. Для меня свобода была уже близка. Теперь я начал догадываться, почему ко мне отнеслись так хорошо. Дело было не во мне, а, наверное, в каптерке, деды думали уже только о дембеле, они знали насколько им важны хорошие отношения сейчас с каптерщиком. Не знаю, как бы всё для меня повернулось, если бы мы вместе оставались на этой дикой командировке еще на неделю. А по дороге на поле дембеля всё время били сержанта, не сильно, но регулярно тот получал тычки со всех сторон, деться куда-нибудь от своих мучителей в забитом людьми кузове он не мог. Всю дорогу он провел на ногах, присесть ему не давали. Ад.

На прощание Леня попросил меня помочь ему съехать с этого лагеря «труда без отдыха». Я обещал. В части рассказал старшине, что Леня уронил в колодец очки и уже десять дней ничего не видит. Я знал презрительное отношение Корнюша к дуболому Адаменко. Корнюш завелся и через день Ленчик был в части. Самые его страшные дни в армии миновали.

Интересно, вспоминает ли он эти дни на свекле там, у себя, на далекой на Сан-Францищине?!

В моё короткое отсутствие казарма преобразилась. На половине спального помещения стояли двухъярусные кровати, телевизора не было, зеркала с колонн были сорваны.

– Аквариум удалось отстоять, – рассказывал мне Корнюш.

– Эти идиоты брызгали слюной. «Солдатам этого не надо!!!», – кого-то передразнивал старшина, – «вы казарму превратили в бордель, товарищ прапорщик». У них козырьки тряслись от возмущения. Ты представляешь, Геша, они мне ставили в пример серую убогость казармы первой роты.

– А как же аквариум?

– Они согласились с аквариумом, но твои картины приказали забелить.

– Жалко.

– Хуй я им забелю! Не боись, Геша, я и к не таким ключики подбирал, – он замолчал, вспоминая что-то. – Ты знаешь была у меня одна история, сам не знаю почему ее вспомнил сейчас, вроде она и отношения не имеет к этой долбаной проверке, а вот же вспомнилась. Служил я в Германии в ограниченном контингенте, там в магазинах всякого можно было купить добра, в том числе и книги. Именно оттуда, кстати, и берёт начало моя библиотека. Но вот пришла пора переезжать на Родину, а для вывоза личных вещей положено было давать только один железнодорожный контейнер на семью, а у меня одних только книг было на контейнер. Что делать? Навел я справки: вопросы решал полковник, начальник жэдэ узла. Но был он уже полностью объевшимся человеком, все у него было, на деньгах и сидел и спал. Захожу к нему в кабинет с огромным старым таким, знаешь, фибровым чемоданом, а он глядит на него с иронией и спрашивает меня: «чего там у тебя, прапор?». И не понятно, мол, спрашивает о моем деле или о чемодане. Я и говорю, что библиотеку вывезти надо, больно книги оставлять жалко. А он мне «нравишься ты мне, прапор, другие для хрусталя, фаянса немецкого спрашивают, жлобы, а ты вот – для книг. Молодец. Но сделать для тебя, ничего не могу. Закон, он один для всех…» и засыпает, сука жирная. А я ему: «А вы посмотрите, что мне друзья из Украины прислали». Открываю чемодан, а он полон отборной черешни. Полковник проснулся и, ахнув, расcмеялся: «Ну, удивил ты меня, прапор. Всё я видел, не скрою, чемоданы денег видел, а вот так, чтобы чемодан черешни, внавал, причем не давленой. Удивил! Ведь за три копейки купил, не ценой, не товаром, а упаковкой, так сказать. Ну и хитрюга ты, бери свой контейнер, заслужил, а я пацанов своих порадую черешней украинской. Небось мелитопольская? Любят мои. Постой-ка, неужели знал об этом, стервец?», «Никак нет, товарищ полковник, от чистого сердца». Так вот, Геша, простой, казалось бы, упаковкой простой прапорщик купил целого непростого, «неподкупного» полковника, – старшина подумал и добавил, – и действительно, недорого!

Лето 1984. Киев. Упаковка

– Иван Иванович, а можно мы консультацию проведем не в стенах университета? – заучено, как договаривались, спрашивает преподавателя наша староста Люда Желудик.

– А где?

– Ну, погода хорошая, солнце…

– Нет проблем, я только за. Всё время летом, если у меня нет экзаменов, вы можете найти меня в Гидропарке, там, где собираются шахматисты. Я, знаете ли, люблю это дело – фигурки подвигать. Так вот, у кого есть вопросы, тот пусть туда и приезжает за консультацией.

