Чабанка

– Цемент сильно слёживается во время транспортировки, а бывает приходит холодный и твердый как камень, – учит Алик, – смотрите, даже при помощи кувалды, выпало совсем немного цемента, хоть он и свежий. Чем выше марка, тем тяжелее выгружать, тем цемент, падла, въедливее.

Мы с Серегой свесились с крыши в люк и увидели, что в цементе просто образовались две не очень широкие воронки, может быть в метр диаметром.

– Спускайтесь вниз и лопатами обрушивайте цемент в воронку. Один над одним бункером, а второй над вторым. Но учтите, цемент свежий, его температура может быть и шестьдесят и семьдесят градусов, сапоги горят. Если вас там засыплет, сгорите и вы на фиг. Руденко, отдай мне очки, они тебе там не нужны, все равно там ни хрена не видно.

Спуститься трудов не составило, цемент лежал в метре от крыши. Где-то под его поверхностью, мы еще не знали на какой глубине, находились стенки бункеров, а пока под нами был сплошной наст цемента с двумя дырками. Мы быстро ползком распределились, каждый к своей воронке. Я лег на поверхность цемента и осторожно ковырнул лопатой стенку воронки напротив себя, немного цемента осыпалось, в просвете нижнего люка замелькали тени от лопат тех, кто стоял снаружи рядом с корытом. Теперь стало понятно, что надо лопатой подбивать стенку как можно ниже и тогда обрушиваться будут большие пласты цемента, при минимальных усилиях. Я принялся за дело, иногда удавалось обрушить по несколько сот килограммов, тогда в хоппере поднималось облако цемента, глаза приходилось закрывать, облако долго не оседало, было невыносимо жарко, градусов пятьдесят-шестьдесят, тем более в толстом подшлемнике и в респираторе, который не давал сделать полный вздох. Но появился спортивный азарт – за один раз обрушить как можно больше цемента, обрушив много, можно было лечь на спину и отдохнуть минуту, две – все равно глаза открыть было невозможно. За моей спиной кряхтел Войновский, разговаривать мы не могли, снять респиратор внутри хоппера даже в голову не приходило. Воронка стала намного шире, чтобы подбить противоположную от того места, где я лежал, стенку, приходилось дотягиваться, держа лопату за самый кончик черенка одной рукой.

Я приготовил уже к обрушиванию большой пласт напротив себя, как кто-то снаружи, видимо не дождавшись очередной порции цемента и решив подсобить нам, додумался влупить кувалдой по хопперу. Сначала заложило уши, а последнее, что я увидел, вниз соскользнуло больше цемента, чем ожидалось, от неожиданности не успел закрыть глаза, стена цемента снизу ударила мне в лицо, отбросила назад, я сел. Я ничего не видел, но постепенно начал слышать. Странно гудел на одной ноте Войновский, потом наверное, сдернув с себя респиратор, он начал орать. Я открыл глаза, ничего не видно, только широкие лучи света с люков над нами, в одном из них появилась тень. Голос Алика:

– Войновского засыпало!!! Срочно откапывай! – и крик наверху уже не нам, – Пацаны ко мне, все наверх с лопатами!

Моё сердце подпрыгнуло и перекрыло доступ кислорода изнутри, я метнулся к Сергею, я только понимал, что он жив, так как орет не останавливаясь, но если его засыпало, например по горло, то вытянуть его мы не сможем – куда отбрасывать цемент, если мы внутри перевернутой пирамиды, он все равно ссыплется вниз?!! С трудом рассмотрел, что Сергей находится внутри бункера, внизу, засыпанный по пояс, он пытался, как из болота, вытянуть себя, безуспешно опираясь на лопату. Я спустился к нему. По крыше застучали сапоги, с ужасом я отметил, что надо мной и Серегой почти двухметровая стена цемента из нетронутого следующего бункера, что с противоположной стороны от машин. Я тоже сдернул с себя респиратор, от первого же вздоха перехватило и обожгло легкие.

– Пацаны!!! Стойте! Не стучите! Серого засыплет. Осторожно! Не спускайтесь пока.

– Еб твою мать, быстрее, у меня же яйца сейчас сгорят, Генка, ну давай!

Я начал судорожно копать вокруг Сергея. Бесполезно, цемент льется назад.

– Баранов, спускайся осторожно, будем вдвоем вытаскивать! – крикнул я наверх.

– И я, – голос еще кого-то.

– Не надо, в бункере не поместимся. Отойдите от люков, не видно же ни хрена.