А нам только того и надо было. Наглость мы задумали несусветную. Шла летняя сессия, нам надо было сдавать несложный экзамен по… Не могу сказать, по какому предмету. Если про армию писать можно смело, так как ни той армии, ни самой страны больше не существует и мне не пришьют ни клевету, ни измену Родине; то и университет и упоминаемый преподаватель существуют и здравствуют по сей день. Зачем хорошему человеку пакостить. Так что имя я изменил и предмет не назову.

Итак, шла моя последняя перед призывом в армию сессия, через неделю мне предстояла свадьба. Группа у нас была необыкновенная, для вечерников непривычно сплоченная, веселая. Все началось еще первого сентября на первом курсе. Начинали мы учиться в знаменитом Красном корпусе в центре Киева, это уже потом нас перевели в район ВДНХ, где к тому времени собрались все технические факультеты университета. В Красном же корпусе еще стояли огромные старые цельного дерева парты, у которых под руками крышка вверх открывалась. Как сейчас помню, первой нашей лекцией в жизни был математический анализ, матанализ. Как только преподавательница отворачивалась к доске, Димка Данилов разливал по стаканам, которые стояли у него под крышкой парты. Повернулась к аудитории – крышка закрыта, невинные лица. Отвернулась к доске – стаканы пошли по рукам. Повернулась – стаканы у каждого под крышкой. Отвернулась – мы, как по команде, выпили за первое сентября. А через неделю мы стали, как и вся страна, праздновать шестьсот лет Куликовской битвы, так у нас и повелось – если повода специального не было, то мы праздновали шестьсот лет Куликовской битвы плюс столько-то, соответственно, дней.

Иногда выпивали довольно крепко. Однажды тот же Димка Данилов зашел на лекцию по линейной алгебре и аналитической геометрии трезвым, а выходил с большим трудом и нашей помощью. Виктор Саввич, наш преподаватель по этому предмету, с подчеркнутым удивлением наблюдал эту картинку. Он, правда, тоже как-то явился на лекцию «под шофэ» и произнес:

– Ми жінок з восьмим березням поздоровляли. Так от.., – на десять секунд он замолчал, а потом продолжил, – спочатку ми повинні знайти точку опори, – с этими словами он всем телом прилег на доску, иначе лекцию продолжать он не мог.

Ему принадлежала одна и вовсе, ставшая впоследствии исторической, фраза. На его вопрос:

– Що воно таке є геометрична прогрессія?

– Это когда каждый последующий член больше предыдущего, – ответила Таня Волик.

– Ой, облиште ці ваші дівочі надії, – незамедлительно откомментировал с какой-то даже грустью Виктор Саввич.

Виктор Саввич считал и часто небезосновательно, что это я организатор всех пьянок. Его предмет я знал хорошо и на экзамене, пока ждал своей очереди отвечать на вопросы билета, успел помочь многим своим сокурсникам. Сам я ответил, как мне показалось, блестяще. Виктор Саввич обратился к аудитории:

– Ну і що ми поставимо Руденко?

– Відмінно!

– Пять!

– Отлично! – зашумели мои товарищи.

– Ні, ми поставимо йому «добре». Ви спитаєте мене «чому?», я відповім, тому що він є отпєтый нєгодяй, – два последних два слова Виктор Саввич произнес подчеркнуто по русски.

Кстати, чуть ли не единственный преподаватель, который читал в те года в университете имени Т. Г.Шевченко свой предмет на украинском языке.

Иван Иванович был слегка старше сорока лет, слыл он у нас человеком неординарным, передовых взглядов. Однажды заскочил к нам в аудиторию с криком:

– Сидите здесь и ничего не знаете?!

А мы вечерники, действительно целый день на работе, вечером сюда. Чего за день в мире случилось, зачастую мы и не знали.

– А что случилось? Что? – кровь стучит в виски.

– Мы не одни во Вселенной!!!

– Как?!! Был контакт? Ура-а! Где? Когда передавали? Это точно?

– Нет контакта пока не было, но он обязательно будет, – уже спокойней.

– Так, чего ж тогда случилось? – мы были разочарованы.

– Дело в том, что материализм нас учит: в бесконечном мире не существует конечных величин. Вникните в эту мысль, – он сделал паузу, – а как следствие, если есть мы, то в бесконечной Вселенной существует бесконечное число других цивилизаций!

Мы решили затянуть Ивана Ивановича под видом консультации ко мне на дачу. Была в моей семье такая маленькая дачка на шести сотках под самым забором кирпичного завода на Никольской слободке в Киеве. А подготовили мы целое представление.

В день плановой консультации наши гонцы привезли из Гидропарка Ивана Ивановича. Услышав про дачу, он предложению, провести консультацию там, обрадовался. Даже скромность моей дачи ему не испортила настроение, его усы начали обвисать, когда он увидел, что собралось человек пятнадцать одетых хоть по летнему, но официально, студентов, а на столе ничего кроме конспектов и учебников нет. Мы с самыми серьезными лицами задавали вопросы, он, всё более грустнея, отвечал. Глядя на наши прилежные лица, нервно пытался застегнуть верхнюю пуговицу на своей тенниске. Жара стояла страшная. Даже сквозь плотный аромат цветов пробивался запах близкой реки. Работать в такой обстановке было невыносимо. Прежде всего хотелось снять обувь и остаться босиком.

– Ребята, а попить у вас есть что-нибудь? – облизывая пересохшие губы, спросил Иван Иванович.

– Конечно, здесь вода у меня очень хорошая, как из колодца, – ответил я.

– Ну, давайте воду, – еще более заскучал Иван Иванович.

– Гена, извини, я пиво привез, – говорит мой друг Карп.

– Может пивка, Иван Иванович?

– Пожалуй, – усы преподавателя пошли вверх.

На столе появились четыре бутылки теплого пива. Четыре бутылки на шестнадцать человек! Усы Ивана Ивановича вновь, как стрелки барометра, устремились вниз, мы, как ни в чем не бывало, продолжали задавать вопросы. Через ещё двадцать минут этой муки, по всему было видно, что мокрому от пота, изнывающему от жажды Ивану Ивановичу не терпится закончить эту «консультацию на свежем воздухе».

– Если вопросов больше нет, надо заканчивать, меня на кафедре ждут.

– Так, а закусить, Иван Иванович?

– Нет, нет, надо ехать, – после пива он уже ни на что не надеялся.

Сценарий знали все хорошо. Мы одновременно встали со своими конспектами и каждый направился в строго определенную точку. Вмиг пред застывшем на стуле в торце длинного стола Иваном Ивановичем возникла чистая посуда, появились отварная молодая картошечка с укропчиком и молодым чесночком, на её поверхности только начал таять большой кусок сливочного масла, огурчики малосольные домашние, зелень свежая прямо с грядки, розовая редисочка, тоненько порезанное сало со слезой, крупные помидоры, маленькие колючие нежинские огурчики, янтарная вобла. С соседского участка Данилов уже нес шашлычки из свежайшего свиного ошейка, я тащил из погреба четыре литровых бутылочки остро охлажденной водочки, а в довершение всего перед изумленным Иван Ивановичем Карп поставил на стол, благо ножки у того были из толстых труб, двадцатипятилитровую (!) бутыль с холодным пивом.

Всё, абзац! И это в голодные годы! На всё про всё у нас ушло не более тридцати секунд! Фокус-покус!

Мы победно смотрели на преподавателя, с его губ вот-вот должен был сорваться восхищенный мат. Иван Иванович пересилил себя:

– Однако…

– Откушайте, чем Бог послал!

А уже через час мы были в вольной одежде, я в отцовской украинской вышиванке начала века, Иван Иванович сидел в плавках. Басалай рассказывал, как он сорвал пивную торговлю около станции метро Левобережная, потребовав наполнить двадцатипятилитровую бутыль. Первые полчаса привычная к несправедливости очередь еще ждала, а потом стала расходиться. Басалай думал, что он опоздает, а пена никак не хотела оседать. Я рассказывал, как мы всё заготовили заранее, что шашлык вынуждены были жарить на соседском участке, чтобы он, Иван Иванович, не догадался о сюрпризе по божественному аромату.

Еще через час приехал мой друг Крассовский, привез мою будущую жену, три бутылки водки и гитару. Пошло хоровое исполнение репертуара «Машины времени». Потом Ваня, к тому времени мы уже перешли на «ты», узнав, что я на днях женюсь, учил, как должен настоящий мужчина вести себя в семье: «вот, где жена должна быть!» – Ваня сжимал кулак, разжимал и старался рассмотреть что-то там внутри, должно быть, останки своей супруги. Потом были танцы. Потом Вика увела Ивана Ивановича в спальню, а через пятнадцать минут вышла, закурила сигарету, сделала глубокую затяжку, выдохнула дым и сказала:

– Ну всё, можете не бояться, я вам всем уже экзамен сдала.

– Спасибо, конечно, Вика, ты настоящий товарищ! – что мы могли еще сказать удовлетворенной женщине.

Не все могли остаться, не все могли уехать. Кого-то мы провожали на конечную остановку автобуса номер десять. Ваня ходил провожать со мной, падал по дороге, отказывался подниматься. Потом мы снова пили и закономерно только к середине ночи упали спать кто где, но я со своей будущей женой.