– Может снизу еще постучать, чтобы этот цемент, что Серегу засыпал, наружу высыпался?

– По голове своей постучи, собака бешеная, если еще пласт обрушится, то и нас накроет! Умники, бля. Достучались уже! – возмутился я дебильной идее.

С большущим трудом вдвоем с Барановым мы тянули немаленького Войновского, опоры не было, мы тянули его за ВСО руками, а наши сапоги одновременно утрамбовывали цемент вокруг его тела. По сантиметру Серегино тело появлялось над поверхностью, только освободившись до уровня колен, он смог нам сам реально помогать. Вытянули. А теперь на воздух! Хорошо, что нам уже не надо было ползти к люку, мы просто наклонив голову подошли, поддерживая друг друга, подняли руки и пацаны выдернули нас наружу. Так и не поднимаясь – сил не было, ноги и руки дрожали – мы упали на крышу хоппера, пытаясь отдышаться, в легких саднило, в глазах горел огонь. Кто-то совал нам сигареты в губы, как ни странно, но курить очень хотелось.

– Ну и рожи у вас!

Мы посмотрели с Войновским друг на друга. Цемент, смешавшись с потом, застыл черной маской, выделялись лоб и область рта, они оставались белыми, прикрытые в хоппере подшлемником и респиратором. Темная полоса цемента по форме респиратора останется надолго – резиновый край респиратора втирал цемент в кожу лица.

– Ну и чего там у вас случилось? – спрашивает бригадир.

– Мне даже понравилась эта работа… – начал Войновский.

– Ага, если тебе член нужен только посцать.

– Не перебивайте, …мне понравилось находить места, подбив которые можно обрушить побольше цемента…

– И я этим же занимался, – поддерживаю я.

– …ну вот я подбил большую такую область, в том числе и под собой…

– …ну и придурок…

– …да нет, я четко вычислил, куда я отползу и уже оттуда нанесу последний удар, а здесь какая-то падла кувалдометром по вагону ухуячила. Вот я и улетел вместе с цементом вниз.

– Я ж не знал… – виноватым голосом тянет Близнюк.

– Так, теперь понятно, кто нас чуть не угробил, – посмотрел на Лешу Серега.

– Хорошо, что тебя вниз головой не унесло, – прекрасно себе представляя, что произошло с Войновским и как он лежал на цементе, с содроганием вставляю я.

– Да уж, на свет народился. Но, пацаны, я скажу, яйца я испек.

– Э, кому вкрутую, налетай?

– Остыньте, это вам не воскресенье…

Мы отходили, надо было продолжать работу, машины ждали, водители ругались. Войновского сменили, а я снова полез внутрь. Рано или поздно и мне надо будет подбить горку под собой и она рухнет. Путь отхода? Это главное в армии – куда сматывать удочки в случае опасности? Внутри я постарался осмотреться повнимательней и обнаружил деталь, на которую изначально внимания не обратил. Изнутри, на самом верху стены хоппера были стянуты несколькими прутами толстой арматуры, приваренной к стенкам под самой крышей, но, так как крыша была выпуклой, расстояние от арматуры до крыши по центру вагона было сантиметров двадцать пять-тридцать. Действовал я так – когда пласт подо мной был готов обрушиться, я цеплялся носками сапог за эту арматуру и последние удары лопатой наносил, практически, свисая вниз головой и закрыв глаза. Как поется в народной песне: «советский цирк циркее всех цирков!».

Обед нам привезли прямо на рабочее место. Мы собрались в бетонной яме, чтобы ветер цемент нам в кашу не задувал. Ближайшую местность узнать было невозможно, все было покрыто слоем цемента, особенно много его было под стеной там, где стояли самосвалы, цемента много ссыпалось мимо желобов и кузова. И неудивительно – уже к обеденному времени наши желоба-корыта под нагрузкой оказались вогнутыми. Ребята говорят, что лопатой теперь приходиться не грести, а перекидать, а это намного тяжелее и менее производительно. Так как в яме под стеной собиралось все больше цемента, кузов каждой следующей машины оказывался все выше и выше, уклон желобов становился все меньше, а значит и лопатами махать надо было все больше и больше.

После обеда я обнаружил, что мой респиратор пришел в полную негодность, цемент застыл плотной коркой. Так как я работал внутри хоппера, мне поменяли на новый фильтр – спираль скрученную из марли, на всех чистых не хватало. Уже на крыше вагона почувствовал, какой жарой дышат люки, стены хоппера накалились на солнце, заставить себя спрыгнуть вниз было не просто, как в пекло. Теперь работа и внутри была не столь интересной и очень тяжелой физически. Так как машины могли подъехать только с одной стороны вагона, то нам приходилось лопатами перекидывать цемент из дальнего бункера в тот, где был открыт нижний люк. Махать лопатой теперь уже в семидесятиградусной жаре, в респираторе, с залепленными цементом глазами было, мягко говоря, сложно. Вырабатывался собственный ритм, руки прямые, лопата летает по однообразной дуге в одном темпе – так было легче. Но чем дальше, тем ниже становился уровень цемента в дальнем бункере, при перебрасывании через стенку в ближний бункер, много цемента не достигало цели. Производительность начала стремиться к нулю. Приходилось часто меняться. Всё с большим трудом удавалось самостоятельно выбираться наружу, никаких приспособлений для этого внутри хоппера нет, в нормальной жизни никакому идиоту спускаться туда в голову не придет. По узкому рубчику, который разделяет вагон вдоль на бункера, балансируя, можно подойти под люк и без труда дотянуться до ближайшей к люку арматурине, но не к люку. Цепляешься за арматуру, на ней раскачиваешься и забрасываешь ноги вверх, в люк. Самое главное теперь не отпустить руки до того, как большая часть тела окажется снаружи. А это вполне возможно, потому что руки разжимаются сами собой, то ли голова от усталости соображает плохо и не дает нужные команды, то ли сказывается слабость в самих руках. На крыше сразу подняться на ноги немыслимо, ноги дрожат, как, впрочем и руки. Закурить самостоятельно невозможно, даже спуститься с вагона по скобам на «большую» землю – проблема.

А мне еще приходилось спрыгивать в вагон лишний раз для того, чтобы помочь выбраться Райнову. До арматуры то он дотянулся, но ноги забросить умения у него не было. Подъем-переворот, как норма ГТО63, был для него недостижим. Мы с Барановым помогали ему снизу. Теперь ноги его по колено были снаружи, а сам он свисал вниз головой, держась за арматуру, сил согнуть руки у него не было и подавно. Мы снизу толкаем, а ребята с крыши подтягивают. Мне самому уже было невмоготу не только сделать подъем-переворот, но и просто повиснуть на арматуре – к вечеру на ладонях полопались кровавые мозоли и кровь застыла смешавшись с цементом. Больно. Очередной перекур на раскаленной крыше хоппера.

– Эх, а подамся я в комсомолию, там вольготно – хочь лопата, а хочь тачка! – попытался я пошутить строкой из Николая Леонова, но в ответ тишина. Смеяться сил ни у кого не было.

Закончили в сумерках. Жара начала спадать.

Забросив инструмент в последнюю машину мы пошли к вагончику. Проходя мимо трамвайной остановки, я впервые почувствовал то, что, наверное, называется рабочей гордостью. Люди смотрели на нас с уважением и жалостью – по нам, по нашим лицам, по нашей одежде было видно всякому, что работаем мы в стройбате по полной, как на каторжных работах. В этот вечер Алик повел своих каторжан помыться на ДСК. Класс!!! Грязная душевая с двумя трубами над потолком, облупившийся кафель бывшего голубого цвета, цементный пол.., но горячая вода то была! После гражданского душа и хорошего перекура, мы ехали в кузове в часть, говорить сил не было, но было чувство удовлетворения собой, цемент оказался работой тяжелой, но посильной. В столовке нам заботливо оставили ужин – последние миллиметры колючих хвостов ставрид, в казарме дали немедленно провалиться в сон.

А утром наступил конец света. С криком дневального «Рота, подъем!» тело по привычке вскочило, а глаза не открылись, физически не открылись, света не было. Я попытался разлепить их пальцами и нащупал только бетонную полосу вместо век и ресниц, в углах глаз наросли сталактиты. Кто-то из сослуживцев под руку отвел меня в умывальник, после долгих примочек холодной водой наконец один глаз разлепился, потратив еще десять минут и половину своих ресниц, я пробил щелочку во втором глазу. Цемент выходил из моих глаз еще несколько дней. А еще появился особый такой сухой надсадный кашель. Теперь стало понятным, почему все так относятся к цементу на УПТК – результат был на лице.

А хоппера нам стали приходить часто.

Осень 1984. Чабанка

Кроме двух яиц вкрутую по воскресеньям и старшины нашей роты Корнюша, стабильным в армии больше ничего не было. Осенью из части исчез прапорщик Лютый, говорили, что он добился таки отправки в Афган, пропал из поля зрения начштаба майор Алданов, незаметно не стало нашего командира роты капитана Сапрыкина, он ушел в отпуск и в части так больше и не появился, только через месяц роту принял новый ротный – старший лейтенант Меняйлов. Если Саприкина мы видели от силы раз, два в неделю, то Меняйлов бывал значительно чаще, нередко оставался ночевать в роте, так как в определенном состоянии не имел возможности добраться до офицерского городка. Приятный парень почти моих лет, человек в армии случайный, потому и много пьющий. Он быстро понял, что в нашей роте главный – старшина и полностью ему доверился. Корнюш относился к службе вполне ответственно – каждый день в части, делом болеет, властью умело пользуется, не пьет и всё обо всех знает.

Только комбат мог потягаться с нашим старшиной в деле заботы о быте солдата. Нет, правда, без сарказма. Как-то в воскресенье на обеде в столовке гордо вышагивал между столами майор Бочкарев. На столах дымилась молодая кукуруза. Я то кукурузы не ем вообще, а для большинства это был праздник. Кукурузу по приказу комбата просто украли на соседнем с танкодромом поле. Повстречав где-то в лугах отставшего от стада быка, комбат лично приложил необходимые усилия и в нашем рационе два дня присутствовала свежая говядина. Не себе, вернее не все себе, а – людям и не просто людям, а – солдатам! Корнюш не отставал – мы собрали деньги и у нас появился в ленкомнате нормальный цветной телевизор. В своей каптерке, где старшина проводил много времени, он захотел иметь аквариум – сделали, прорезали дырку в тонкой стенке, отделяющей каптерку от небольшой, узкой кладовки и установили там аквариум таким образом, чтобы выглядел он со стороны рабочего стола старшины как бы окном в подводный мир. Корнюшу так понравилось, как я разрисовал под морское дно заднее стекло, что он решил сделать аквариум с моей росписью во всю торцевую стенку в конце взлетки, то есть для всех, для скрашивания быта солдатского. Пока это был просто грандиозный проект.

Однажды комбат собрал нас в столовой. Мы расселись за столами на лавках, но не так, как во время приема пищи, а повернувшись все в одну сторону. Комбат, заложив руки за спину, ходил вдоль широкого прохода и читал нам оригинальную лекцию о воинской дисциплине и бдительности. Проходя в очередной раз мимо стола, за которым сидел я между Барановым и Райновым, на словах:

– Вы должны понимать, что Комитет Государственной Безопасности не дремлет, в каждом войсковом подразделении есть у него свои представители. Служит рядом с вами ваш товарищ, например рядовой Хуенко, – комбат остановился и ткнул, не глядя, в меня пальцем, – а на самом деле он никакой и не рядовой, а прапорщик или даже офицер КГБ и знает о нем только командир части.

Комбат продолжал печатать сапогами по бетону столовки, а Баранов уставился на меня выпученными глазами. Вечером он не выдержал и спросил:

– А в каком ты звании?

– Ты о чем? – сделал я вид, что не понимаю.

– Ну комбат же четко на тебя указал.

– Да иди ты…

– Не пизди, я видел. Бочкарев спецом тебя сдал.

Зная уже мании Баранова, я предпочел загадочную улыбку.

Что-то мне это напомнило.

1979 и 1981 годы. Теплоход «Советский Союз»

Как-то в сентябре 1979 года я со своим бывшим одноклассником и другом Сашей Сливковичем-Панченко по кличке Клава, имея обоюдное желание вместе отдохнуть после первого года работы, заскочили в подвальное помещение в центре Киева, где располагалось одно из немногих в городе туристических бюро. Еще на лестнице мы решили – сейчас зайдем, наверняка увидим список предлагаемых путешествий, не глядя, ткнем пальцем и, если цена подходит, туда и поедем. Пальцем ткнул Клава – «Поездка по Днепру на теплоходе «Советский Союз», маршрут: Киев-Черкассы-Запорожье-Херсон-Очаков-Каховка-Днепропетровск-Канев-Киев, стоимость 276 рублей, в стоимость включены: завтрак, обед, ужин и все экскурсии»

Цена была неподъемной, но уж очень нам хотелось мир посмотреть. Для нас такая поездка, да еще и на корабле, была целым путешествием. Ни мне, ни Клаве до этого не приходилось бывать ни в одном из этих городов, не говоря уже о том, чтобы плыть, ходить на пароходе. Мы решили просить помощи у родителей и неожиданно её получили.

И вот мы на борту. Старенькое трехпалубное судно в чудном стиле «а лямсь стрямсь бубенчики», преобладающие материалы: дерево и красный бархат. Наша самая дешевая восьмиместная каюта, конечно же, находилась в трюме. Четыре койки, как в железнодорожном купе, потом промежуток в полтора метра, справа шкаф, слева стол, затем снова четыре койки, под торцевой наклонной стенкой с единственным круглым маленьким иллюминатором. Между коек откидной столик такой же, как в поездах. Вот и все убранство нашего «люкса». Иллюминатор был над самой водой, а ватерклозет общий для всех восьмиместных кают на этаже. Скудно? А нам какое дело – мы в каюте бывали редко, так вздремнуть перед рассветом.

Корабль создавал совершенно особую атмосферу: ограниченное пространство и невозможность уйти в город, когда хочешь, сближали людей быстро и качественно. Каждый понимал, что вот только эти попутчики могут быть с тобой в ближайшие десять дней и выбор, с кем дружить, хочешь не хочешь, только ими и ограничивается. Из однокаютников запомнился Митрич, швейцар ресторана гостиницы «Лыбидь», как и положено для этой профессии, глубокого пенсионного возраста. Гусарствующий ловелас не скрывал цели своего путешествия, в костюме офицерского сукна он лихо вальсировал, уверенно покоряя сердца женского пола. Его немного портила только вставная челюсть, которая кстати и некстати выскакивала изо рта и которую Митрич с неизменным изяществом ловил языком и втягивал на свое место с диким свистом. Только после стакана, поднесенного нами шалопаями, реакция изменяла Митричу и он ловил челюсть с опозданием, уже руками.

В первый же вечер, как только мы отошли от причалов вечернего Киева, на верхней палубе начались танцы. Мы с Клавкой молодые, здоровые пацаны жаждали приключений понятного толка. Бутылку вина из прихваченных с собой запасов уже приняли и находились в самом что ни на есть победном настроении. Окинув толпу разнаряженных людей соколиным взором, мы порядком были расстроены. Начало сентября, школьники и студенты уже на занятиях, на корабле только глубокие старики, то есть люди от 30 и старше. Потолкавшись в толпе, высмотрели мы таки парочку удобоваримых девчонок – блондинку и брюнетку. Не мешкая, подцепили их на низкобреющем и пошли в пляс. Подруги были явно не против нашей компании, чего нельзя было сказать о других. Кружась с девочками в медленном вальсе, обратили мы с Клавой внимание на компанию парней на туристов никак не похожих. Парни стояли отдельным островком, не танцевали и смотрели на нас строгими, недовольными взглядами, периодически бросая короткие, явно злые реплики друг другу.

В перерыве между танцами мы с Клавой, позвякивая нервной бравадой, договорились стоять спина-к-спине, если что случится. Так как меню было очень коротким, на следующий танец я снова быстренько пригласил всё ту же блондинку. А вот Клава до своей брюнетки не дотянулся – его перехватила угрюмая компания. Я танцевал, нервно удерживая ситуацию на контроле. Клава отделился от парней и вошел в круг танцующих, нашел меня и попросил:

– Гена, возьми в каюте, пожалуйста, из наших запасов пляшку и поднимайся наверх.

– Клава, ты че? Это что наезд? Гоп-стоп, Клава?

– Ты мне веришь?

– Верю.

– Тогда сделай, как прошу.

– Клава…?

– Гена…

Как-то неправильно всё это выглядело, но другу я верил, а поэтому спустился в каюту и взял бутылку вина. Уже в коридоре перед лестницей на самый верх меня перехватили два парня с Клавой:

– Пошли, – угрюмо скомандовал один из пацанов.

Мы спустились глубоко в трюм, оказавшись в самом носу парохода. Маленькая двухместная каюта, иллюминатора нет – по всей видимости мы были ниже ватерлинии, шкаф, столик. Обстановочка такая же скудная, как и у нас, но здесь присутствовал налет обустроенности, легкое такое одомашнивание. То есть люди здесь не путешествовали, а жили.

На стол были выставлены граненые стаканы и пепельница, вместо закуски. Молча. Тогда и я молча размягчил на зажигалке капроновую пробку, сковырнул её и разлил по стаканам вино. Так же молча мы подняли стаканы, выпили и сразу закурили. Меня это уже достало.

– Что отмечаем? – попытался съязвить я. Парни посмотрели на меня с недоумением, я ответил не менее красноречивым взглядом.

– Ты че, другу своему ничего не объяснил? – перевел взгляд на Клаву явно здесь главный.

– Не-а, – Клавка залился счастливым смехом, – сами ему всё расскажите.

– Ну так, здесь дело такое. Мы смотрим, вы вроде пацаны нормальные, а снять пытаетесь Натаху со Светкой, а они коридорные, – непонятно объяснил флегматичный главный, поставив в конце предложения точку.

– Я не понял, а у коридорных что поперек? …Мы вообще думали, что они туристки. Если они ваши чувихи, то так и скажите?

– Да не… Не это… – он подбирал слова, – Просто их все Днепровское пароходство уже переимело по сто раз. И пассажиры жалуются.

– На что? На обслуживание?

– Болеют многие. Там же весь букет, и триппер и сифон.

– Что?!!

– Их же не проверяют. Это только тех, кто с рестораном связан, постоянно проверяют. Вот их, кстати, и ебите.

– Ребят, может я сбегаю в буфете еще пляшку возьму?

Так мы познакомились с боцманом и его подручными. Ничего общего с обликом классического боцмана: ни усов, ни трубки, ни даже тельника. Высокий худосочный парень лет тридцати, он наставил нас на путь истинный – подружились мы с официантками и буфетчицей. Утром обычно на завтрак мы не спешили, всё равно девчонки накормят. Просыпались к одиннадцати, мыли лицо, чистили зубья и шли в ресторан через буфет. В буфете каждое утро Клава произносил одну и ту же смелую крамольную шутку:

– Эх, тяжела, Тамара, жизнь на Советском Союзе, налей-ка мне, пожалуй, стаканчик из холодильничка.

Буфетчица Тамара наливала нам по стаканчику холодного винца: Клаве – белого «Надднипрянського», а мне – сухого хереса. Выпив питья, мы затем ели еду в ресторане. Так красиво начинался наш день.

С официантками мы дружили, они были намного, наверное, лет на восемь-десять, старше нас и поэтому шуры-муры мы не водили. Днем мы играли в карты, мне тогда безумно везло, а вечерами и ночами пили вместе и орали песни, наверняка, дурными голосами. В Запорожье купили гитару за 13 рублей, с её помощью и оскверняли ночную тишину проплывающих мимо днепровских берегов.

Хорошее было время. Легкое.

В каждом городе нас ждали экскурсионные автобусы. Мы с Клавой редко ездили. В Запорожье с приятелями, вместо экскурсии, занялись поиском чешского пива, которое начал производить местный завод, искали долго, не пропуская мимо ни одной пивной точки, пока нашли, я уже поставил свой личный рекорд по употреблению этого напитка. А в Херсоне вдруг решили поехать город посмотреть. В автобусе, как только мы тронулись, экскурсовод спросил:

– Кто есть в автобусе? Откуда?

– Киев!

– Львов!

– Ленинград!

– Москва!

– … Мда… Что же я вам могу показать в Херсоне? Вот, посмотрите направо – труба, это мы проезжаем банно-прачечный комбинат.

Автобус засмеялся шутке, а мы с Клавой, сообразив, что экскурсия будет недостаточно для нас познавательной, попросили нас выпустить, благо от порта ещё далеко не отъехали. В Херсоне мы с официантками и ребятами из команды переправились на левый берег Днепра и устроили шашлычки с танцами. Мы там здорово повеселились. Помню, что я хохотал до колик в животе, не зная ещё, что это плохая примета – в тот день в Киеве умерла моя бабушка.

В Очакове с одним попутчиком из Львова мы поехали на рынок поменять, припасенный им специально для этого случая, спирт на вяленую воблу. Потом был у нас пивной пир с рыбкой. А вот в Днепропетровске у нас была особая программа.

Дело в том, что отца своего Клава не помнил, а может даже не знал, уж не помню сейчас точно. Отец с матерью развелись давно, кажется, мать долго врала сыну, что отец погиб. Но правда открылась и хоть и жил отец в Украине, мать делала все возможное, чтобы отец с сыном никогда не встречались. Но Клава знал, что отец живет где-то в Днепропетровске. Вспоминал мой приятель и то, что бывал в детстве у деда с бабкой, у родителей отца. Вот их то двор мы чудом каким-то, не иначе как по запаху, и нашли в старом центре города, а уже плачущая бабка сдала нам адрес своего сына.